посланных правительством на их усмирение войск, самообороне, выражавшейся в создании революционных крестьянских комитетов и вооруженных «красных сотен».

Толстой оказался не в состоянии сделать из этого соответствующие выводы и не усмотрел в организованном вооруженном сопротивлении гурийских крестьян ничего, кроме печальных, с его точки зрения, и «поучительных последствий отступления от чисто христианской внутренней деятельности».

VII

Толстой неоднократно высказывает в письмах мысль о том, что все социальные бедствия, жестокости и несправедливости происходят в конечном счете от «отсутствия религии», от утраты человечеством христианской нравственности.

Примечательно, что Толстой не считал обязательным признаком «истинной» религии веру в бога. Религия, говорил он, это «то отношение, которое устанавливает человек к богу или, кто не верит в бога, то к миру, ко всему бесконечному, по времени и пространству, окружающему человека».40

Категорически отрицая то значение, которое придавала религии официальная церковь, обличая церковь как одно из самых гнусных орудий одурманивания и закабаления народных масс, писатель называл «истинной» религией «простое разумное объяснение смысла жизни, из которого вместо прежнего исполнения обрядов с большей обязательностью, чем прежде, вытекает исполнение жизненных, нравственных требований».41 Под религиозным сознанием Толстой по сути дела разумел сознание этическое. «Я говорю: религиозный, но разумею простого, неиспорченного человека»,42 — писал он.

Именно «рост» такого рода этического сознания Толстой и считал главным признаком общественного прогресса, а его недостаточность — основной причиной всех имевших место в истории революций, в том числе и русской.

Толстой не смог понять и объяснить действий и сознания народных масс материальными условиями их существования и в силу этого вынужден был признать в индивидуальном сознании не только решающий, но и исходный фактор общественной жизни и исторического развития.

В такой постановке вопроса народное сознание из конкретно-исторической силы превращалось в силу не только метафизическую, но и мистическую. Оно им абсолютизировалось и апологетизировалось, со всеми присущими ему величием и слабостями, разумом и предрассудками.

Так, негодуя на своего корреспондента В. Д. Фролова, желавшего «очистить религиозные понятия народа», Толстой с возмущением добавлял: «Того народа, всю высоту религиозного миропонимания которого вы не понимаете, потому что не в силах понять того народа, который воспитал, кормит всех нас». Неколебимая вера Толстого в непогрешимость и высоту «религиозного» сознания народа нашла свое выражение и в письме к А. М. Томилиной, в парадоксальном, если не сказать более, противопоставлении «безграмотной», но «просвещенной старушки», которая знает, «что есть бог» и исполняет его «закон», предписывающий «жить с людьми в согласии и любви», — «жалкой по своему невежеству» женщине, знающей «все подробности крестовых походов, интегральных счислений, спектральный анализ и т. п.», но «не знающей бога, его закона и смысла жизни».

Когда Толстой неоднократно повторял, что главное дело «истинных» сторонников народной революции — это совсем не политическая борьба, а «уяснение религиозного сознания», то он в своеобразной и противоречивой форме отражал охватившую народные массы, но еще во многом смутную потребность «совершенно другой жизни, жизни разумной, братской, без безумной роскоши одних и нищеты и невежества других, без казней, разврата, без насилия, без вооружений, без войн».43

Иллюзорные надежды на возможность достижения «братской жизни» мирным путем, без революционного свержения народными массами господства помещиков и капиталистов, проникали реакционную проповедь Толстого.

«Уяснение» всеми и каждым философии всеобщей любви, покорности и смирения, проповедуемых им нравственных норм и принципов и было тем, что Толстой разумел под «нравственным самоусовершенствованием» или «внутренней работой» людей и считал единственно реальным путем к тому, чтобы «под корень вырвать» «существующее, царствующее зло».

