его начальник, даже своих братьев и родителей, как говорит при всяком случае этот болтливый и жестокий идиот, называемый германским императором,1 — до тех пор не прекратится война и будет становиться всё более и более жестокой, — такой, какой она делается в наше время.
Для того, чтобы не было войны, не надо ни конференций, ни обществ мира, а нужно только одно: восстановление истинной религии и, как следствие этого, восстановление достоинства человека.
Если бы самая малая часть энергии, которая тратится сейчас на статьи и на речи на конференциях и в обществах мира, употреблялась бы в школах и среди народа на уничтожение ложной религии и на распространение истинной, — войны скоро стали бы невозможными.
Ваша превосходная книга2 произвела огромное действие в смысле внушения ужаса к войне. Теперь следовало бы показать людям, что они сами производят всё зло войны, повинуясь людям больше, чем богу. Позволяю себе посоветовать вам посвятить себя этой работе, которая представляет единственное средство достигнуть той цели, которую вы преследуете.
Прося вас извинить меня за смелость, которую я беру на себя, прошу вас, сударыня, принять уверения в совершенном почтении и уважении.
Лев Толстой.
28 августа 1901.
Печатается по копировальной книге № 4, лл. 128—129. Дата Толстого нового стиля: в копировальной книге письмо отпечатано перед письмом к Чирьеву от 15 августа. В ГМТ хранятся два черновика-автографа, одно без даты, другое датировано 25 августа 1901 г., по содержанию мало отличающиеся от последней редакции письма.
Берта Зутнер (1843—1914) — немецкая писательница, автор романа «Долой оружие». См. т. 68.
В письме от 14 августа 1901 г. Берта Зутнер выразила Толстому сочувствие по поводу отлучения.
1 Об отношении Толстого к германскому императору Вильгельму II см. «Царство божие внутри вас», гл. VIII, «Патриотизм и правительство», гл. IV, «Не убий», письма к кн. Г. М. Волконскому от 4 декабря 1899 г. и к Л. Ф. Анненковой от 2 августа 1900 г., т. 72.
2 В яснополянской библиотеке сохранился русский перевод Ф. И. Булгакова: «Против войны», СПб. 1891. См. т. 66, стр. 58—59.
* 140. С. И. Чирьеву.
1901 г. Августа 15. Я. П.
Очень рад буду познакомиться с вами. Мы пробудем в деревне, Ясной Поляне, до первых чисел сентября. Что же касается проекта реформ высших учебн[ых] заведений, то я боюсь, что мое мнение об этом предмете не может вам быть ни полезным, ни интересным. Я полагаю, что наше правительство, имея в виду готовить для себя в высших учебн[ых] заведениях нужных ему чиновников — цель, не совместимая с истинным образованием, — никогда не разрешит разумной и свободной постановки образования. Conditio sine qua non истинного образования есть полная свобода как учащих, так и учащихся и их отношений между собой, а этого-то не хочет и не может допустить наше правительство, а потому и все проекты, подлежащие утверждению правительства, не могут достигнуть цели.
Благодаря вас за ваше доброе отношение ко мне, прошу принять уверения в моем совершенном уважении.
Лев Толстой.
15 авг. 1901.
Печатается по копировальной книге № 4, лл. 130—131.
Сергей Иванович Чирьев (р. 1850) — физиолог, профессор Киевского университета. В яснополянской библиотеке сохранились одиннадцать его книг, с надписями от автора.
В письме от 3 августа 1901 г. Чирьев просил разрешения приехать в Ясную Поляну, чтобы познакомить Толстого со своим проектом реформы высших и средних учебных заведений. Приезжал ли он, неизвестно.
* 141. С. Н. Толстому.
1901 г. Августа 20—21. Я. П.
Как обидно было, что ты ехал уж и не доехал.1 А было бы очень хорошо. Я не отчаиваюсь, и, может, ты выберешь времячко и приедешь. Мы едем, говорят, 5-го.2 Я чувствую себя и не дурно и не хорошо. Сердце стучит не ровно и слабо временами, и ревматические боли в членах. Скучно, что очень много у меня нянек и мне нельзя жить, пока жив, — поехать к тебе, например, чего бы мне так хотелось. Мне совсем б[ыло] лучше, а потом rechute,3 а потом опять, так что ясно, что все подшипники сломались и зубья поломались, и одно починят, другое разладится. Благодарю бога, что это состояние мне не только не тяжело, но б[ыло] приятно вернуться к сознанию близкой развязки. Прости, что всё о себе болтаю. Про тебя постоянно думаю и за тебя чувствую. Боюсь, что ты упрекнешь меня в фразе или в том, что чужая болячка не болит, но это было бы несправедливо, и я все-таки скажу, что спасение как для всех нас, так и для тебя в твоем великом горе4 — сознание того, что оно от бога и что если оно от бога, то надо и можно нести его. Для того же, чтобы нести его, есть одно только средство: прощать и любить и жить не для себя, а для бога. Что делать, что то, что для меня истина, к[оторой] я живу, звучит фальшиво, п[отому] ч[то] она выражалась неискренно. Я другого не могу ни думать, ни чувствовать ни для себя, ни для тебя.
