враждебному Христу лагерю. Она спрашивает у меня, может ли она, не огорчая вас, подобным образом вам высказаться, и прибавляет, что она, впрочем, все свои заботы в отношении меня, как и все остальные возлагает на Того, Кто сказал, что он муж вдовицы и отец сиротам». С своей стороны прибавлю, что трудно не огорчаться, когда бьют по щеке. Но мне показалось, что лучше исполнить поручение, так как вы достаточно проницательны, чтобы увидеть, что сказано это не по желанию бить по щеке, а из искренней, хотя и односторонней веры.. Уведомьте меня, пожалуйста, получили ли вы мое письмо из Петербурга, в котором я рассказываю про изгнание Пашкова». — Ответ Е. И. Чертковой взволновал Толстого. Это видно не только по той части ответного письма его, где он говорит об отношении к нему людей, принимающих христианскую догму, но и по следующей записи в Дневнике его от 12 июля: «Два письма от Черткова. Мать его, как и следует, ненавидит меня. Видел сон о Черткове: он вдруг заплясал cancan».
Два следующие письма от Черткова, от 15 и 17 июля, были получены Толстым, как это видно по цитированной записи его Дневника от 24 июля, одновременно и, вместе с ранее полученными письмами, вызвали его «длиннейшее» письмо. В письме от 15 июля Чертков говорит: «Всё это последнее время меня так и подмывает изложить простым, понятным неграмотным людям слогом некоторые размышления по поводу «любви к ближнему, как к самому себе», которая, по указанию Христа, представляет, вместе с безграничною любовью к Богу, всю суть его учения. Это определение христианской любви, выраженное в трех словах «как самого себя», именно и представляет, мне кажется, всю глубину, всю силу мысли Христа. А между тем именно эти три слова как-то постоянно упускаются из виду большинством даже тех, кто считают себя учениками Христа… Еслиб было просто сказано «люби ближнего»… то, давая пятачек нищему на улице, каждый из нас имел бы право считать себя исполнителем учения Христа, ибо прервать свою прогулку, обратить внимание на нищего и вынуть из кошелька пятачек, всё это проявляет известную долю любви к ближнему… Еслиб Христос учил очень любить ближнего, то напр. любитель картин, отказываясь от приобретения подходящей для своей галлереи картины ради того, чтобы пожертвовать стоимость картины в пользу каких-нибудь голодающих, вполне исполняет учение Христа, ибо ради ближнего отказывается от большого удовольствия и, следовательно, он очень любит ближнего. Но Христос говорит «люби как самого себя», и всё Его учение развивает именно такую любовь. Если смело, беспристрастно посмотреть на эту ослепительную любовь, ничем не заслоняя от нее своих глаз, если взвесить все выводы, прямо из нее истекающие, то становится вполне очевидно, что начни мы осуществлять такую любовь, — всё, что считается теперь порядком, все существующие рамки, всякое понятие о собственности, одним словом, 9/10 окружающей нас жизни полетит кувырком… Я не писатель и каждый раз, что брался за это, убеждался, что не в силах письменно передать простым людям то, что так хочется и так нужно им передать. А между тем у нас в России тысячи священников систематически искажают значение слов Христа и путают понятия своих прихожан… И когда я вижу всё это, то так ясно вижу потребность в народных книгах, которые, написанные художественно, производили бы на читателей сильное впечатление и популяризировали бы учение Христа. Такие книги необходимы для противодействия церковному катехизическому учению, которое развращает понятие детей о Евангелии еще со школьной скамьи… Эти книги, еслиб сразу и не убеждали, то, во всяком случае, возбуждали бы среди крестьян вопросы. Теперь у нас в Лизиновке постоянно собираются для чтения. Но читают преимущественно пустые или даже часто скверные книги. Когда я вижу эту потребность в народных книжках, выставляющих истинный смысл учения Христа, когда я постоянно натыкаюсь на новые доказательства, что эта потребность действительно существует, — то я думаю о вас, и мне становится так грустно, так тяжело, что вы не даете этих книг, между тем, как, пожалуй, одни вы в состоянии удовлетворить этой потребности. Вы написали книгу для образованных людей, в которой изложили вашу веру. Но из простого народа никто не поймет как следует ни одной полной страницы из этой книги. Я пробовал читать места из этой книги простым людям, выбирая самые понятные страницы, и я видел, что многое непонятное в словах и способе изложения их смущает и восстановляет против меня… А вы — вы ничего еще не сделали, чтобы хоть немного пособить в этом отношении всей этой массе… Прежние ваши народные книги читаются охотнее всяких других. «Чем люди живы» и «Бог правду видит» производят на слушателей везде сильное впечатление. А вы молчите. Ах, Лев Николаевич, ведь это ужасно. «Просящему дай…» Разве они не просят? Хотя они и немы и, пожалуй, сами неясно сознают свои потребности, но разве не равносильны просьбе все эти порывы за истиною, за светом, которые иногда так дико и односторонне проявляются. Нам, например, в Лизиновке нужны от вас несколько маленьких рассказов, писанных независимо от цензурных соображений, в которых ярко обнаруживался бы и выяснялся истинный простой смысл «Заповедей спасения Христа», как вы сами их называете. Это было бы убедительнее всяких рассуждений, потому что действовало [бы] одновременно и на чувство и на разум… Теперь нужны притчи больше, чем когда-либо. Дайте несколько таких рассказов — они быстро разойдутся в рукописях, будут устно передаваться среди народа… и сделают свое великое дело. А, кроме того, нужны еще печатные рассказы, наводящие читателя все на тот же путь, но дозволенные цензурой. Эти должны распространяться в большом количестве по всей России, как и прежние ваши народные книги, но с большим истинным успехом». — В этом письме, как мы видим, Чертков уже развивает мысли, которые несколько месяцев спустя привели к основанию народного издательства «Посредник».