Проникнутая идеей единства и братства народов, страстным протестом против всех видов и форм классового, государственного и национального угнетения, против колониального грабежа и империалистических войн, критика Толстого своим пафосом вызывала и укрепляла недовольство народов, усиливала в них дух социального протеста, волю к преобразованию общественной действительности. Религиозная проповедь писателя, его призывы к пассивному «неучастию в зле», его требование нравственного перерождения людей тормозили дело революционного просвещения народа, мешали его освободительной борьбе.

О полной несостоятельности предлагавшихся Толстым рецептов спасения человечества посредством непротивления злу насилием и нравственного самоусовершенствования свидетельствуют его письма китайцу Чжан Чин-туну.

В своих советах Чжан Чин-туну Толстой возвеличивает как раз то, что Ленин назвал «восточной неподвижностью» строя жизни русского и азиатских народов. В «косности» и в «духе терпения» китайского народа Толстой видит его превосходство над «христианскими» народами крупнейших капиталистических стран и, выражая свое отрицательное отношение к предстоящим переменам в государственном и общественном устройстве Китая, призывает китайский «земледельческий» народ совместно с «земледельческим» русским народом «развивать свои духовные силы, а не технические усовершенствования».

Патриархальная косность дореволюционного общественного строя русской жизни, скованной пережитками крепостничества, и явилась той исторической почвой, на которой возникла толстовская религиозная проповедь, философия непротивления и пассивизма, вопреки демократическим идеалам писателя, обращавшаяся против революционно-демократической борьбы масс. Со всей очевидностью это обнаружилось перед лицом революционных событий 1905 г. и проявилось также в целом ряде писем Толстого того времени. Многие из них звучат как противореволюционная проповедь, в то время как рядом мы находим высказывания писателя, свидетельствующие о его горячем и искреннем сочувствии революции.

И недаром многие из прежних последователей Толстого отшатнулись от него в годы революции. Иные, как, например, замечательный критик-демократ В. В. Стасов, упрекали горячо любимого и уважаемого ими писателя в непоследовательности и отказывались понять его демонстративное отстранение от всенародной борьбы с тем, что он так страстно сам ненавидел и гневно обличал; другие, как его последователи И. П. Борунов, А. В. Юшко, М. С. Дудченко, высказывали свои серьезные сомнения в реальности и практическом значении толстовской религиозной проповеди.

Один из самых убежденных когда-то толстовцев, И. М. Трегубов, в дни революции указывал своему учителю, что многие из его прежних единомышленников, «не найдя поддержки своим силам в пассивном христианстве, уходят в ряды борцов, далеких от христианства». «Только вы, Чертков и Бирюков, — пишет Трегубов Толстому, — продолжаете говорить о самосовершенствовании, но зато, кажется, вы одни только останетесь стоять на своем столбу». В ответ на такого рода заявление и упреки Толстой ничего не мог сказать по существу и только предлагал «не спорить» и «искать точки общения», о чем и писал тому же Трегубову.

Однако в письмах к М. С. Дудченко, В. И. Скороходову и H. Е. Фельтону Толстой признавал, что в его учении «есть переводная стрелка с рельсов христианского пути на рельсы революционные», по которым в годы революции «покатились» многие из его прежних последователей. И хотя Толстой и не смог сам перейти по указанию этой стрелки на путь признания последовательной революционной борьбы, он все же до известной степени чувствовал несостоятельность своей религиознонравственной позиции перед лицом совершающихся революционно-политических событий всемирно-исторического значения. Красноречивым свидетельством этого служат следующие признания, сделанные Толстым в письме к А. Ф. Кони: «Всё одно и то же говорю людям, которые не обращают никакого внимания на мои речи…» В письме к И. М. Трегубову Толстой прямо говорит о «безуспешности» своей религиозно-нравственной проповеди.

