сторожиха. — Ан, вот оно что. Видно, сгад наш не в руку. Господь, видно, свое, касатка, — не умолкая, вела она свою ласковую и благозвучную речь.
— Ужли ж присудили? — спросила Федосья, с сострадательной нежностью глядя на Маслову своими детскими ясно-голубыми глазами, и все веселое молодое лицо ее изменилось, точно она готова была заплакать.
Маслова ничего не отвечала и молча прошла к своему месту, второму с края, рядом с Кораблевой, и села на доски нар.
— Я чай, и не поела, — сказала Федосья, вставая и подходя к Масловой.
Маслова, не отвечая, положила калачи на изголовье и стала раздеваться: сняла пыльный халат и косынку с курчавящихся черных волос и села.
Игравшая на другом конце нар с мальчиком горбатая старушка подошла тоже и остановилась против Масловой.
— Тц, тц, тц! — жалостливо покачав головой, защелкала она языком.
Мальчишка подошел тоже за старушкой и, широко открыв глаза и выпятив уголком верхнюю губу, уставился на калачи, которые принесла Маслова. Увидав все эти сочувственные лица после всего того, что с ней было нынче, Масловой захотелось плакать, и у ней задрожали губы. Но она старалась удержаться и удерживалась до тех пор, пока не подошла старушка и мальчишка. Когда же она услыхала доброе, жалостливое тцыканье старушки и, главное, когда встретилась глазами с мальчишкой, переведшим свои серьезные глаза с калачей на нее, она ужа не могла удерживаться. Все лицо ее задрожало, и она разрыдалась.
— Я говорила: добывай защитника настоящего, — сказала Кораблева. — Что же, на высылку? — спросила она.
Маслова хотела ответить и не могла, а, рыдая, достала из калача коробку с папиросами, на которой была изображена румяная дама в очень высокой прическе и с открытой треугольником грудью, и подала ее Кораблевой. Кораблева поглядела на картинку, покачала неодобрительно головой, преимущественно на то, что Маслова так дурно тратила деньги, и, достав одну папироску, закурила ее о лампу, затянулась сама, а потом сунула Масловой. Маслова, не переставая плакать, жадно стала раз за разом втягивать в себя и выпускать табачный дым.
— Каторга, — проговорила она, всхлипывая.
— Не боятся они бога, мироеды, кровопийцы проклятые, — проговорила Кораблева. — Ни за что засудили девку.
В это время среди оставшихся у окон женщин раздался раскат хохота. Девочка тоже смеялась, и ее тонкий детский смех сливался с хриплым и визгливым смехом других трех. Арестант со двора что-то сделал такое, что подействовало так на смотревших в окна.
— Ах, кобель бритый! Что делает, — проговорила рыжая и, колеблясь всем жирным телом, прижавшись лицом к решеткам, закричала бессмысленно неприличные слова.
— То-то шкура барабанная! Чего гогочет! — сказала Кораблева, покачав головою на рыжую, и опять обратилась к Масловой: — Много ли годов?
— Четыре, — сказала Маслова, и слезы полились так обильно из ее глаз, что одна попала на папиросу.
Маслова сердито скомкала, бросила ее и взяла другую.
Сторожиха, хотя и не курившая, тотчас же подняла окурок и стала расправлять его, не переставая разговаривать.
— Видно, и вправду, касатка, — говорила она, — правду-то боров сжевал. Делают, что хотят. Матвеевна говорит: ослобонят, а я говорю: нет, говорю, касатка, чует мое сердце, заедят они ее, сердешную, так и вышло, — говорила она, с удовольствием слушая звук своего голоса.
В это время арестанты уж все прошли через двор, и женщины, переговаривавшиеся с ними, отошли от окон и тоже подошли к Масловой. Первая подошла пучеглазая корчемница с своей девочкой.
— Что же дюже строго? — спросила она, подсаживаясь к Масловой и продолжая быстро вязать чулок.
— Оттого и строго, что денег нет. Были бы денежки да хорошего ловкача нанять, небось оправдали бы, — сказала Кораблева. — Тот, как бишь его, лохматый, носастый, — тот, сударыня моя, из воды сухого выведет. Кабы его взять.
— Как же, взяла, — оскалив зубы, сказала подсевшая к ним Хорошавка, — тот меньше тысячи и плюнуть тебе не возьмет.
— Да уж, видно, такая твоя планида, — вступилась старушка, сидевшая за поджигательство. — Легко ли: отбил жену у малого, да его же вшей кормить засадил и меня туды ж на старости лет, — начала она в сотый раз рассказывать свою историю. — От тюрьмы да от сумы, видно, не отказывайся. Не сума — так тюрьма.
— Видно, у них все так, — сказала корчемница и, вглядевшись в голову девочки, положила чулок подле себя, притянула к себе девочку между ног и начала быстрыми пальцами искать ей в голове. — «Зачем вином торгуешь?» — «А чем же детей кормить?» — говорила она, продолжая свое привычное дело.
Эти слова корчемницы напомнили Масловой о вине.
— Винца бы, — сказала она Кораблевой, утирая рукавами рубахи слезы и только изредка всхлипывая.
— Гамырки? Что ж, давай, — сказала Кораблева.
XXXII
Маслова достала из калача же деньги и подала Кораблевой купон. Кораблева взяла купон, посмотрела и, хотя не знала грамоте, поверила все знавшей Хорошавке, что бумажка эта стоит два рубля пятьдесят копеек, и полезла к отдушнику за спрятанной там склянкой с вином. Увидав это, женщины — не соседки по нарам — отошли к своим местам. Маслова между тем вытряхнула пыль из косынки и халата, влезла на нары и стала есть калач.
