сюда.

Затем с совершенным уважением имею честь быть ваш покорнейший

гр. Л. Толстой.

Апреля 30, Севастополь.

41. Т. А. Ергольской

<перевод с французского>

1855 г. Мая 7. Севастополь.

7 мая.

Дорогая тетенька!

Я был в 6 верстах от Севастополя, когда началась бомбардировка, и, когда я узнал об этом, первая моя мысль была написать вам тотчас, когда она прекратится, чтобы вы узнали о ней от меня, а не из газет; но на следующий день наша батарея вошла в город и в течение всех последних дней бомбардировки батарея оставалась в городе, где и остается до сих пор. Я был на бастионе;* но не так страшен черт, как его малюют, и уверяю вас, что бомбардировка не так ужасна, как ее описывают. Скажу, наоборот, лучшее время было то, которое я там провел. Теперь почти стихло, 4 дня я дежурю на бастионе, а затем я свободен на 12 дней, которые провожу очень приятно. У меня очень нарядная квартира, с фортепьяно, она выходит на бульвар, где каждый день гулянье, музыка; у меня много хороших знакомых, погода великолепная, и я начал купаться в море. Так что, ежели с некоторых пор я разленился до такой степени, что не могу заставить себя написать письма, это не по случаю службы или опасности, а только потому, что здесь живется чересчур приятно. Собственно говоря, я стал писать это письмо, чтобы объяснить вам свое долгое молчание или, вернее, просить у вас прощение за него. Письма идут так долго туда и обратно, а писать, покуда шла бомбардировка, мне не хотелось, затихала она понемногу, затем я получил ваше чудесное письмо, из которого я узнал, что вы уже знаете о происходящем по газетам*. Все это, однако, доказывает только, что я скверный малый, заслуживающий вашу любовь не своим поведением, а только своею любовью к вам. Не сумею вам выразить, как я был растроган вашим добрым письмом, вы не упрекаете меня, думая, что меня надо жалеть, и стараетесь меня утешить. Я больше не играл и уже уплатил часть долгов, самых необходимых из 400 р., присланных Валерьяном; но должен я еще более 600 р., и это меня мучает. Кажется, нет необходимости говорить вам, что я желаю и стараюсь следовать вашим советам относительно умеренности и деятельности; покуда не могу себя упрекать в этом отношении, но я ленюсь; некоторое мое оправдание, с чем, я надеюсь, и вы согласитесь, это тот образ жизни, который я вел, да и теперь веду, то в хорошем обществе, то среди всякого сброда, то в лишениях, то даже в роскоши; в таких обстоятельствах трудно не сбиваться с намеченного пути. Прощайте, дорогая тетенька, хотел много написать, а меня зовут обедать; не знаю, удастся ли мне писать еще вечером, так как я дежурный. Постараюсь писать почаще, но, ради бога, не мучайтесь обо мне, — уверяю вас, что я не в большой опасности; и еще, не желайте мне успехов по службе, а то мне так жаль, что я не могу исполнить вашего пожелания в этом отношении, желайте мне только здоровья и счастья — это действительно благо. А успех, т. е. выдвигаться по службе, почести… я не создан для этого. Представьте себе, я не мог себя заставить снести князю письма тети Полины* и поручил это своему приятелю, который сказал мне 2 дня спустя, что князь сказал, чтобы я в тот самый день пришел к нему обедать; я пошел, но он и не заметил моего присутствия, вероятно забыв, что он собирался мне сказать, а я не из тех, которые о себе напоминают. Так что мое единственное желание — быть его адъютантом, теперь не осуществится. Впрочем, может быть, все к лучшему; в служебном отношении я вполне доволен своим положением в батарее. Прощайте, дорогая тетенька, тысячу раз целую ваши руки.

42. И. И. Панаеву

1855 г. Июня 14. Бельбек.

Милостивый государь Иван Иванович!

Поверите ли, что я должен переломить стыд, который испытываю, чтобы взяться за перо и писать вам. Мне стыдно, что я жив и здоров, что только одно, ежели бы было наоборот, могло бы служить извинением молчанию на 3 письма* ваших и на письма, столь любезные, волнующие меня и иногда, в минуты самолюбивого заблуждения, заставляющие верить в талант и значение мое в литературе, которое, признаюсь, мне бы очень хотелось иметь. На вопросы ваши в предыдущем письме отвечаю по пунктам. 1) Деньги за «Отрочество» я получил. 2) Присылать мне и деньги и книги по старому адресу в Главный Штаб, 3) и за каждую статью отдельно. На мое несчастье, я обещал вам слишком много — сотрудники мои ленились, когда я был в Севастополе; теперь же с месяц, как я уехал, ничего не знаю о их статьях. Сам я был болен, но, несмотря на то, надеюсь, что дня через 3 пошлю вам «Рассказ юнкера»* — довольно большую статью, но не Севастопольскую, а Кавказскую, которая поспеет к VII книжке. Верьте, что мысль о военных статьях занимает меня теперь столько же, сколько и прежде, и я на днях поеду в Севастополь с тем, чтобы подгонять Ростовцева и Бакунина и взять у них статьи, ежели они готовы; но действительность слишком богата событиями, чтобы у кого-нибудь оставалось время для мысли. За себя я все-таки вам отвечаю — по статье каждый месяц, — за других не наверное. Адрес мой все тот же и все-таки через курьеров, ежели вы устроили это. Ежели Тургенев в Петербурге, то спросите у него позволения на статье «Рассказ юнкера» надписать: посвящается И. Тургеневу*. Эта мысль пришла мне потому, что, когда я перечел статью, я нашел в ней много невольного подражания его рассказам.