1905 г. был началом конца «восточной неподвижности», писал В. И. Ленин. Именно поэтому этот год принес с собой исторический конец толстовщине, конец всей той эпохе, которая могла и должна была породить учение Толстого «не как каприз или оригинальничанье, а как идеологию условий жизни, в которых действительно находились миллионы и миллионы в течение известного времени».44

В течение более полувека Толстой пристально всматривался и вдумывался в жизнь нищего, бесправного, все более ожесточавшегося, но еще не созревшего для революционного натиска «100-миллионного земледельческого народа». На протяжении нескольких десятилетий Толстой выступал от лица и в защиту этого народа. И не виной, а трагедией великого писателя явилось то, что он не понял и не узнал своего народа, когда тот с оружием в руках сам выступил в 1905 г. в свою защиту, когда стотридцатимиллионная «дремлющая» Россия в течение каких-нибудь нескольких месяцев превратилась «в Россию революционного пролетариата и революционного народа».45

VIII

В письмах 1904—1906 гг. Толстой довольно часто упоминает о своих литературных работах этого времени, указывая на их тесную связь с текущими общественно-политическими событиями.

Иногда Толстой просто отсылает корреспондентов за разъяснением интересующих их вопросов к той или другой из своих публицистических статей, в ряде случаев разъясняет и уточняет уже сказанное им в печати.

Наибольший интерес представляют многократные упоминания и высказывания писателя о его центральном для этого времени, но неосуществленном художественном замысле из эпохи декабристов и Николая I.

Движение декабристов привлекало к себе самое пристальное внимание Толстого на протяжении многих десятков лет.

Несколько раз и на разных этапах своего творческого пути писатель принимался за художественное изображение декабризма, собирал и изучал необходимый для этого исторический материал, встречался с участниками и современниками декабристского движения, но каждый раз по тем или другим причинам оставлял начатое.

Возвращение Толстого в 1904—1905 гг. к давно волновавшему его историческому замыслу органически связано с его раздумьями о путях и судьбах русской революции.

В июне 1904 г. кто-то из реакционных журналистов заявил в «Новом времени», что Толстой потому якобы отказался от мысли написать роман о декабристах, что не нашел в их «фигурах достаточно характерных русских черт, да и вообще достаточной возможности, чтобы можно было из них сделать центр большого эпического создания». Узнав об инсинуации, Толстой решительно опроверг ее в письме к Г. М. Волконскому, внуку декабриста, следующим образом: «Декабристы, больше чем когда-нибудь, занимают меня и возбуждают мое удивление и умиление».46

Из письма Толстого к В. В. Стасову становится очевидно, чтó именно занимало и «умиляло» Толстого в годы народной революции в движении дворянских революционеров. «Только что окончил статью о войне, — читаем мы здесь, — и занят Николаем I и вообще деспотизмом, психологией деспотизма, которую хотелось бы художественно изобразить в связи с декабристами».47

Несомненно, что тема декабризма вновь встала перед Толстым в связи с событиями русско-японской войны, обнаружившей до конца всю гнусность и мерзость «деспотизма». Этому вопросу в основном и была посвящена упоминаемая Толстым в письме к Стасову «статья о войне» — «Одумайтесь!».

Очевидно, что в развитии мыслей, высказанных в этой статье, Толстой хотел в задуманном историческом произведении не только раскрыть «психологию деспотизма» в лице одного из самых характерных ее носителей, Николая I, но и противопоставить ей также «психологию» первого в истории России революционного выступления против самодержавия и крепостничества.

Однако, воспринимая и оценивая революционный подвиг декабристов с точки зрения своего религиозно-нравственного учения, Толстой хотел видеть в его участниках совсем не революционеров, а носителей «религиозного чувства», «вследствие которого прошлым столетием владельцы крепостных признавали себя виноватыми (перед народом. — Е. К.) и искали средства, несмотря на личный ущерб, даже разорение, избавиться от греха, который тяготил их».48 Так писал Толстой о декабристах в статье 1905 г. «Великий грех», посвященной