учиться? Но, во 1-х, я не могу считать себя дураком вместе с миллионами мне подобных. Мы все понимаем известного рода искусство, то есть на нас действует известного рода искусство, то самое, которое и вы признаете: на нас действует красота готического храма, картина, изображающая снятие с креста, и поэма Гомера, и народная песня, и венгерский чардаш, так что мы не глухи вообще к искусству, а только ваше на нас не действует. А во 2-х, и главное, то, что если искусство есть вызывание в людях тех же чувств, которые испытывал художник, и если ваше искусство не производит этого во мне, то я прямо решаю, что оно не искусство. Ведь если только допустить, что виноваты не вы, а я, то нет той нелепости (как это и происходит теперь и в поэзии и в музыке), которой нельзя бы было выдать за искусство будущего. Вы говорите, что доказательством тому, что то, что вы делаете, есть искусство будущего, служит то, что то, что несколько десятков лет тому назад казалось непонятным, как, например, последние произведения Бетховена, теперь слушается многими. Но это несправедливо. Последние произведения Бетховена как были музыкальные бредни большого художника, интересные только для специалистов, так и остались бредом, не составляющим искусства и потому не вызывающим в слушателях нормальных, т. е. рабочих людях, никакого чувства. Если все больше и больше является слушателей бетховенскпх последних произведений, то только оттого, что все больше и больше люди развращаются и отстают от нормальной трудовой жизни. Точно так же все больше и больше набирается читателей 2-й части «Фауста» и «Божественной комедии» Данта. Но до тех пор, пока будут здоровые, трудящиеся люди, до тех пор произведения Бетховена, 2-я часть «Фауста» и Данта и все теперешние стихи, и картины, и музыка не вызовут в этом народе художественного чувства заражения.
Вы говорите, что вы служите красоте, что ваши произведения — это воплощение идеи красоты и т. д. Все это хорошо, когда довольствуешься неопределенными, неясными словами, но стоит только проанализировать то, что подразумевается под этими неясными словами, и видно будет, как слабо и пусто это объяснение. Вы служите красоте. Но что такое красота? Как вы ни старайтесь определять красоту, вы не уйдете от того определения, включающего все ваши: то, что красота есть то, что вам нравится. Изображение ободранной туши быка или теленка для мясоедов — красота, для вегетарианца отвращение. Изображение обнаженного тела — красота, для многих — отвращение и ужас. А в звуках? То, что для персиянина есть шум и гром, — для нас музыка и наоборот.
Так что приписывать красоту чему-либо есть, только способ выразить свое пристрастие к предмету. И потому, когда вы, художники паразитного меньшинства, стараясь обосновать свои права на искусство, говорите, что вы служите красоте, вы только другими словами говорите, что вы изображаете, передаете то, что нравится вам и некоторым другим. А как только дело переведено на этот ясный язык, понятно, что никак нельзя называть истинным искусством то, что нравится некоторым. Как только дело свелось к этому, невольно спрашиваешь: кому нравится? И ответ тот, что нравится неработающему меньшинству. А как только это ясно, то понятно, что настоящее искусство не будет то, которое нравится исключительному меньшинству, а то, которое нравится, то есть действует на трудящееся большинство.
Искусство есть забава, дающая отдохновение трудящимся людям, забава, состоящая в том, что человек, не делая усилий жизни, переживает различные душевные состояния, чувства, которыми его заражает искусство. Искусство есть забава, дающая отдохновение трудящимся людям, то есть людям, находящимся в нормальных, свойственных всегда всему человечеству, условиях. И потому художник должен иметь в виду всегда всю массу трудящихся людей, то есть все человечество за малыми исключениями, а не некоторых праздных людей, составляющих исключение и самые чувства которых могут быть (совершенно другие, чем те, которые могут быть вызваны в душе зрителя или слушателя, и средства, необходимые для этого, совершенно различны. Так, например, в поэтическом или живописном искусстве,) если он будет иметь в виду трудящихся людей, т. е. все человечество, то содержание его произведения будет одно, если же он будет иметь в виду исключительное меньшинство — оно будет совсем другое. В первом случае, если мы возьмем примеры из области живописи или поэзии, содержание его произведения будет описание страданий и радостей при борьбе с трудностями работы, описание чувства страдания и наслаждения при оценке произведения своего труда, описание и чувства страдания и наслаждения при утолении жажды, голода, сна, описание чувств, вызываемых опасностями и избавлением от них, чувства страдания и наслаждения от семейных горестей и радостей, от общения с животными, от разлуки с родиной и возвращением к ней. Описание чувств страдания и наслаждения от лишения богатства и приобретения его и т. п., как это мы видим во всей народной поэзии, от истории Иосифа Прекрасного и Гомера до тех редких произведений искусств нового времени, которые удовлетворяют требованиям.
Если же художник будет иметь в виду нетрудящееся меньшинство, то содержанием его художественных произведений будут различные многосложные описания различных чувств, испытываемых друг к другу людей, удалившихся от естественной жизни, из которых главным будет половая любовь во всех ее возможных видах, как оно и есть теперь, за малыми исключениями, во всех наших романах, поэмах, драмах, операх, музыкальных произведениях. Между тем как предмет этот — половая любовь для большого большинства трудящегося народа представляется малоинтересным, а главное, освещается совершенно с другой стороны, рассматривается не как высшее наслаждение, а как бедственное наваждение. Так что описание любви, которое для меньшинства праздных людей представляется предметом искусства и заражает зрителя или слушателя, для большинства трудящегося народа представляется пакостью, возбуждающей только отвращение.
