мне дорого и одобрительно. Очень я его полюбил. — Кстати, получили ли вы его рукописи — сказки и исповедь — которые я послал в Тулу как раз, когда вы оттуда уехали, и какое впечатление они на вас произвели? Пожалуйста не забудьте ответить на этот вопрос, а то буду беспокоиться за их судьбу. — В январе я думаю вместе с Емельяном и Аполловым вас навестить в Москве. — Для них это будет большая радость и польза на всю жизнь. В виду этого и во избежание лишних телеграмм прошу вас предупреждать меня, если вы будете уезжать из Москвы. Сообщите пожалуйста также, какие ближайшие к вам меблированные подходящие комнаты для того, чтобы мы могли туда направиться прямо со станции. Что касается лично до меня, то ради ближайшего общения с вами мне было бы особенно дорого остановиться эти дня два у вас. Я живо сохранил в памяти доброе, радушное гостеприимство, которое Софья Андреевна мне всегда оказывала; но не знаю, не стала ли теперь моя личность ей противною (что было бы вполне естественно). И потому прошу вас сообщите мне, могу ли я или нет, воспользоваться истинным для меня счастьем остановиться у вас? — Я внимательно переписал ваше письмо и слова по поводу окончания X главы, и всё мысленно возвращаюсь к этому вопросу. За это место в статье я больше не беспокоюсь, раз вы обратили внимание и нашли его достаточно ясным; но я лично, должно быть, в этом случае страдаю от какого-нибудь недомыслия: никак не могу взять в толк, каким образом практикование насилия смягчает насильников? И чем больше об этом думаю, тем непонятнее мне это становится. Правда, вы указываете на примеры трех раскаявшихся под конец жизни тиранов; но они представляют каплю в море в сравнении с массою не раскаявшихся и никогда не собиравшихся каяться. Замены одних насильников другими также не обязательно производится в сторону смягчения. Если насильники с течением веков смягчаются, то не от того ли, что они невольно и бессознательно заражаются общим духом времени, созидаемым не ими, а насилуемыми ими массами? И если бы насильники были совершенно обособлены от этого благотворного влияния на них общественного мнения, поднимающегося снизу, то не стали ли бы они, наоборот, действовать всё произвольнее и произвольнее, доходя до неслыханных еще пределов умопомрачения в своем насилии? Вот вопрос и — другие, подобные этому, которые всё возникают в моем сознании. Вероятно я чего-нибудь не вижу, и постараюсь выяснить себе свою ошибку. Но мне досадно, что я вдруг не понимаю ясно выраженной вашей мысли тогда, когда обыкновенно понимаю вас с полу-намека. Пожалуйста, отвечайте мне, дорогой Лев Николаевич, хоть двумя строчками на мои письма. Мне очень не хотелось бы именно теперь порвать нить личного хоть письменного общения с вами».

1 Лев Львович Толстой, начавший отбывать воинскую повинность, но освобожденный от нее за непригодностью. Об этом С. А. Толстая писала Т. А. Кузминской 23 декабря 1892 года: «Ужасно всех нас обрадовало известие, что Леву отпустили совсем. Надеюсь, что болезни у него всё-таки никакой нет. Пошел в солдаты с камнем на своем сердце, но снял его с моего» (ГТМ).

2 Абзац редактора.

3 Из упоминаемых Толстым произведений А. И. Аполлова сохранилась в рукописи его «Исповедь» — записка, поданная ставропольскому архиерею. Рукопись хранится в AЧ. Рукопись Аполлова «Христос» напечатана в журнале «Голос Толстого и Единение» 1918, № 4. Рукопись «Ради Христа» не опубликована.

4 Предполагаемая совместная поездка Черткова, А. И. Аполлова и Емельяна Ещенко в Москву для свидания с Толстым не состоялась.

5 Толстой имеет в виду место из X главы книги «Царство божие внутри вас», впоследствии вошедшее в XII главу, о котором он писал Черткову 11 декабря 1892 г. См. прим. к письму № 326.

————

1893

* 329.

1893 г. Января 4. Москва.

Вполнѣ здоровъ.

Толстой.1

Публикуется впервые. Телеграмма. На бланке: «Ольгино Черткову. Подана 4-го января 1 ч. 50 м. пополудни из Москвы». На подлиннике надпись синим карандашом рукой Черткова: «М. 4 января 93 г. № 324».

Вероятно, ответ на несохранившийся телеграфный или письменный запрос, вызванный письмом М. Л. Толстой, которое помечено Чертковым «М. 27 дек. 92». В этом письме М. Л. Толстая писала, что Толстой «не совсем здоров», страдая от нередко бывавших у него болей в области печени.

1 В телеграмме написано: Толстовъ.

* 330.

1893 г. Февраля 3. Я. П.

Получилъ еще въ Москвѣ ваше письмо отъ 23 Января, дорогой другъ.

То, чтó вы пишете въ концѣ о томъ, что надо, чтобы всякое наше дѣло для Бога, и въ томъ числѣ и писанье, увеличивало любовь въ людяхъ, чувствуется мною сильно, и я счастливъ, что могу сказать, что главная работа моя надъ заключеньемъ1 состояла именно въ томъ, чтобы выпалывать все то, чтó было жестко и не любовно. И мнѣ кажется, что я могъ достичь2 того, чтó должно и чего хочется.

Никогда никакая работа не стоила мнѣ такого труда, или такъ мнѣ кажется. — Хочется кончить и вмѣстѣ съ тѣмъ жалко разстаться.

