вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдруг узнаешь настоящее направление.

«Да, все было не то, — сказал он себе, — но это ничего. Можно, можно сделать „то“. Что ж „то“?» — спросил он себя и вдруг затих. (…)

…Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его. Жена подошла к нему. Он взглянул на нее. Она с открытым ртом и с неотертыми слезами на носу и щеке, с отчаянным выражением смотрела на него. Ему жалко стало ее.

«Да, я мучаю их, — подумал он. — Им жалко, но им лучше будет, когда я умру». Он хотел сказать это, но не в силах был выговорить. «Впрочем, зачем же говорить, надо сделать», — подумал он. Он указал жене взглядом на сына и сказал:

Уведи… жалко… и тебя… (…)

И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг все выходит сразу… Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий. (…)

Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было».

Вся эта сцена потрясает своей внутренней достоверностью: здесь нет ничего надуманного. Человек, лежащий на смертном одре, мучимый безысходным страхом смерти, освобождается от этого мучения в тот момент, когда ему самому ли, или с помощью близких его — удается разорвать окостеневшую скорлупу своего «я», одичавшего перед лицом смерти. Он вдруг всем существом своим постигает, что и «другие» могут страдать и действительно страдают, причем страдают, сострадая ему, его мучениям. Смерть, как что-то отъединяющее умирающего от остальных, разверзающее непреодолимую пропасть между ним и «всеми остальными» — а тем самым лишь доводящая до последовательного вывода его изначальную «дистанцированность» от людей, неспособность пробиться от «я» — к «ты», «мы», к «они», — эта смерть и впрямь исчезает для человека, прорвавшегося к «другому» (»другим») хотя бы и на смертном ложе. Она перестает его завораживать, он перестает ее бояться, ибо понимает: жизнь не кончается вместе с ним, она продолжается в его близких и любимых, а с ними, в них — живет и он.

Так, согласно Толстому, смерть как бессмыслица, как зло побеждается любовью, сообщающей осмысленность даже индивидуальной человеческой кончине. Это и означают последние слова Ивана Ильича: «Кончена смерть… Ее нет больше». Смерть, которая мучила его больше всего, была олицетворением его собственного эгоистического, «безлюбого» существования, герметически замкнутого на себя. Страх смерти оказался всего лишь болезненной «проекцией» существования одичавшего «я», в котором все человеческое пожиралось обезумевшим инстинктом самосохранения: «я», вообще «забывшего» о том, что на свете существуют «другие», «уничтоженные» этим «я» только за то, что им не предстояло умереть с сегодня на завтра. Нужно было вспомнить о них вспомнить по-настоящему, приняв их в себя изнутри, пережив их горечь, их тревогу, их боль. Тогда невыносимый кошмар бессмысленной (и все обессмысливающей) Смерти исчез: осталась жизнь, бытие — как дар человечеству, который не перестает быть даром оттого, что каждому человеку предстоит умереть.

Ю.Н. Давыдов

ПРИМЕЧАНИЯ

«Путь жизни» — значительное этико-философское и религиозное произведение Л.Н.Толстого, по своему жанру аналогичное таким его книгам, как «Мысли мудрых людей на каждый день», «Круг чтения», «На каждый день». Оно не только продолжает, но и завершает этот ряд сборников нравственных максим, поскольку было создано писателем в последний год жизни: первая запись в дневнике о начале работы над книгой (составлена ее первая «книжечка» «О вере») была сделана Толстым 31 января 1910 года, последняя (о чтении корректуры) — 15 октября 1910 года. Книга представляет собой своеобразный итог многолетних раздумий Толстого над проблемами «смысла и блага» человеческого существования: что значит жить «по совести и разуму», каковы пути духовного единения людей друг с другом и с Богом, как избавиться от грехов, соблазнов и суеверий. И конечно, в произведении такого плана не могли не отразиться тяжелые, мучительные переживания писателя в последние месяцы его жизни, та жизненная драма, которая завершилась его «уходом».

