побуждением, но не позволительно злоупотребил я вашим доверием, и никогда себе этого не прощу. Благодарю вас, дорогой друг, что вы отнеслись ко мне так снисходительно и любовно. Это еще больше увеличивает сознание моей вины перед вами. Я вполне вхожу в ваше положение, и у меня сердце сжимается, когда представляю себе ваши ощущения при чтении этого дневника, списанного не вашей рукой. Повторяю, я уже давно понял свою ошибку и с тех пор в этом отношении педантически осторожен с вашими дневниками и бумагами.
Покаявшись в своей непростительной вине перед вами, спешу сообщить вам, что никаких дальнейших нежелательных последствий, которых вы опасаетесь, не может быть. Человек, переписывавший, безусловно предан вам и не сделает indiscrétion [нескромность], к тому же он по существу из дневника ничего не узнал такого, чего и раньше не знал. Распространения списанное не получило никакого. Все бумаги, оставленные мною у Марьи Львовны, у меня постоянно хранятся под замком, и кроме меня решительно никто не имеет к ним доступа. Дневников этих даже Галя не читала, как и не читает тех, из которых я сейчас делаю выписки. (Переписывался дневник у меня на главах, и ни у кого, кроме меня, нет решительно ничего выписанного оттуда, кроме некоторых мыслей общего содержания, списанных не из самого дневника, а из тех моих выдержек, которые вы видели.) Так что с уничтожением списков этих дневников и возвращением вам оригиналов вы можете быть совсем уверены, что решительно нигде и ни у кого списка не останется.
Теперь относительно оригиналов. У меня имеется этот дневник 84 года и еще несколько страниц дневника в другой тетради. Обе тетради в настоящее время запечатаны в особую посылку и хранятся в Петербурге у одного моего надежного друга под замком в особом сундуке, и ни он сам, ни кто-либо другой не заглядывает в бумаги, хранящиеся в этом сундуке. Если хотите, я могу поручить ему вынуть и выслать мне для доставления вам эту запечатанную посылку с дневниками, так как мне известен номер, отмеченный на ней снаружи. Но всего удобнее было бы, если бы вы мне позволили самому лично это сделать нынче зимой, когда будем в Петербурге, куда собираемся для того, чтобы хлопотать, при новых более благоприятных условиях, о деле Хилковых (так как никакие письма издали не могут заменить личные свидания). Там, где дневники эти сейчас находятся, они в такой же безопасности и так же недоступны для чтения, как и у вас. Итак, относительно этого буду ожидать вашего окончательного решения.
Признаюсь вам, Лев Николаевич, что кроме угрызений совести за огорчение, мною вам причиненное, я сейчас еще мучим опасениями, не потеряете ли вы вообще вашего всегдашнего доверия ко мне по отношению к вашим бумагам? И не воспрепятствуете ли вы тому, чтобы Марья Львовна, согласно своему намерению, прислала мне последнюю из хранящихся у нее тетрадей дневников, отданных вами ей на сохранение? И потому считаю необходимым вас предупредить, что прошлая моя ошибка с перепискою вашего дневника 84 г., которую, повторяю, я сам тогда же понял, послужила к тому, что я с тех пор особенно осторожен в этом отношении. Тетрадь вашего дневника, из которого я делал выписки в Деминке, и та, которая сейчас у меня (и которую по нашему уговору с Марьей Львовной я должен ей вернуть тотчас по получении третьей), не были ни у кого в руках кроме меня и находятся постоянно под замком. Из них я выписываю только места общего содержания, о характере которых вы можете судить по полному списку этих выписанных мною мест, который я на этих днях доставлю Марье Львовне. Так как я не могу не придавать этим выпискам большого значения, то прошу вас, Лев Николаевич, предоставить Марье Львовне прислать мне свою последнюю тетрадь, с которой я буду так же педантически осторожен, как и с двумя предшествовавшими.
