голода и работать, а другим вечно праздновать…» (25, 318). «…Уволив себя от труда за жизнь и поглощая труд других», люди науки и искусств говорят, что «их деятельность самая важная и нужная для всех людей и что без этой деятельности погибнет все человечество» (25, 326, 325).

Между тем «большое большинство» человечества ничего не знает об этой их деятельности и не пользуется ее плодами, ибо они ему непонятны и чужды.

В работах, написанных после перелома в его мировоззрении, Толстой еще более остро ставил и решал проблему «искусство и народ». В «Исповеди» и трактате «Так что же нам делать?» писатель открыто обвинил господствующие классы буржуазно-дворянского общества в том, что они ограбили народ не только материально, но и духовно.

«Для меня равенство всех людей — аксиома, без которой мыслить нельзя», — говорил Толстой, определяя главное в своих социальных взглядах. «…Искусство, если оно искусство, — должно быть доступно всем, а в особенности тем, во имя которых оно делается» (25, 360–361), — писал Толстой, утверждая демократические основы своей эстетики.

Прослеживая многовековой путь, пройденный искусством, Толстой обнаружил две тенденции в его развитии: одна его часть развивалась в направлении все большей демократизации, а другая — все большего «аристократизма», обособленности. Писатель пришел к мысли, что разделение искусства на «господское» и народное произошло как неизбежное следствие неравенства общественных классов, их антагонистических отношений.

«…Наше утонченное искусство, — писал Толстой, — могло возникнуть только на рабстве народных масс и может продолжаться только до тех пор, пока будет это рабство».

Критику антинародного «господского» искусства Толстой неразрывно связал с обличением и отрицанием основ буржуазного строя. «Освободите рабов капитала, — писал он, — и нельзя будет производить такого утонченного искусства». Когда люди труда станут «потребителями искусства», оно не сможет оставаться утонченным, «потому что ему предъявят другие требования».

Искусство должно служить народу, быть для него доступным и понятным. В этих требованиях заключен основной пафос эстетики Льва Толстого. Не пресыщенные и далекие от жизни снобы и эстеты могут правильно судить об истинной ценности произведений искусства, а люди труда, составляющие большинство человечества. Работая над художественными и публицистическими произведениями, писатель, по его словам, испытывал самое близкое его сердцу желание — «иметь своим читателем большую публику, рабочего, трудящегося человека и подвергнуть свои мысли его решающему суду» (72, 473).

В трактате «Что такое искусство?» Толстой пишет о том, как интересна жизнь и деятельность людей труда для настоящего художника. Поэтому он решительно не согласен с мнением, что «жизнь рабочего народа бедна содержанием, а наша жизнь праздных людей полна интереса…». «Искусство будущего, — писал Толстой, — будет прежде всего искусством всенародным». Будущее общество представлялось писателю общежитием свободных и равноправных тружеников, в котором художественная деятельность будет «доступна для всех людей».

От произведений искусства тогда будет требоваться не изощренность «техники», не утонченность формы, но, «напротив, ясность, простота и краткость». Содержанием искусства станут не изысканные, исключительные чувства «избранных», а чувства, общие всем людям. И главным его предметом явится «жизнь трудового человека с его бесконечно разнообразными формами труда», его отношениями с другими людьми и с природой.

Для пережившего идейный перелом Толстого образцом и идеалом жизни стала патриархально-крестьянская земледельческая жизнь, как он пишет в «Исповеди» — «жизнь простого трудового народа, того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придает ей».

В статьях В. И. Ленина о Толстом с предельной ясностью показано, что дал писателю переход на позиции патриархального крестьянства. Могучей и острой стала толстовская критика господствующих классов буржуазно-дворянского общества — его социальных и идеологических основ, всех его институтов. Однако в решение общественных противоречий и проблем писатель внес и наивность, и отчуждение от политики, и религиозность — черты, свойственные патриархально-крестьянской идеологии.

Свое решение проблемы народности искусства Толстой сильно ослабил тем, что в качестве главного компаса, на который, по его мнению, должно ориентироваться всенародное искусство, он выдвигал «религиозное сознание», «очищенное» от церковных догм. Утратой религиозности, «безверием высших европейских классов» объяснял писатель причины упадка «господского» искусства, обеднения его содержания. Последнее «усилилось еще тем, — говорит Толстой в трактате об искусстве, — что, перестав быть религиозным, искусство перестало быть и народным».

Под «религиозным сознанием известного времени и общества» Толстой разумел «общее понимание людьми этого времени и общества назначения их жизни». Так, по его словам, для средневекового человека это была вера в церковную общину и в небесную иерархию. Высшей формой религиозного сознания своих современников Толстой считал истинное христианство, а его основой — «сознание братства людей».

С проповедью «очищенной» религии поздний Толстой нередко связывал и свое решение некоторых вопросов эстетики, например вопроса об идейной направленности художественного творчества. Чтобы в этом убедиться, достаточно прочесть короткое предисловие к сборнику «Цветник» (1886), в котором Толстой старался «выразить, в чем состоит дело поэтического писания» (64, 40).

Здесь он справедливо подчеркивает важность для писателей и художников значительной идеи, высоких идеалов, которые они призваны утверждать в своих произведениях. «…Правду знает не тот, кто глядит себе под ноги, а тот, кто знает по солнцу, куда ему идти», — пишет Толстой. Он считает необходимым, чтобы в каждом произведении искусства была дана четкая нравственная оценка того, что изображается, чтобы писатели и художники умели различать хорошее и дурное.