Теперь у нас, кроме Машеньки,5 чужие: Маклакова, Берсы: Лиз[авета] Андр[еевна], муж и дочь,6 и еще Буланже и Хирьяков,7 кот[орые] тебе были бы скучны, да и погода очень дурная, а по всей вероятности скоро все разъедутся, и погода исправится, и тогда как бы хорошо было, если бы ты приехал. Я думаю, что тебе менее неприятно бы было приехать прямо на лошадях. Привет Мар[ье] Мих[айловне], целую Верочку. Оболенские будут у тебя дня через два-три.8 Они тебе еще расскажут про нас.
Л. Т.
Вчера уехали все, кроме Маклаковой, к[оторая] тоже едет дня через два, и погода, кажется, установилась. Так что хорошо бы тебе теперь приехать.
Датируется по «Ежедневнику» С. А. Толстой, в соответствии с днями пребывания в Ясной Поляне названных в письме лиц.
1 Неизвестно, какую поездку имеет в виду Толстой. Соответствующего письма С. Н. Толстого в архиве не найдено.
2 Толстые уехали в Крым 5 сентября 1901 г.
3 [возврат болезни,]
4 См. письмо № 144.
5 М. Н. Толстая, сестра Толстого. Приехала в Ясную Поляну 16 августа
6 Сестра С. А. Толстой, Е. А. Берс (1843—1919), ее второй муж и двоюродный брат Александр Александрович Берс (1844—1921) и дочь от второго брака Елизавета Александровна.
7 Александр Модестович Хирьяков (р. 1863), писатель, впоследствии белоэмигрант. См. т. 66, стр. 286.
8 М. Л. и H. Л. Оболенские уехали из Ясной Поляны в Пирогово 23 августа.
142. А. Л. Толстому.
1901 г. Августа 22—23? Я. П.
Вчера, проснувшись, я опять стал думать о тебе, Андрюша, и решил, что непременно переговорю с тобой и выскажу тебе всё то, что не только думаю про тебя и что чувствую, но и всё то, что мы все в один голос говорим про тебя. Думаю, что если тебе и неприятно будет услышать это, тебе будет полезно. Пожалуйста, Андрюша, выслушай, то есть прочти, что я имею сказать, внимательно и, главное, на минуту перенесись в меня и пойми, что мною руководит только желание тебе добра и что я пишу только потому, что в этом моя обязанность и что я, по всем вероятиям, скоро умру, и будет нехорошо, если умру, не высказав тебе того, что считаю нужным. Так вот вчера я, как встал, пошел наверх в библиотеку — тебя не было, — чтобы поговорить с тобой, но как вошел на лестницу, так услыхал этот дурацкий писк и крик грамофона — средство праздно и скверно убивать время — и так стало противно в сравнении с тем серьезным и добрым чувством, с к[оторым] я шел, что я ушел вниз, надеясь, что ты сойдешь вниз проститься. Но ты пришел вниз вместе с Ольгой,1 и мне при ней не хотелось говорить. Так и осталось. Но в душе у меня набралась такая потребность высказать тебе, что думаю о твоей жизни, что вот пишу.
Дело в том, что уж давно твой образ жизни, твой тон, твои роскошные праздные привычки, твои отношения с женой, твои знакомства, твое невоздержание в вине — всё это очень нехорошо и всё это идет хуже и хуже. Не говоря уж про этот дурацкий грамофон, занятие самого дурного вкуса, вчера твое обращение с Ольгой, как с какой-то девчонкой или рабой, в котором ты не стеснялся, при всех, было для всех мучительно. Всем было больно и неловко, но все делали из приличия и жалости к Ольге вид, что не замечают. Твоя веселость тоже такая, что она не только не заражает других, но другим делается совестно. И это я говорю не свое одно мнение, но мнение всех, кот[орых] я не называю, чтобы не вызвать в тебе к ним недоброго чувства. Твоя праздная жизнь, вино, табак — главное вино, — дурное, если и не дурное, то очень низменное духовно и умственно общество заставили2 тебя потерять ту чуткость, понимание чувств других людей, к кот[орым] ты был способен. И теперь твое присутствие в нашем кругу заставляет всех только сжиматься со страхом перед возможностью всякого рода неловкости, грубости даже с твоей стороны. Причина этого всего твоя самоуверенность, самодовольство, основанная на физической силе, подвижности, на имени и, главное, на возможности тратить деньги, кот[орых] ты не заработал и не можешь заработать. Только представь себе, что бы ты был и какую роль ты играл бы, если бы у тебя не было денег и имени, — того самого, что не твое, а случайно принадлежит тебе. Только ясно представь себе, что бы ты был без имени и денег, и ты ужаснешься. И потому, главное, что тебе нужно, это жить так, как будто у тебя этого нет, т. е. жить так, чтобы хоть сколько-нибудь быть полезным другим, а не быть всем, кроме твоих собутыльников, в тягость. Одним словом, хочу сказать тебе, что ты живешь очень, очень дурно и, для меня совершенно ясно, идешь к полной погибели, заглушая в себе все лучшие человеческие способности, из которых у тебя есть одно самое дорогое — доброе сердце, когда оно не заглушено гордостью, желанием властвовать, вином. Теперь я даже и этого не вижу, а вижу обратное в твоей ужасной жестокости к твоей прекрасной жене, кот[орую] ты совсем не понимаешь. Тебе надо не ее учить, как ты это делаешь, а учиться у нее.
Я вижу, что ты погибаешь, и не один, а с семьей, и спасение твое только в одном: в самообвинении, в смирении, в признании того, что ты очень дурно жил и живешь и что тебе надо не
