на меня, говорит, что я — это ее крест, посланный ей от бога… И произошло это совсем невзначай: здесь у учительницы произошла покража. Она, с одобрения моей матери, рассчитала свою служанку и обратилась к уряднику. Происходило несколько обысков в разных семьях, ничего не нашли… Брат бывшей служанки, в доме которого власти сегодня перевернули все вверх дном, — наш учитель столярного ремесла. Я с ним сегодня работал, и он ожесточенно рассказывал мне подробности сегодняшнего обыска, и что никто из его семьи не может показаться на улицу: все указывают на них, как на воров. Я рассказал об этом матери, для того чтобы она по крайней мере знала…, какие результаты всех этих полицейских мер… Мать пришла в большое раздражение, стала обвинять меня в нигилизме… Я чувствую, разумеется, что я виноват; но не вижу еще, в чем именно, и жду Галю, как своего судью и наставника… В одной уверенности, что она меня понимает, я чувствую большую поддержку, и вместе с тем я знаю, что она не станет мне поддакивать. Я рад также и за мать, что она решилась высказаться Гале. У Гали именно такой характер, что она выслушает, но не подольет масла в огонь, а наоборот скажет тихо, кротко именно что нужно. Для матери это гораздо лучше, чем одной искать в излюбленных евангельских «текстах» и молитве силы для перенесения воображаемого креста… Я вам рассказал всё это подробно, потому что это наглядный пример тех столкновений, которые постоянно происходят между матерью и мною; и вы поймете наши отношения… Когда посмотрю на ее сжатые губы и холодный, само праведный взгляд…, когда почувствую ту стену, которую она сама, или ее вера, воздвигла между нами и которую она почему-то так старательно поддерживает, тогда — а это бывает часто — я чувствую в себе какое-то холодное, черствое отношение к ней… Я знаю, что еслиб я ее пожалел, то тотчас бы почувствовал к ней любовь. И как я жажду этой жалости, любви к ней. Но не умею вызвать в себе этого чувства».

В письме А. К. Чертковой от 15 ноября, приложенном к письму Черткова, она пишет Толстому, отвечая на его ласковые строки, относящиеся к ней: «Дорогой наш, родной Лев Николаевич, как меня тронули ваши сердечные строки — и сказать не могу. Могла ли я думать, что вас огорчает мое молчание… А ведь сколько paз хотелось мне писать вам, и какая-то робость все сдерживала меня… Еще хочу сказать, что вы напрасно, право, думаете, будто я могла «обидеться» на то, что вы мне долго не отвечали… Я еще в Петербурге просила В. Г. передать вам по поводу этого, что и не ждала даже от вас письма,… так как Павел Иванович мне на словах передал то, о чем вы с ним говорили по поводу нашей женитьбы… В. Г. привез мне от вас начало вашего письма ко мне, ваши мысли о жизни и смерти и о переходе от личной жизни к вечной, мировой. Мысли эти так близки мне и так много помогли мне, что я особенно дорожу этими листками. Я не то, что читала их, а как-то впитывала, вливала в себя их содержимое. И как это всё просто!.. Мне так много хочется писать вам, что не знаю, напишу ли что-нибудь. А так как — что у кого болит, тот о том и говорит, то и я напишу о том, что ближе всего меня касается теперь, в чем я затрудняюсь и смущаюсь. А это — наша совместная жизнь втроем, т. е. с матерью Димы. — До вчерашнего дня я себя чувствовала как в гостях вблизи нее, хотя и отношения скорей хорошие, но теплоты, искренности между нами мало. Отсутствие непосредственности во мне мешает мне отнестись к ней так, как чувствую, следовало бы. Искусственных же усилий над собой не могу, не в силах употреблять, мне противно всё, что хотя немного смахивает на лицемерие. Мало во мне христианской общительности — вот беда! а между тем я глубоко верю в силу всепобеждающей любви… Вчера вечером мы много и откровенно с ней говорили. Это в первый раз, — дай бог, чтобы не последний. Несмотря на то, что предмет разговора был очень тяжелый (она обвиняла Диму в отсутствии любви к ней и сама высказала много раздражения против него), но всё же к концу как-то смягчилась и успокоилась, и я почувствовала, что мы стали ближе… Я убедилась, что вся ее самоуверенная, холодная осанка только маска и что она самая жалкая, беспомощная женщина, несмотря на свою веру, которая ей ровно ничего не дает… Вообще она произвела на меня вчера впечатление слепой и, во всяком случае, несчастной… О себе хочется сказать, что мне хорошо. Дима меня любит больше, чем я думала. Прочла его письмо к вам, он меня всё хвалит, а я не буду хвалить его. Он думает лучше обо мне, чем я есть. А его вы знаете, — какой он»…

В небольшом письме Черткова от 28 ноября, тоже с припиской от его жены, он сообщает, между прочим, что они много работают для «Посредника» и думают пробыть в Лизиновке еще недели две.

1 Толстые переехали в Москву в 1886 г. 21 ноября.

2 О «Календаре с пословицами» и драме «Власть тьмы» см. прим. 2 и 3 к п. № 122 от 14 ноября 1886 г.

3 О каком именно рассказе H.H. Иванова (см. прим. 7 к п. № 104 от 3 апреля 1886 г.) говорит здесь Толстой, установить нельзя. В письме Иванова к Черткову зa ноябрь он называет несколько вновь написанных им рассказов.

