народам и государствам.>
*№ 10 (рук. 4).
<Помню, как раз в компании пьющих студентов один из них, не пьющий, стал доказывать им неприличность их занятия и как на это один из пьющих встал и, подняв бокал, провозгласил тост за здоровье воздерживающихся, и как все захохотали и продолжали пить. Всем так хотелось продолжать попойку, что это самое нелогическое возражение было принято за убедительнейшее доказательство справедливости того, что надо было продолжать делать то, что им хотелось. И веселая попойка продолжалась.>
* № 11 (рук. 4).
<Честный ответ на этот вопрос должен иметь огромные последствия. Если бы случилось то, чего я не допускаю (со всех сторон обдумав этот вопрос и прочитав всё, что могло помочь его решению), чтобы было выяснено то, что патриотизм какой-то особенный (как стараются показать это его защитники) может быть благодетелен, то будет по крайней мере определено, какой патриотизм хороший и какой дурной; если же, как это и должно быть, выяснится, что хорошего патриотизма, как и хорошего эгоизма, быть не может, а что всякий патриотизм есть дурное чувство, которое не только не должно быть восхваляемо и не допускаемо, но должно быть старательно искореняемо, тогда должны измениться и все наших взрослых людей отношения к явлениям жизни и главное измениться воспитание, даваемое подрастающим поколениям. Если бы было ясно сознано то, что действительно есть, что патриотизм есть злое, губительное чувство, пережиток языческих времен, которому не только не следует предаваться, как не следует предаваться другим остаткам варварства, а всеми силами бороться с ним. Если бы это было разъяснено, то было бы совсем другое, если бы люди понимали, что патриотическое чувство дурное, как русские, так и англичане, без всяких расчетов на увеличение России или Англии в ущерб Турции, помогли бы армянам и избавили бы их от страданий. В венецуэльском вопросе, например, если бы было ясно, что патриотическое чувство дурное, всякий англичанин и правительство не только не настаивало бы на известных границах, не грозило бы войной, а спросило бы у народа, живущего>112
*№ 12 (рук. 4).
<И потому еще раз умоляю всех добрых и честных людей, держащихся патриотизма и проповедующих патриотизм, серьезно ответить на этот вопрос. Ответ на этот вопрос имеет огромную важность. Если бы случилось, чего я не могу допустить, что, несмотря на то, что я, со всех сторон внимательно обсуживая этот вопрос, просмотрел законность и благодетельность патриотизма в наше время, и будет найдено, что патриотизм бывает полезный, такой (как это говорят некоторые), который содействует каждому народу, сложившемуся в отдельную совокупность, выразить свойственные каждому народу типические черты, проявление которых нужно для прогресса и блага человечества, то последствия такого определения патриотизма будут те, что мы, члены больших государств, не только перестанем желать присоединять к себе новые народности и государства, а будем радоваться, когда покоренные народы будут от нас освобождаться, и будем содействовать этому, и так будем воспитывать молодые поколения; русские будут содействовать освобождению Польши, Финляндии, Остзейского края, Армении; англичане — Ирландии, Австралии, Индии и т. п., и так будем воспитывать свои молодые поколения. Если же ответ на вопрос о том, в чем состоит в наше время законность, благодетельность патриотизма, будет состоять в признании его всегдашней незаконности и неблагодетельности, как это и должно быть, то наши отношения к другим государствам и народам еще больше изменятся. Если мы искренно признаем, что патриотизм дурно, то мы не только не будем огорчаться тем, что не мы присоединили к себе Армению, Константинополь, Венецуэлу, Трансвааль, но будем искренно радоваться всякому уменьшению могущества своего государства, тому, что от нас отошла Польша, Ирландия, Чехия, что мы перестали участвовать в грехе насилия. Если бы мы признали патриотизм дурным чувством, таким, каким мы признали эгоизм, мы бы стыдились всякого проявления его.>
РАБСТВО НАШЕГО ВРЕМЕНИ
За несколько дней перед праздником ко мне зашел близкий мне человек — крестьянин, служащий весовщиком на товарной станции Казанской ж. д. Несмотря на то, что он, нуждающийся человек, как все наши рядовые крестьяне, получает здесь 25 р. в месяц и послал в продолжение года на подати и нужды около 100 р., он сказал мне, что не хочет больше служить и уходит. Ему [не] тяжела работа в продолжение 12 часов на морозе (дома, особенно летом, работа много тяжелее), но ему скучно, во-первых, однообразие работы, во-вторых, многие совершающиеся на глазах обычные нехорошие дела, главное же ему тяжело иметь дело с тем замученным народом — грузовщиками, с которыми ему приходится иметь дело. Он рассказал мне, что эти грузовщики работают с отдыхом по часу для обеда и ужина 36 ЧАСОВ сряду. Несмотря на полное мое доверие к правдивости и серьезности моего приятеля, я был совершенно уверен, что он или ошибается, или преувеличивает, или я чего-нибудь не понимаю.
— Да не может быть. Как 36 часов? — спрашивал я.
— Так и работают, — отвечал он мне: — день и ночь и опять день.
— Да отдыхают же.
— Нет, без отдыха.
— Да зачем же это?
— Такой уговор. Если кто не хочет — ступай с богом, другие найдутся.