Очень и скоро я на томъ свѣтѣ буду смѣяться надъ тѣмъ, какъ мы здѣсь вѣками, самые умные люди, не можемъ понять самой простой и ясной вещи, — что, если порядокъ жизни, въ к[оторомъ] мы живемъ, поддерживается убійствомъ, — если нужны ружья, пули и намъ нуженъ этотъ порядокъ, то нельзя не только говорить о христіанствѣ и любви, но нельзя имѣть никакой нравственности, нельзя даже говорить о справедливости. «Око за око»3 есть верхъ несправедливости, п[отому] ч[то] око неравно оку, и тѣмъ болѣе жизнь неравна жизни. —

4 Благодаря этому писанью мнѣ многія вещи, и самыя важныя, стали поразительно ясны. Но тяжело — для другихъ, особенно сношенія съ людьми.

Нынче былъ въ Тулѣ, и Давыдовъ, прокуроръ,5 говорить мнѣ, что онъ составилъ обвинительный актъ на Булыгина6 (вы знаете, кто Б[улыгинъ]) за то, что онъ учитъ дѣтей безъ разрѣшенія. Такъ это странно мнѣ, точно голосъ изъ времени до рождества Христ[ова]. Я все сказалъ ему, какъ это дурно и стыдно, и, кажется, не обидѣлъ его, но удивилъ.

Мы, т. е. Маша, Евг[ениій]) Ив[ановичъ] и я, пріѣхали сюда изъ Москвы 4 дня тому назадъ,7 и я упиваюсь тишиной здѣшней и очень счастливъ. Работа идетъ прекрасно. Я не отчаиваюсь дня черезъ 3 кончить; съ тѣмъ, чтобы отпустить Евгения Ив[ановича] и поѣхать около 7[-го] въ Бѣгичевку свободнымъ и приняться за многое, что хочется.

Какъ ни опошлилась моя молитва, я всетаки по утрамъ молюсь каждый день, т. е. повторяю суевѣрно извѣстныя слова. И въ числѣ этихъ словъ есть то, что я говорю; «Дай мнѣ творить волю пославшаго меня и совершить дѣло его». А чтобы совершить это его дѣло, надо отвергнуться себя, взять крестъ свой на каждый день и идти за нимъ. И это я всегда прилагаю къ своей работѣ, думая, что не работа нужна, а то, чтобы я для Бога нынче работалъ ее. И это умѣряетъ мое желаніе кончить и начать другое.

Не пеняйте на меня, друзья, что мало и рѣдко и глупо пишу. У меня лежатъ постыдно неотвѣченныя письма. Не могу ничего дѣлать, кромѣ одной работы; всѣ капли воды берегу, чтобы пустить ее на это колесо.

Пока прощайте. Цѣлую васъ и всехъ вашихъ. Аполлову передайте мою любовь.8

Л. Т.

18939 3 февраля.

Полностью публикуется впервые. Отрывки напечатаны в ТЕ 1913, стр. 101; «Толстой и Чертков», стр. 167. На подлиннике надпись синим карандашом рукой Черткова: «М. 3 февр., № 324». Буква «М.» черным карандашом переделана на «Я. П.», число «324» на «325».

Толстой отвечает на письмо Черткова от 23 января 1893 г., в котором Чертков писал: «Насколько мне известно, вы теперь заняты разоблачением того, что жизнь всех нас основана на том самом государственном насилии, которое следует избегать. И я от души желаю вам успеха в этой части вашей книги, так как действительно, воздержание от участия в воинской повинности, суде и т. п. определенных, официальных поступках, вовсе еще не включает в себе воздержания от участия в том, чтò существует только на основании войска, суда и т. п. — У меня лично в этом отношении много отрицательной опытности, т. е., живя в обстановке, держащейся на насилии, и чувствуя всё более и более всю ненормальность, незаконность и безобразие этого, я хорошо понимаю, что в этом отношении нисколько не лучше человека, поступающего на военную службу против своей совести ради избежания дисциплинарного батальона или сумасшедшего дома. Напротив того, я могу во многом и многом уменьшить, и продолжать постоянно уменьшать долю участия моего в плодах насилия, не только не вызывая против себя гонения, но даже располагая в свою пользу многих людей. — Вместе с тем вся обстановка современной жизни так сплетена с плодами насилия, что трудно выпутаться из этой сети; да в некотором смысле и нельзя и не требуется совсем выпутываться; например: избегать итти по шоссе, читать книгу, которую тебе дали и т. п., хотя и шоссе, и изданная книга, и всё такое есть прямой плод насилия. — Затем опять по отношению к личному пользованию плодами насилия является во многих случаях тот же вечный для христианина (в смысле желания быть христианином) вопрос, как освободиться от этого пользования так, чтобы не нарушить любви к тем, с кем я связан. У меня в руках чужой хлеб, те, кому он по праву принадлежит, умирают с голоду на дворе. Ясно, что мне следует выйти из дома и отдать им этот хлеб. Но чтò, если за дверьми моей комнаты лежит человек в таком положении, что, отворяя дверь, я обязательно его убью, — и я это знаю? Конечно, я не могу и не должен этого сделать. Но между этой ясной нравственной преградой, и отсутствием всякой подобной преграды, в жизни на каждом шагу встречается масса положений, в которых и есть и нет преграды такой, в зависимости от того, как посмотреть и кто ближе моему сердцу; масса еще таких сложных положений, в которых не разберешься и не знаешь, как поступить. Очень желательно бросить сколько-нибудь света в эту область, к которой всякий, я думаю, человек на свете имеет какое-нибудь отношение. — Главное, я думаю, помнить, что весь смысл насилия лишь в том, чтобы производить и охранять плоды насилия. И что не будь охотников до этих плодов, не было бы и самого насилия; и что поэтому пользование плодами насилия не только не позволительнее прямого участия в самом насилии, но и