Итак, искусство для того, чтобы быть истинным и серьезным, нужным людям искусством, должно иметь в виду не исключительных, праздных людей меньшинства, а всю трудящуюся массу народа. От этого зависит содержание искусства.
Для того же, чтобы по форме искусство удовлетворяло своему назначению, оно должно быть понятно наибольшему числу людей. Чем большее число людей может быть заражено искусством, тем оно выше и тем оно больше искусство.
Для того же, чтобы оно действовало на наибольшее число людей, нужно два условия:
Первое и главное, чтобы оно выражало не чувства людей, стоящих в исключительных условиях, а, напротив, такие чувства, которые свойственны всем людям. Чувства же, свойственные всем людям, суть самые высокие чувства. Чем выше чувства людей — любовь божеская, — тем они общее всем людям и наоборот.
Другое условие — это ясность и простота, то самое, что достигается наибольшим трудом и что делает произведение наиболее доступным наибольшему числу людей.
Так что совершенство искусства, во 1-х в все большем и большем возвышении содержания, достижение того, которое доступно всем людям, и 2-е, такая передача его, которая была [бы] свободна от всего лишнего, т. е. была бы как можно более ясна и проста.
Искусство будет искусством только тогда, когда оно вызывает заражение чувством зрителей, слушателей.
Будет же оно хорошо и высоко тогда, когда оно будет вызывать общие людям чувства и способом самым простым и коротким. Будет оно дурно, когда оно будет вызывать чувства исключительные и способом сложным, длинным и утонченным.
Чем больше будет приближаться искусство к первому — тем оно будет выше, чем ближе к 2-му — тем хуже.
10. н. 1896. Я. П.
Комментарии
Взгляды Л. Н. Толстого на искусство и литературу
В настоящий том включены теоретические работы Л. Н. Толстого, посвященные вопросам искусства, а также его критические статьи о русских и зарубежных писателях. В своей совокупности они дают достаточно полное представление о литературно-эстетических взглядах Толстого, о том, как они складывались и развивались в продолжение его более чем полувековой творческой деятельности.
Примечательно, что уже в пору создания повести «Детство» — первого завершенного художественного произведения — Толстой пишет первую статью по вопросам эстетики — «Для чего пишут люди» (1851). И не менее примечательно, что вопрос, который поставлен Толстым в заглавии этой статьи, явился одним из основных в его эстетике.
Позднее писатель связал его со многими другими вопросами науки об искусстве, входившими в круг его размышлений. В чем состоит сущность искусства? Каковы его назначение и роль в жизни людей? Какое искусство надлежит признать настоящим, истинным, необходимым людям? В чем сходство и различие научной и художественной деятельности? В чем состоят «внутренние законы» подлинного творчества и чем отличается настоящее художественное мастерство от всевозможных подделок под него? Какое искусство является нравственным и подлинно народным? В чем правда в искусстве? В каком положении находятся искусство и литература в классовом обществе, основанном на порабощении и эксплуатации народных масс? Когда и как произошло раздвоение единого всенародного искусства на искусство «господское», обслуживающее художественные потребности людей, принадлежащих к высшим классам общества, и народное искусство? Какими станут искусство и литература в будущем обществе, когда «рабы капитала» добьются полного освобождения?
И это еще далеко не все вопросы, поставленные Толстым в работах, которые он называл своим «исследованием вопроса об искусстве», а также в Дневниках и письмах, художественных и публицистических произведениях. В многочисленных мемуарах о Толстом приводятся его интереснейшие суждения об искусстве и литературе, об особенностях труда писателей и художников, о его собственной работе над художественными произведениями.
До недавнего времени специалисты по эстетике судили о Толстом как теоретике и критике искусства и литературы лишь по его трактату «Что такое искусство?» и находили эстетику великого писателя «недостаточно всеобъемлющей». При этом не принималось во внимание, что указанному трактату предшествовали работы писателя об искусстве и литературе, относящиеся к 50-м и 60-м годам, а также цикл статей об искусстве, написанных в 80-е и 90-е годы. Перу Толстого принадлежит около двух десятков литературно-критических работ. Двадцать глав социологического трактата писателя «Так что же нам делать?» посвящены вопросам искусства и науки. Эти вопросы с большой остротой поставлены также в знаменитой «Исповеди» и других публицистических работах позднего Толстого.
Только объединив и подвергнув анализу перечисленные материалы[188], можно обоснованно судить о том, насколько «всеобъемлюща» эстетика Толстого. Толстовская теория прекрасного вырастала в значительной мере на основе творческого опыта ее создателя. Это дает основания оценить ее как «стройную эстетическую систему… в области писательского искусства»[189].
И поскольку вопросы искусства и литературы поставлены в эстетике Толстого в тесной связи с коренными социальными проблемами века, ее следует признать «одной из великих социальных эстетик, появившихся в XIX веке» (см.: Р. Байер. История эстетики. Париж, 1981, с. 323. На франц. языке).
Из совокупности занятий Толстого теорией и практикой искусства и в соответствии с духом времени его эстетика рождалась
