которых заставляем страдать понапрасну. Он так это всё принимает к сердцу, с такой неотступной настойчивостью уговаривает нас окрестить нашего ребенка, что, когда мы не можем согласиться с его настояниями и уверяем его, что для нас это вопрос совести, которую мы не в состоянии пересилить, то он почти с ожесточением утверждает, что это не совесть, а гордость, самомнение, упрямство, эгоизм. Дело усложняется тем, что, как он вам расскажет, на нас, повидимому, приближается гонение со стороны правительства, что окончательно ужасает Галиных родителей и еще больше возбуждает Володю против нас, т. е. он считает, что мы навлекаем это на себя из-за пустяков. Из этого выходит, что пребывание его у нас вместо счастья приносит нам всем одно только страдание. Он всё больше раздражается и ожесточается против всего нашего образа жизни и говорит жестокие слова и огорчает Галю, свою же любимую сестру, которая так еще слаба и хвора, что наступления эти с его стороны вызывают у нее мучительные невралгии головы и бессонные ночи. Всё это тем грустнее, что при первом свидании мы с ним так сошлись, что предвиделась возможность того, что Володя послужит примирительным звеном между нами и Галиными родителями, у которых за последние годы накопилось много недоразумений и недовольства против нас, что отчуждает их от Гали, которая от этого очень страдала. Надежда на примирительное влияние Володи, которому родители доверяют, пропадает при теперешнем его враждебном отношении к нашему образу жизни. Володя собирался теперь же уехать от нас именно в таком настроении. Но вдруг вчера вечером он, уже простившись с нами на ночь, вернулся к нам и сказал, что недоразумение между им и нами так его гнетет, так он не может разобраться во всем этом, что ему хочется съездить к вам, чтобы при вашей помощи постараться выяснить себе то, что его так мучает в нас. Вам он очень доверяет; с взглядами вашими (религиозными) он почти вполне согласен, насколько он их знает (хотя он мало читал вас), и потому мы не сомневаемся в том, что свидание это будет на пользу ему. Вы, следовательно, можете себе представить, как мы рады тому, что вместо того, чтобы окончательно разойтись с нами, он почувствовал потребность повидаться с вами. Если бы только он понял нас, то он много помог бы уменьшить страдания родителей в течение предстоящего, быть может, скоро испытания для них в связи с правительственным преследованием».
1 Владимир Константинович Дитерихс (1864—1924) — брат А. К. Чертковой, офицер морской службы, впоследствии контр-адмирал.
В Дневнике Толстого от 24 октября 1889 г. имеется запись: «Приехал Дитрихс, брат Гали… Нападает на Ч[ертков]ых и огорчает их за то, что не хотят крестить. Говорят, что их хотят выслать. Я говорил с ним, слишком горячился. Очень он холоден». В Дневнике от 28 октября 1889 г. Толстой писал об отъезде В. К. Дитерихса: «Проводил с трудом Дит[ерихса] и поговорил с ним, но невозможно. Он слишком верит в свой ум, к[оторый] еще слабо действует».
2 В то время, после ареста на хуторе Чертковых Ржевск крестьянина Макара Прохорки, стали ходить слухи о возможности высылки их за границу. Вместе с тем, в связи с отказом Чертковых от крещения своего ребенка, ходили слухи о возможности отнятия ребенка и тюремного заключения для его родителей.
3 И. И. Горбунов и М. Н. Чистяков, незадолго до того посетившие Толстого в Ясной поляне, где они пробыли с 19 по 21 октября.
4 В Дневнике Толстого от 27 октября 1889 года имеется запись о приезде И. Д. Ругина, а 30 октября 1889 — об его отъезде.
* 237.
1889 г. Октября 30. Я. П.
Дитерихсъ выѣхалъ къ Вамъ сегодня.
Адресъ: Россошь Черткову.
Печатается впервые. На телеграфном бланке после подписи Толстой повторено слово Дитерихс. Пометки: Россошь из Козловой Засеки. Подана 30. 4. 30 пополудни принята 30. 7.59 пополудни.
В архиве Черткова сохранилась телеграмма В. К. Дитерихса, поданная из Тулы в 10 ч. 10 м. пополуночи, в которой он сообщает, что выезжает в час дня. Из Ясной поляны Дитерихс, повидимому, выехал утром 30 октября.
О В. К. Дитерихсе см. письмо № 236.
* 238.
1889 г. Ноября 1. Я. П.
Письма ваши получилъ, дорогой другъ В[ладимиръ] Г[ригорьевичъ]. Отвѣчать бы надо много, да пока некогда. Письма хорошія, радостныя, какъ все мое общеніе съ вами. — О предстоящемъ на васъ1 гоненіи я думаю часто и чувствую это, но сказать объ этомъ ровно ничего не имѣю. Пишу объ этомъ только затѣмъ, чтобы не молчать. Ваши фантазіи и критики особенно въ первомъ письмѣ всѣ справедливы. Спасибо за нихъ, я хочу воспользоваться ими. Я даже началъ писать послѣсловіе, отвѣтъ на вопросъ: что думаетъ самъ авторъ о предметѣ разсказа.2 Я бы желалъ написать это. Какъ Богъ дастъ. Будьте радостны всѣ, милые друзья.
Любящій васъ Л. Толстой.