Говоря об особенностях книги. Толстой отмечал, что в ней, по его мнению, отобраны «самые важные мысли из всех», причем расположены они «в определенном, имеющем внутреннее значение порядке» (ПСС. Т. 82. С. 144). В письме к своему бывшему секретарю Н.Н.Гусеву от 14 февраля 1910 года он писал, что занят составлением «книжечек» из «На каждый день», в которых «будет меньше изречений, но — самый клек (т.е. лучшее, отборное. — Ред.) и упрощенные по форме» (ПСС. Т. 81. С. 99).

Сравнивая книгу с произведениями, близкими ей по жанру, нельзя не заметить, что в ней собрано гораздо больше высказываний самого Толстого, чем изречений других авторов, причем последние подвергаются нередко весьма основательной переработке, приобретая тем самым как бы обезличенный характер. Правда, Толстой со свойственной ему скромностью отмечал, что «лучшие из этих неподписанных мыслей принадлежат не мне, а величайшим мудрецам мира» (ПСС. Т. 45. С. 17). Сам жанр книги требовал не только вдумчивого отбора высказываний, но и тщательной отделки литературной формы — необходима была четкость, лапидарность, а также «всеохватность», т.е. обращенность к читателям различных возрастов, интересов и уровня подготовки.

Дневниковые записи, письма Толстого этого времени, свидетельства мемуаристов дают представление о том, как напряженно и с каким увлечением работал он над составлением книги, некоторые ее разделы переделывались по нескольку раз. Передаваемые по ходу работы в издательство «Посредник» «книжечки» были прочитаны им как в гранках, так и в сверстанном виде, причем некоторые опять-таки не по одному разу. Более того, редактор-издатель «Посредника» И.И.Горбунов-Посадов в предисловии к уже вышедшей книге вспоминал: «Он (Толстой) говорил мне, что непременно хочет, когда книжечки выйдут в свет, вновь работать над ними, чтобы еще упростить их, сделать их еще доступнее всем и каждому».

Книга вышла уже после смерти Толстого в 1911 году, сначала в виде 30 отдельных выпусков, а затем как единое издание. По цензурным соображениям оно не было полным. Так, только в 1917 году смогла выйти отдельным изданием глава «Суеверие государства». Много сокращений, изъятий, изменений текста было сделано в других главах. Без цензурных искажений перевод книги под названием «Сеlа Zivota» вышел в 1924 году в Чехословакии под редакцией К.Велеминского (»Библиотека Л.Н.Толстого»).

На русском языке полный текст книги «Путь жизни» опубликован в т. 45 юбилейного издания Полного собрания сочинений Л.Н.Толстого (М., 1956). Текст рукописи был подготовлен к изданию Н.Н.Гусевым и И.И.Горбуновым-Посадовым.

Настоящая публикация осуществлена в соответствии с указанным томом.

В ней сохраняются и принятые там условные обозначения. Так, случайно пропущенные слова, необходимые для понимания текста, даются в прямых скобках. После слов, в чтении которых есть сомнения, ставится знак вопроса в прямых скобках. Круглыми скобками обозначены авторские скобки. Принадлежащие автору примечания и переводы иностранных слов и выражений печатаются в тексте или сносках без скобок. Редакторские переводы иностранных слов и выражений даются в прямых скобках.

В основу предисловия было положено предисловие, написанное для сборника «На каждый день» и подвергшееся неоднократной переработке. В общей сложности указанное предисловие было создано за четыре года. Сохранилось 92 его рукописи, в которых оно переделывалось более 100 раз. В неокончательной редакции и в неполном виде оно издавалось до выпуска книги «Путь жизни» два раза, в самой, же книге (издательство «Посредник», 1911) — с цензурными изъятиями. В т. 45 Полного собрания сочинений Л.Н.Толстого предисловие напечатано по рукописи э 90, с некоторыми исправлениями (в 3 и 4), сделанными Толстым в рукописи $э 92.