Рассказ моего приятеля был так обстоятелен, так подробно рассказал он мне все условия, при которых происходит эта работа, что нельзя было не верить, но я все-таки не мог верить. Всякий раз, когда я рассказывал про это, никто точно так же не верил. По рассказу моего приятеля выходило так, что на Казанской товарной станции работают на таких условиях 250 человек. Все они разделены на партии, в каждой партии 5 человек. Живут все по квартирам, приходят поутру, работают день и ночь на выгрузке и тотчас на следующий день поступают на нагрузку и работают еще день, так что в двое суток они спят одну ночь. Работа их состоит в том, чтобы сваливать и перетаскивать тюки по 7, 8, 10, 12 пудов. Двое наваливают на спины троим, и эти трое носят. Вырабатывают они, на своих харчах, менее рубля в сутки. — Работают постоянно без праздников.
Всё это казалось мне так невероятно, что я, несмотря на всё мое доверие к моему приятелю, решил своими глазами увидать это.
На второй день праздников я приехал на Казанскую товарную станцию. Перпендикулярно к улице, всей занятой лавками, идут параллельно, кажется, 8 платформ, очень длинные, я думаю, шагов 500 каждая. В промежутки между платформами въезжают ломовые, поднимая или привозя товар. Въезжают в эти промежутки в ворота. Последняя платформа нагружает[ся], и на ней работает мой приятель. Я вошел в ворота: с левой стороны на расстоянии шагов 100 друг от друга весы по №№ от 1-го до 12-го. Около первых весов извозчики и рабочие сваливают шестипудовые тюки с обоями. У других весов другой товар, и так у всех. У весов моего знакомого в эту минуту не было нагрузки, он окликнул меня, и я подошел к будке его весов.
— Приехал сам посмотреть про то, что ты мне рассказывал. Кому я ни говорил, никто не верит.
— Никита! — сказал, не отвечая мне, Агеев, обращаясь к высокому красивому человеку в оборванной поддевке, который вышел из будки. — Когда вы поступили на работу?
— А ночь где были?
— Известно, на выгрузке.
— Ночью работали?
— Ночью.
— А нынче когда сюда поступили?
— В 7 часов утра.
(Я приехал на товарную станцию в 4 часа пополудни.)
— Ну, а вечером?
— Вечером спать, — сказал, слабо улыбнувшись, рабочий.
Подошло еще несколько рабочих — вся партия из пяти человек. Я расспросил еще. И не могло быть никакого сомнения, всё было так, как рассказал мне Агеев.
Рабочие все были без шуб, несмотря на то, что было около 20° мороза. Они так постоянно работают, что греются усилиями и движением. Рабочие были все молодые люди в самой силе — один только был постарше — вероятно, лет за сорок. У всех лица были худые, рабочие, но не отличающиеся от обыкновенных рабочих лиц. Одно отличие только бросалось в глаза — это было выражение взгляда. Глаза были усталые, сонные. Тот красивый рабочий, с которым я с первым стал говорить, особенно поразил меня этой особенностью взгляда. Могли бы подумать, что он был выпивши, если бы не такая спокойная речь. Полагая, что такое страшное напряжение труда в продолжение 36 часов можно поддерживать только вином, я спросил его: не выпил ли он нынче?
— Я не пью, — сказал он, как всегда, если не пьют, отвечают на этот вопрос и быстро и с некоторым удовольствием.
— Не пьет и не курит, — подтвердил мне Агеев.
Я выразил удивление.
— Другие пьют понемногу — сюда приносят. Всё крепости прибавит, — сказал более пожилой работник. Он и нынче выпил, но это было совершенно незаметно. Из расспросов моих оказалось, что все они деревенские, большей частью земляки — тульские, есть орловские, воронежские. Живут они некоторые с семьями, большая же часть отсылают заработанное домой. Харчатся все порознь у хозяев. Харчи обходятся по 10 р. в месяц. Едят мясо всегда, постов не соблюдают. Вырабатывают рублей по 30 в месяц. Многие не выдерживают этой работы и уходят. На вопрос мой: зачем они работают такую каторжную работу? — отвечали, улыбаясь:
— А что же доделаешь?
— Да зачем в три упряжки подряд? Разве нельзя бы было так, чтобы работать посменно?
— Видно, нельзя. Куда же денешься? А не хочешь — ступай. Не то что… а опоздаешь на час, и то сейчас ярлык, и ступай.
Я видел людей, которые работали 36 часов, и все-таки не верил, потому что не видел их в работе — это на нагрузке, в эту минуту не было работы — и, чтобы осязательно убедиться, пошел с Агеевым на платформу, где выгружали. Мы пошли в другие и третьи ворота мимо целых улиц всякого рода туш, снятых с платформ и поднимаемых извозчиками, и подошли к рабочим, которые перекатывали на себе вагоны с одного места на другое — туда, где свободная платформа.
Работают вообще грузчики сдельно по 1 рублю с 1000 пудов, но работу такую, как очистка платформы, они обязаны делать бесплатно. Я разговорился с этими рабочими; все подтверждали то же. Эти работали с утра, но будут тут же работать ночь и пойдут еще на нагрузку завтра утром на целый день. Отдых дается только один час на обед и столько же на ужин, но и то не в определенное время, а как придется, по надобности. Так, например, в этот день рабочие, накатывавшие вагоны,