— Я тебе чай берегла, да остыл небось, — сказала ей Федосья, доставая с полки обернутый онучей жестяной чайник и кружку.
Напиток был совсем холоден и отзывался больше жестью, чем чаем, но Маслова налила кружку и стала запивать калач.
— Финашка, на, — крикнула она и, оторвав кусок калача, дала смотревшему ей в рот мальчику.
Кораблиха между тем подала склянку с вином и кружку. Маслова предложила Кораблевой и Хорошавке. Эти три арестантки составляли аристократию камеры, потому что имели деньги и делились тем, что имели.
Через несколько минут Маслова оживилась и бойко рассказывала про суд, передразнивая прокурора, и то, что особенно поразило ее в суде. В суде все смотрели на нее с очевидным удовольствием, рассказывала она, и то и дело нарочно для этого заходили в арестантскую.
— Конвойный, и то говорит: «Это всё тебя смотреть ходят». Придет какой-нибудь: где тут бумага какая или еще что, а я вижу, что ему не бумага нужна, а меня так глазами и ест, — говорила она, улыбаясь и как бы в недоумении покачивая головой. — Тоже — артисты.
— Да уж это как есть, — подхватила сторожиха, и тотчас полилась ее певучая речь. — Это как мухи на сахар. На что другое их нет, а на это их взять. Хлебом не корми ихнего брата…
— А то и здесь, — перебила ее Маслова. — Тоже и здесь попала я. Только меня привели, а тут партия с вокзала. Так так одолели, что не знала, как отделаться. Спасибо, помощник отогнал. Один пристал так, что насилу отбилась.
— А какой из себя? — спросила Хорошавка.
— Черноватый, с усами.
— Должно, он.
— Кто он?
— Да Щеглов. Вот что сейчас прошел.
— Про Щеглова не знает! Щеглов два раза с каторги бегал. Теперь поймали, да он уйдет. Его и надзиратели боятся, — говорила Хорошавка, передававшая записки арестантам и знавшая все, что делается в тюрьме. — Беспременно уйдет.
— А уйдет, нас с собой не возьмет, — сказала Кораблева. — А ты лучше вот что скажи, — обратилась она к Масловой, — что тебе аблакат сказал об прошении, ведь теперь подавать надо?
Маслова сказала, что она ничего не знает.
В это время рыжая женщина, запустив обе покрытые веснушками руки в свои спутанные густые рыжие волосы и скребя ногтями голову, подошла к пившим вино аристократкам.
— Я тебе, Катерина, все скажу, — начала она. — Перво-наперво, должна ты записать: недовольна судом, а после того к прокурору заявить.
— Да тебе чего? — сердитым басом обратилась к ней Кораблева. — Вино почуяла, — нечего зубы заговаривать. Без тебя знают, что делать, тобой не нуждаются.
— Не с тобой говорят, что встреваешь.
— Вина захотелось? Подъезжаешь.
— Да ну, поднеси ей, — сказала Маслова, всегда раздававшая всем все, что у нее было.
— Я ей такую поднесу…
— Ну, ну-ка! — надвигаясь на Кораблеву, заговорила рыжая. — Не боюсь я тебя.
— Острожная шкура!
— От такой слышу.
— Разварная требуха!
— Я требуха? Каторжная, душегубка! — закричала рыжая.
— Уйди, говорю, — мрачно проговорила Кораблева. Но рыжая только ближе надвигалась, и Кораблева толкнула ее в открытую жирную грудь. Рыжая как будто только этого и ждала и неожиданно быстрым движеньем вцепилась одной рукой в волосы Кораблевой, а другой хотела ударить ее в лицо, но Кораблева ухватила эту руку. Маслова и Хорошавка схватили за руки рыжую, стараясь оторвать ее, но рука рыжей, вцепившись в косу, не разжималась. Она на мгновенье отпустила волосы, но только для того, чтобы замотать их вокруг кулака. Кораблева же с скривленной головой колотила одной рукой по телу рыжей и ловила зубами ее руку. Женщины столпились около дерущихся, разнимали и кричали. Даже чахоточная подошла к ним и, кашляя, смотрела на сцепившихся женщин. Дети прижались друг к другу и плакали. На шум вошла надзирательница с надзирателем. Дерущихся розняли, и Кораблева, распустив седую косу и выбирая из нее выдранные куски волос, а рыжая, придерживая на желтой груди всю разодранную рубаху, — обе кричали, объясняя и жалуясь.
— Ведь я знаю, все это — вино; вот я завтра скажу смотрителю, он вас проберет. Я слышу — пахнет, — говорила надзирательница. — Смотрите, уберите все, а то плохо будет, — разбирать вас некогда. По местам, и молчать.
Но молчание долго еще не установилось. Долго еще женщины бранились, рассказывали друг другу, как началось и кто виноват. Наконец надзиратель и надзирательница ушли, и женщины стали затихать и укладываться. Старушка стала перед иконой и начала молиться.
— Собрались две каторжные, — вдруг хриплым голосом заговорила рыжая с другого конца нар, сопровождая каждое слово до странности изощренными ругательствами.
— Мотри, как бы тебе еще не влетело, — тотчас ответила Кораблева, присоединив такие же ругательства. И обе затихли.
— Только бы не помешали мне, я бы тебе бельма-то повыдрала… — опять заговорила рыжая, и опять ее заставил себя ждать такой же ответ Кораблихи.
Опять промежуток молчания подольше, и опять ругательства. Промежутки становились все длиннее и длиннее, и, наконец, все совсем затихло.
Все лежали, некоторые захрапели, только старушка, всегда долго молившаяся, все еще клала поклоны перед иконой, а дочь дьячка, как только надзирательница ушла, встала и опять начала ходить взад и вперед по камере.
Не спала