«Может быть такая книга, — говорит Толстой в предисловии к «Цветнику», — и много, много есть таких романов, историй, в которых описывается, как человек живет для своих страстей, мучается, других мучает, терпит опасности, нужду, хитрит, борется с другими, выбивается из бедности и под конец соединяется с предметом своей любви и делается знатен, богат и счастлив. Книга такая, если бы и все, что в ней описывается, точно так и было и не было бы в ней ничего невероятного, все-таки будет ложь и неправда, потому что человек, живущий для себя и для своих страстей, какая бы у него ни была красавица жена и как бы он ни был знатен, богат, не может быть счастлив».

Писателю-гуманисту была глубоко чужда литература, прославляющая хищнический образ жизни. Он осуждал романы, героями которых были предприимчивые дельцы, готовые ради своих эгоистических целей, не стесняясь в выборе средств, любой ценой добиться своего «счастья», чего бы это ни стоило другим людям.

Однако в том же предисловии к сборнику «Цветник» истинно правдивыми произведениями искусства Толстой объявляет те, в которых не только объяснено, «в чем добро и в чем зло», но и указано, «к чему должен стремиться человек, чтобы исполнить волю бога».

За два года до предисловия к сборнику «Цветник» Толстой написал и произнес на встрече с московскими издателями «Речь о народных изданиях». В ней он выступил против «искусственного деления: народ и не народ, интеллигенция» и указал путь к его искоренению: «Ауербах, помню, сказал очень хорошо: для народа, самое лучшее, что только есть, — только оно одно годится». Как видим, здесь писателем был выдвинут на первый план отнюдь не религиозный критерий отбора художественных произведений. И нужно сказать, что именно этот критерий в конечном счете был главным и решающим, когда Толстой определял ценность тех или иных произведений искусства и литературы.

Толстой считал искусство, как и науку, необходимым условием человеческой жизни. «Не будь наук и искусств, не было бы человека и человеческой жизни» (30, 238). Эта мысль — фундаментальная в эстетике Толстого. Нельзя поэтому не удивляться тому, что со времени появления в печати его «Исповеди» многие критики стали говорить о нем как об «отрицателе» искусства и науки, «ниспровергателе» эстетики.

Писателя глубоко задевали подобные наветы и обвинения. В трактате «Так что же нам делать?» одну из глав Толстой начинает словами: «Но наука, искусство! Вы отрицаете науку и искусство, то есть отрицаете то, чем живет человечество!» Мне постоянно делают это — не возражение, а употребляют этот прием, чтобы, не разбирая их, отбрасывать мои доводы. «Он отрицает науку и искусство, он хочет вернуть людей к дикому состоянию: что же слушать его и говорить с ним?» Но это несправедливо. Я не только не отрицаю науку и искусство, но я только во имя того, что есть истинная наука и истинное искусство, и говорю то, что я говорю…» (25, 363–364).

Пятью годами позднее Толстой жаловался на критиков, писавших о нем как о противнике прекрасного, разрушителе эстетики: «…со мной не рассуждают, а махают на меня рукой, как на врага науки и искусства, что мне показалось обидным, так как я всю жизнь только и занимался тем, чего они меня называют врагом, считая эти предметы самыми важными в жизни человеческой» (65, 246).

Книга Толстого «Так что же нам делать?» была встречена передовой критикой как «самое грозное из всех известных обличений, направленных против «евнухов науки» и «пиратов искусства», против касты жрецов духа…»[194].

Если в трактате «Так что же нам делать?» писатель обличал социальные и нравственные основы эксплуататорского общества, показав, как ему служат «наука для науки» и «искусство для искусства», то трактат «Что такое искусство?» целиком посвящен эстетическим проблемам, рассматриваемым здесь в свете тех социальных и моральных истин, к постижению которых его автор пришел в 80-е и 90-е годы.

В трактате «Что такое искусство?» Толстой анализирует большое число эстетических теорий, преимущественно основанных на понятии красоты как главном признаке искусства. В третьей главе писатель привел около семидесяти различных ее определений, извлеченных из книг по теории и истории искусства, с которыми он познакомился, работая над трактатом. Толстого поразила «странная и заколдованная неясность и противоречивость» в определении красоты у самых разных философов и эстетиков, начиная с книги «основателя эстетики» Баумгартена и кончая сочинениями «новых писателей».

Однако, присмотревшись к пестроте определений, Толстой решил их классифицировать и свел к двум главным видам — «объективно-мистическому» и «субъективному» или «опытному». Первого из них придерживались Гегель, Фихте, Шеллинг, Шопенгауэр и другие философы-идеалисты. Второе принадлежит Канту и его последователям. Отличительный признак эстетиков «объективно-мистического» направления — признание того, что «красота есть нечто существующее само по себе, одно из проявлений абсолютно совершенного — идеи, духа, воли, бога»; главным во взглядах эстетиков второй группы Толстой считал признание, что «красота есть известного рода получаемое нами удовольствие, не имеющее цели личной выгоды».

Подвергнув критике эти определения красоты как предмета искусства и рассматривая их преимущественно в свете своей концепции народности искусства, Толстой нашел, что весь смысл этих эстетических теорий состоял в том, чтобы оправдать вкусы людей господствующих классов общества. Характеризуя связи между искусством и эстетической теорией своего времени, Толстой утверждал: «Какие бы ни были безумства в искусстве, раз они приняты среди высших классов нашего общества, тотчас же вырабатывается теория, объясняющая и узаконяющая