4 М. А. Шмидт. См. прим. 1 к п. № 59 от 10—11 мая 1885 г.

5 O.A. Баршева. См. то же прим. к п. № 59.

6 Константин Михайлович Сибиряков. См. прим. 1 к п. № 53 от 16 апреля 1885 г. и письмо Толстого № 111 от 28—29 июня 1886 г.

7 Подробности о Кавказе — сведения о развале обеих кавказских общин — и сибиряковской, и озмидовской. 9 декабря H. Н. Иванов писал Черткову: «Озмидовы возвращаются с Кавказа. Дочь выходит замуж зa Спенглера».

8 По сообщению Черткова, мать его в последующие годы, постепенно освобождаясь от сектантской узости, становилась всё более терпимой, и отношения их не только смягчились, но стали совсем другими — нежными, взаимно-доверчивыми и уважительными.

*124.

1886 г. Декабря 11. Москва.

Получилъ сейчасъ ваше письмо. Чтò вы не пишете, чѣмъ больна А[нна] К[онстантиновна]. Жду васъ съ радостью. Дѣла много — хорошаго. Адресъ американск[аго] издателя: New York, William S. Gottsberger, № 11 Murray Street.

Л. T.

Воронежской губ. Россоша

Лизиновка

Владиміру Григорьевичу

Черткову

Печатается впервые. На открытом почтовом бланке подлинника — пометка рукой Черткова: «М. 11 дек. 86» и почтовые штемпеля: «Москва 11 дек. 86», «Россошь 13 дек. 86 г.». Дата написания письма должна совпадать с датой отправления, так как оно является ответом на письмо Черткова, хотя и не датированное им, но написанное, судя по имеющимся в нем указаниям, 8 декабря, а потому полученное Толстым, по всей вероятности, не ранее утра 11 декабря.

В довольно большом письме, на которое отвечает здесь Толстой, Чертков сообщает, что после отъезда его матери они уже 11 дней живут в помещении ремесленной школы, что при этих условиях вся жизнь упрощается и облегчается и что он начинает сомневаться в разумности своего постоянного пребывания около матери: «ее постоянное — не общение, а физическая близость ко мне, возможность… следить за каждым шагом моей жизни как будто только больше и больше теребит ее главную рану — сознание, что я не таков, каким она желала бы меня видеть». Дальше он говорит: «По письмам, доходящим к нам, оказывается, что в петербургском «обществе» очень заняты нашей свадьбой и что ходят самые нелепые слухи о нас. Это было бы решительно всё равно, еслиб эти слухи не отражались на моей матери, которая уже пишет нам, что надо сознаться, что мы сами содействовали распространению этих слухов и т. д… За себя я не беспокоюсь, я привык ко всей фальши обстановки, окружающей мою мать; да и за Галю я не беспокоюсь. Только, глядя на нее, жутко становится, когда подумаешь, что она может вместе со мною стать мишенью для всех этих надоедливых наблюдений, пересудов, сплетен, требований, разочарований… с которыми она еще не знакома; или, если и знакома, то — только в своей прежней сфере, к которой уже успела примениться. Впрочем, я уверен, что всё будет к лучшему, если мы только будем помнить нашего Хозяина и жить не для себя, а для других, кто бы они ни были. — Галя всё это время не очень здорова. Вообще она не крепкого здоровья. Но это прекрасно. Можно хорошо болеть, если приходится, — как вы знаете лучше нашего. И если известный процент людей должен болеть, то кому же и болеть, как не тем, кто полагает смысл жизни не в личном счастьи?.. Занимаюсь… проверкою окончания перевода «Что же нам делать» — той части, которую не успел проредактировать в Англии. Мне кажется, что вышло хорошо. Я не могу истратиться на издание этой книги, и потому мне пришла мысль предложить кому-нибудь из ваших американских почитателей издать это сочинение там на их собственный счет. Пожалуйста, пришлите мне адрес того из них, который, по вашему соображению, наиболее подходит: я бы ему написал, не откладывая. — Мы думаем выехать не раньше 16-го декабря, так что письмо от вас застало бы нас еще здесь»…

*125.

1886 г. Декабря 17—18. Москва.

Получиль вчера ваше письмо, милый другь. Помогай вамъ Богъ держаться того состоянія духа, въ к[оторомъ] вы его писали. Я говорю о томъ, какъ на васъ дѣйствуетъ ея болѣзнь. Это состояніе духа мы затеряли, а оно не только естественное, но неизбѣжное для разумнаго человѣка. «Помоги мнѣ чувствовать, мыслить, жить съ Тобою — Тобою, а въ остальномъ что бы ни было — все благо». Вотъ ей какъ Богъ поможетъ переносить страданія. — Самое главное, не противиться имъ, не желать ихъ прекращенія, не надѣяться на это. Тогда много легче. A мнѣ всетаки васъ очень жалко, милая А[нна] К[онстантиновна]. Такая вы маленькая, тихая, добрая и серьезная. — Ну, да будетъ Его воля. Напишите мнѣ поподробнѣе о болѣзни и страданіяхъ. Я, получивъ ваше письмо, подумалъ поѣхать къ вамъ. Если бы вамъ было тяжело, В[ладиміръ] Г[ригорьевичъ], и