Выписку изъ дневника посылаю.3
Полностью публикуется впервые. Отрывок напечатан в ТЕ 19131 стр. 82. На подлиннике надпись черным карандашом рукой Черткова, «1 нояб. 89, № 234». По записи в Дневнике Толстого от 1 ноября 1889 года видно, что он в этот день написал письма ряду лиц. Чертков среди них не назван, но возможно всё же, что письмо было написано в этот день, потому что не все адресаты указаны, как это видно ив слов Толстого: «Вечером еще письма, Тане и еще кому-то». Толстой отвечает на письма Черткова от 27 и 28 октября 1889 года. О первом из этих писем имеется запись в Дневнике Толстого от 31 октября 1889 г.: «Да, вчера получил длинное письмо от Ч[ерткова]. Он критикует Кр[ейцерову] Сон[ату] очень верно, желал бы последовать его совету, да нет охоты. Апатия, грусть, уныние».
В своем письме от 27 октября Чертков писал: «Я полон и переполнен вами, дорогой друг и брат Л[ев] Н[иколаевич]. Вчера мы прочли черновые вашей теперешней повести и письма ваши к разным друзьям за последнее время, которые добрая Маша, спасибо ей, прислала. — В письмах много содержания и самого разнообразного — чего хочешь, того и бери. Мне при моем теперешнем настроении вспоминаются после чтения больше всего ваши слова об одиночестве перед богом и о важности жизни в зависимости от приближающейся плотской смерти. — Ваши слова об одиночестве я не помню сейчас точно, но знаю, что чувство мое совсем совпадает с вашим. И это одиночество с богом вместе с тем и не есть вовсе одиночество, а напротив того, самое полное общение со всеми людьми настоящими, прежними и будущими, со всем миром. Общение такое полное, что теряется всякая надобность отличия одного человека от другого, и надобность тех частных впечатлений от общения с отдельными личностями, которые так ценятся нами в нашем более обыденном состоянии зависимости от условий пространства и времени….» «Прочли мы все вместе вашу повесть. По черновым было трудно читать, и потому впечатление получилось не цельное, а с пробелами. Но все ж таки и даже тем более мы благодарны вам, что вы доставили нам возможность это прочесть. Говорят, что не следует «художнику» высказывать свои впечатления от его неоконченной еще работы, — что это ему неприятно и т. п. Но вы для меня не художник, а человек и брат, и раз я чувствую потребность вам что-нибудь сказать, я думаю, что лучше сказать, тем более, что если я ошибаюсь, то вам это вреда не причинит во всяком случае. — Какое сильное и хорошее впечатление я получил от этой повести, этого я вам говорить не стану: это разумеется само собой. Скажу только о том, что, как мне кажется, в ней еще требуется улучшение, хотя я и читал только черновые, которые вы, быть может, уже изменили. — Мне кажется, что рассуждения и мысли о половом вопросе слишком вплетены в самое повествование пассажира о том, как он жену убил, вследствие чего оно несколько теряет в живости и естественности, а самые рассуждения стесняются необходимостью не быть слишком подробным и обстоятельным и подгибанием их в форму речи, по возможности свойственной характеру и состоянию рассказчика. Говорю «по возможности», потому что вполне это, как мне казалось, и не достигнуто: есть места, где характер рассказчика вполне пренебрегается и рассуждения излагаются так, как он не мог выражаться, рассказывая свое прошлое товарищу пассажиру на железной дороге. — Мне кажется, что избежать это можно было бы например хоть так, чтобы разговор продолжался бы так, как он начался, т. е. о супружеских отношениях вообще в принципе, — продолжался бы тем, что незнакомец (убийца) высказал бы последовательно свои взгляды на половые отношения, прерываемый изредка вопросами, одобрениями и возражениями со стороны своего слушателя. Потом, когда незнакомец выражает мысль о полном воздержании даже при супружеской жизни, то слушатель прямо возражает, почти возмущаясь, и тогда, в подтверждение своего взгляда, незнакомец рассказывает свою жизнь и убийство жены, не вдаваясь ни в какие теоретические размышления о брачной жизни. Он может кончить подтверждением того, что необходимо полное воздержание даже в супружестве. Но для читателя это еще недостаточно убедительно. Человек, убивший свою жену и выражающийся горячо и убежденно, может естественно так думать. Но для читателя разрешение вопроса еще односторонне и не может удовлетворить. — Следовало бы в заключение прибавить в какой-нибудь форме, например, от лица какой-нибудь новой личности, или автора, или в виде письма от убийцы, писанного несколько лет спустя, прибавить более всестороннее освещение вопроса. А именно сказать, что полное воздержание лучше всего, но только для тех, кто могут вместить, т. е. допустить супружество нравственное для людей на менее совершенной ступени духовного развития. Одним словом, высказать то, что вы говорите в прилагаемой выписке из вашего письма. Вообще следовало бы примирить и привести к большему единству всё, что вы и сами думали и высказали, последовательно разбирая этот вопрос с различных сторон. Посылаю выписки из всех имеющихся у меня ваших писем о брачной жизни. Мне кажется, что это верно; а то слишком безусловное требование полного воздержания может оттолкнуть вместо того, чтобы привлечь. Если же полное воздержание показать, как венец духовной жизни, то оно даже заманчиво, и вместе с тем становится очевидно обязательство законного супружеского сожития для тех, кто еще не может вместить полного воздержания».
В письме от 28 октября Чертков писал: «Я продолжаю фантазировать по направлению толчка, полученного от чтения вашей повести. Разумеется, фантазии мои, быть может, совсем несообразные, но всё-таки поделюсь с вами их сущностью. — Мне кажется, что рассказ пассажира о том, как