Еще раз благодарю вас, дорогой Лев Николаевич, за ваше удивительно доброе, кроткое отношение ко мне в этом деле. То страдание, которое я испытываю при одной мысли о случившемся, будет постоянно для меня служить заслуженным наказанием за мою опрометчивость».
* 387.
1894 г. Октября 21? Я. П.
Письма ваши № 6 и 7 получилъ.
Л. Т.
На обороте: Воронежской губ. Станція Россоша,
Владиміру Григорьевичу Черткову.
Публикуется впервые. Письмо открытое. На подлиннике чернилами надпись рукой Черткова: «383 Ясная поляна 21 окт. 94». Почтовые штемпели: «Почт. вагон 22 окт. 1894 г.», «Россоша 24 окт. 1894 г.» Датируется днем, предшествующим почтовому штемпелю отправления.
Ответ на просьбу Черткова в письме от 14 окт. 94 г., которое помечено № 7: «пожалуйста, следите по номерам, все ли мои письма вы получаете».
* 388.
1894 г. Октября 21? Я. Я.
Написалъ вамъ два письма не письма — одно объ дневникѣ. a другое — заявленіе о полученіи вашихъ писемъ,1 теперь хочу поговорить по душѣ.
Со мной вотъ что случилось: сталъ я все отвлеченнѣе и отвлеченнее думать о вопросахъ жизни; о томъ, въ чемъ она, къ чему стремится, что такое любовь, и все больше и больше удалялся нетолько отъ понятія вѣтхозаьѣтнаго Бога творца, но и отъ понятія Отца, того разумнаго, благаго начала всей жизни и меня и — дьяволъ уловилъ меня — мнѣ стало приходить въ голову, что можно — что особенно важно для единенія съ китайцами Конфуціанцами и Буддистами и нашими безбожниками, агностиками — совсѣмъ обойти это понятіе. Думалъ я. что можно удовольствоваться однимъ понятіемъ и признаніемъ того Бога, к[оторый] есть во мнѣ. не признавая Бога въ самомъ себѣ, Того. к[оторый] вложилъ въ меня частицу себя И — удивительное дѣло — мнѣ вдругъ стало становиться скучно, уныло, страшно. Я не зналъ. отъ чего это, но почувствовалъ, что вдругъ страшно духовно упалъ. лишился всякой радости и энергіи духовной. И тутъ только я догадался, что это произошло отъ того, что я ушелъ отъ Бога. И я сталъ думать — странно сказать — сталъ гадать, есть ли Богъ пли нѣтъ Его. и какъ будто вновь нашелъ Его, и такъ мнѣ радостно стало, и такая твердая увѣренность стала въ Немъ и въ томъ. что мнѣ можно и должно общаться съ Нимъ, и что Онъ слышитъ меня, и такая радость сдѣлалась, что всѣ эти послѣдніе дни я испытываю то чувство, что мнѣ что-то очень хорошо, и я спрашиваю себя: отъ чего это мнѣ такъ весело, и вспоминаю: да, Богъ. есть Богъ, и мнѣ ни тревожиться, ни бояться нечего, а можно только радоваться.
Боюсь, что пройдетъ это чувство, притупится, но теперь очень радостно. Точно, какъ былъ на волоскѣ отъ того, чтобы потерять, даже думалъ, что потерялъ самое дорогое существо, и не потерялъ его, а только узналъ Его безцѣнную цѣну. Надѣюсь, что если это и пройдетъ, пройдетъ самое восторженное чувство; но останется много вновь пріобрѣтеннаго. Можетъ быть, это то, что нѣкоторые называютъ живымъ Богомъ; если это — это, то я очень виноватъ передъ ними, когда не соглашался съ ними и оспаривалъ ихъ.
Главное въ этомъ чувствѣ — сознаніе полной обеапеченности, сознаніе того, что Онъ есть, Онъ благъ, Онъ меня знаетъ. и я весь окруженъ Имъ, отъ Него пришелъ. къ Нему иду, составляю часть Его, дѣтище Его: все. что кажется дурнымъ. кажется такимъ только п[отому]. ч[то] я вѣрю себѣ, а не Ему. и изъ жизни этой, въ кот[орой] такъ легко дѣлать Его волю. п[отому] ч[то] воля эта вмѣстѣ и моя. я никуда не могу упасть, какъ только въ Него, а въ Немъ полная радость и благо. —
Все, что я напишу, не выразить того, что я чувствовалъ.