Элен Келлер (1880-1968), слепоглухонемая американка, из-за болезни на 19-м месяце жизни потерявшая зрение и слух (при сохранении других чувств). Она стала писательницей (в 1903 году вышли ее первые книги «История моей жизни» и «Оптимизм»), получила степень доктора философии. По свидетельству Д.П.Маковицкого, Толстого заинтересовал происходивший 31 января 1910 года разговор между его дочерью Т.Л.Сухотиной и знакомой Толстых, дочерью владельца английской торговой фирмы в Москве М.Я.Шанкс, в котором речь шла об Э.Келлер (см.: У Толстого. 1904-1910. «Яснополянские записки» Д.П.Маковицкого. Кн. 4 (Литературное наследство. Т. 90). М., 1979. С. 173). Это и послужило поводом для включения высказываний о ней в книгу.

О появлении в книге этого высказывания Н. Г. Чернышевского есть следующее свидетельство секретаря Толстого В. Ф. Булгакова. Прочитав в журнале «Русское богатство», 1910, э 4 статью Н. С. Русанова «Чернышевский в Сибири (По неизданным письмам и семейному архиву)», Толстой сказал: «Я его небольшой сторонник, но вот его прекрасные мысли о науке» (Булгаков В.Ф. Л.Н.Толстой в последний год его жизни. Дневник секретаря Л.Н.Толстого. М., 1957. С. 208). Сам Толстой писал в дневнике 1 июня 1910 года: «Читал Чернышевского. Очень поучительна его развязность грубых осуждений людей, думающих не так, как он» (ПСС. Т. 58. С. 59). «У него много очень хороших, высоких в нравственном отношении мыслей… Но очень неприятна эта самоуверенность», — говорил он А.Б.Гольденвейзеру (Гольденвейзер А.Б. Вблизи Толстого. Т.11.М., 1923. С. 71).

Толстой очень высоко ценил Б.Паскаля, неоднократно обращался к его «Мыслям», переводил, включал его высказывания в сборники изречений о нравственности, собирался подготовить его жизнеописание для «Детского круга чтения». Но это высказывание Паскаля произвело на него особенно сильное впечатление. Вот что пишет об этом В.Ф. Булгаков: «Читал по-французски Паскаля и продиктовал мне перевод еще одной мысли из него, которую просил включить в книжку „Самоотречение“. „Какой молодец! — сказал он о Паскале… — Вот Паскаль умер двести лет тому назад, а я живу с ним одной душой, — что может быть таинственнее этого?.. Вот эта мысль, которая меня переворачивает сегодня, мне так близка, точно моя! Я чувствую, как я в ней сливаюсь душой с Паскалем. Чувствую, что Паскаль жив, не умер, вот он!“ (Булгаков В.Ф. Л.Н.Толстой в последний год его жизни. С. 336-337). Ср. дневниковую запись Толстого: „Чудное место Паскаля. Не мог не умиляться до слез, читая его и сознавая свое полное единение с этим, умершим сотни лет тому назад, человеком. Каких еще чудес, когда живешь этим чудом?“ (ПСС. Т.58. С. 86).

Слова старушки крестьянки перед смертью взяты из рассказа С. Т. Семенова «Дедушка Илья» (см.: Семенов С. Т. Крестьянские рассказы. Предисловие Л. Н. Толстого. М., 1894; см. также: Семенов С. Т. Рассказы и повести. М., 1983).

Толчком для того, чтобы обратиться к Ф.М.Достоевскому, послужила для Толстого, как вспоминает В.Ф.Булгаков, статья В.Храневича «Ф.М.Достоевский по воспоминаниям ссыльного поляка» из журнала «Русская старина», 1910, кн. 2 и 3. Просмотрев, однако, отобранные