В последнем письме из тех, на которые отвечает Толстой, Чертков говорит:… «Мы, кажется, доживаем последние дни нашего странствования за границею. Я буду очень рад вернуться домой в Лизиновку, хотя моя жизнь там около матери в обстановке барского дома и с занятиями «делами» с управляющим — всё это, признаюсь, представляется мне в ужасно черном виде… Я начал это письмо в гостиной Пашковых, где мы все вместе сидели. Теперь моя мать пошла спать, и я перебрался в свою спальню. Каждый вечер я вхожу в свою спальню с замиранием сердца, потому что именно в это время начинают преследовать меня самые скверные, порочные мысли. Начинается во мне борьба, которая, признаюсь, и признаюсь с ужасной болью, — редко кончается благополучно. А между тем я знаю, что вот именно в эти минуты, когда остаешься один со своим богом, вот в эти-то минуты и одерживаются те победы над плотью, которые дают потом силу и авторитет в общении с людьми. И вот в эти-то минуты я всё падаю. Мне удается одержать верх над плотью только тогда, когда я успею с полной искренностью и от глубины души обратиться к богу, как к началу вне меня находящемуся, и просить у него извне силы. Это есть единственное ощущение, единственный личный опыт, который меня убеждает, что бог существует, как отдельное от нас Начало, ибо еслиб он существовал только настолько, насколько мы в состоянии его себе представить, то для укрепления себя в критические минуты достаточно было бы сосредоточиться в самом себе. А этого со мной не бывает. Единственное, что мне помогает, это сознание своей полной беспомощности и обращение ко Христу. И в этом смысле он для меня действительно воскрес. Скажите мне, пожалуйста, как с вами, — мне очень хочется знать? Жизнь вместе с женою представляется мне не только в виде земного блаженства, но вместе с тем — и источником громадной силы для исполнения своего дела, какое бы оно ни было. Но я меньше и меньше предвижу возможность такой жизни для себя, потому что не могу зажить с женою, которая не разделяла бы, по крайней мере в основных чертах, мой взгляд на жизнь. А такую женщину я навряд ли встречу в той среде, из которой я обязательно должен был бы взять жену, еслиб не хотел причинить самое глубокое горе матери и даже рискнуть полным разрывом с нею…» — Конец этого письма Черткова утерян: сохранившаяся часть его обрывается на полуфразе, а из ответного письма Толстого видно, что она заключала в себе выписку из книги Матью Арнольда (см. ниже прим. 1) и вопрос о том, хорошо ли отречься от отвлеченного чтения и «опроститься умственно».
1 Матью Арнольд (Matthew Arnold, 1822—1888), английский поэт и литературный критик, профессор поэзии в Оксфорде, переводчик Гомера. Постепенно перешел от ортодоксально-англиканских взглядов к свободомыслию. Главнейшие труды его: «Literature and Dogma. An Essay towards a better appreciation of the Bible», 1873 г., «God and the Bible», 1875 г., «Last Essays on Church and Rebellion», 1877 г. Толстой заинтересовался им на основании выписок, присланных ему Чертковым, и позднее с величайшим увлечением читал первую из вышеназванных книг, «Литература и догма». Позднее она вышла на русском языке в изд. «Посредника» под более приемлемым для цензуры заглавием. «В чем сущность христианства и иудейства?», М., 1908 г. Толстой говорит о ней ниже, в письмах №№ 54 и 55.
2 Василий Александрович Пашков (1831—1902), муж тетки Черткова, Александры Ивановны, сестры его матери, богатый помещик, полковник кавалергардского полка. Познакомившись через Е. И. Черткову с известным англиканским проповедником-евангелистом, лордом Редстоком, приезжавшим в 1874 г. в Россию, и с учением его «revival» («возрождение»), основа которого состояла в том, что каждый человек может спастись от грехов верою в искупление, в пролитую за людей кровь Христа, Пашков сделался его последователем и, отказавшись от светской жизни, отдался устной и литературной проповеди этого учения. Благодаря энергии его и его приверженцев, «пашковцев», это учение вскоре распространилось в Петербурге и в провинции, захватывая все слои общества, от великосветских, придворных кругов до трудящегося городского и даже деревенского населения. Духовенство и Синод, во главе с Победоносцевым, обратили внимание на огромное увеличение числа «верующих», отпадающих от православия, и возвели на пашковцев гонение, окончившееся в 1884 г. административной высылкой Пашкова из России без права возвращения туда (о высылке Пашкова см. комментарии к письму № 19 от 6 июня 1884 г.). По характеристике Лескова Пашков был человек «искренний, горячий и способный беззаветно отдаваться тому, что он принял