Больно что-нибудь физически или нравственно. — умираетъ Лева,2 погибаетъ то, что я люблю, самъ я ничего уже не могу сдѣлать, страданія ждутъ меня; и вдругъ вспомнишь: а Богъ, и все станетъ хорошо и весело и ясно.
Русанову напишу.3
Какъ все хорошо объ Изюмченко.
Вы знаете, что Вѣра Толстая4 теперь въ Воронежѣ у Денисенко, к[оторый] очень боленъ.5 Жаль, что вы не застали ее тамъ.
Журналъ Генри Джорджа сейчасъ поищу.6
Книжку «Penitent Soul» посылаю.7
Пишу, разумѣется, вамъ ж Галѣ вмѣстѣ.
Почтительный и дружескій привѣтъ передайте Лизав[етѣ] Ивановнѣ.
Алекс[андра] Андр[еевна] Толстая8 очень слаба послѣ болѣзни въ Ментонѣ.
Ал[ександру] Петр[овичу]9 и всѣмъ вашимъ сожителямъ отъ меня привѣтъ.
Л. Толстой.
У меня просятъ въ сборникъ отрывокъ. Я перечелъ въ вашихъ бумагахъ отрывокъ: «Исторію улья».10 Я можетъ быть кончилъ бы его, а если нѣтъ, то такъ отдайте мнѣ. Перепишите и пришлите мнѣ его пожалуйста.
Полностью публикуется впервые. Почти полностью напечатано в сборнике «Мысли о Боге Льва Толстого», изд. « Свободное слово» A. Tchertkoîf, Purleigh 1900, стр. 13—15. На подлиннике рукой Черткова черными чернилами: «№ 384 Ясная Поляна 22 окт. 94».
Письмо написано 21 или 22 октября, как это видно из записи в Дневнике Толстого от 22 октября: «Вчера и нынче утром писал письма и всё очистил. Написал Чертк[ову] о своем душевном состоянии, о радости нахождения потерянного Бога и об особ[ой] силе сознания его. Боялся, что это описание моего чувства в письме и в дневнике ослабит его, но до сих пор нет. Всё продолжается это радостное сознание опоры».
Толстой отвечает на письмо Черткова от 14 октября, в котором Чертков писал: «Я живу теперь несколько бодрее и деятельнее. Перевел и отослал в Англию вашу статью о Мопассане. Вчера же окончил перевод вашей статьи о сочинении Бондарева и надеюсь сегодня ее проверить и отослать. Затем хочу взяться за вашу статью о Золя и Ал. Дюма и т. д. Компиляционную часть записки о Хилковых, как я вам писал, я уже докончил. Свое же заключение еще нет. Сейчас меня в этом задерживает болезнь, как сообщили моей матери, неизлечимая того, кого записка эта предназначена была убедить. При настоящем его состоянии ее ему не передадут; и по всей вероятности в скором времени разрешение вопроса о Хилковых будет зависеть от другого, причем мне можно и нужно будет в несколько ином тоне написать свое заключение. Поэтому пока жду. На этих днях я ездил в Воронеж к Изюмченко, который отбыл свой срок в дисциплинарном батальоне, переведен в гражданскую тюрьму и вызывал меня. Он совершенно благополучен: здоров, бодр, радостен. Его должны на этих днях перевести в Москву, а оттуда, весною или теперь же, неизвестно, — в Тобольскую губ. на 3 года на поселение. У него не было никакой своей одежды. (Мы доставили ему, что нужно было.) Лицо его просто замечательно радостнейшею почти постоянною улыбкою, привлекающею всех. Глаза искрятся жизнью. Он не просит никакого