С совершенным почтением и преданностью имею честь быть ваш покорный слуга

гр. Л. Толстой

Бельбек*, 1855 г., июня 14.

43. И. И. Панаеву

1855 г. Июня 16. Буюк Сюрень.

Милостивый государь Иван Иванович!

Чтобы сдержать свое обещание и прислать вам «Рассказ юнкера» для 7-ой книжки «Современника», посылаю его вам непереписанным в немножко непрезентабельном виде*. Вы заметите, однако, что, несмотря на перемарки, все очень четко и ясно. Я очень боюсь, чтобы вы не приняли небрежность переписки за небрежность сочинения, напротив, ни один рассказ мне не стоил столько труда и времени, поэтому <…>* ли бы были исключены, уничтожили бы весь смысл рассказа, хотя то, что он мне стоил много времени, нисколько не доказывает мне его достоинства; напротив, он мне кажется очень сомнительным, и так как я его никому не показывал, то мне очень интересно будет узнать о нем ваше мнение, которое и прошу вас очень поскорее сообщить мне и совершенно откровенно*. Следующий рассказ будет Севастопольский*. Он немного не поспеет к VII книжке, о чем я весьма жалею, тем более, что вы в примечании к моей статье обещали современные статьи, тогда как я обещал только военные*. Как бы то ни было, ежели вы найдете рассказ этот в настоящем виде стоящим печатания, печатайте, ежели нет, пришлите мне его обратно*. Затем с нетерпением ожидая вашего ответа, с совершенным уважением имею честь быть <…>

16 июня 1855.

Буюк Сюрень.

44. С. Н. Толстому

1855 г. Июля 3. Позиция на р. Бельбек. Г-ну поручику стрелкового императорской

фамилии полка графу Толстому

Начальника Горной артиллерии Южной армии и морских и сухопутных сил, в Крыму расположенных, артиллерии подпоручика и кавалера графа Толстого

Рапорт.

Вследствие продолжительного молчания вашего и моего сиятельства* имею честь почтительнейше донести, что сие обоюдно было весьма глупо, и что я с своей стороны намерен исправить сию ошибку и впредь не впадать в оную, о чем покорнейше прошу и ваше сиятельство.

Начальник Горной артиллерии подпоручик

граф Толстой.

№ 54

3 июля 1855 г.

Позиция при р. Бельбек.

Хотел было не писать больше ничего, с тем, чтобы только узнать, где ты (хотя я знаю, что ты был в Суздале, но должен был перейти в Петербург, а сам хотел ехать в Пирогово), но потом вообразил себе, как ты бы обозлился и несколько раз назвал бы меня — «самым пустяшным малым», но главное, что самому захотелось рассказать и расспросить кое-что, хотя и сильно сомневаюсь, дойдет ли и когда к тебе это письмо. Хотя ты верно знаешь через наших, где и что я делал, повторю тебе свои похождения с Кишинева, тем более, что, может быть, для тебя будет интересно то, как я их рассказываю, а поэтому ты узнаешь, в какой я фазе нахожусь — так как уж видно моя судьба всегда находиться в какой-нибудь фазе. Из Кишинева 1-го ноября я просился в Крым, отчасти для того, чтобы видеть эту войну, отчасти для того, чтобы вырваться из штаба Сержпутовского, который мне не нравился, а больше всего из патриотизма, который в то время, признаюсь, сильно нашел на меня. В Крыму я никуда не просился, а предоставил распоряжаться судьбой начальству; меня прикомандировали к батарее в самый Севастополь, где я пробыл месяц весьма приятно, в кругу простых добрых товарищей, которые бывают всегда особенно хороши во время настоящей войны и опасности. В декабре нашу батарею отвели к Симферополю, и там я прожил полтора месяца в удобном помещичьем доме, ездил в Симферополь танцевать и играть на фортепьянах с барышнями и охотиться на Чатырдаг с чиновниками за дикими козами. В январе опять была тасовка офицеров, и меня перевели в батарею, которая стояла на горах в 10 в. от Севастополя на Бельбеке. Там j’ai fait à la connaissance de la mère de* Кузьма, самый гадкий кружок полячишек в батарее, командир*, хотя и доброе, но сальное, грубое создание, никаких удобств, холод в землянках. Ни одной книги, ни одного человека, с которым бы можно поговорить. И тут-то я получил 1500 рублей, на журнал, который уж был отказан, и тут-то я проиграл 2500 рублей и чем доказал всему миру, что я все-таки пустяшный малый, хотя предыдущие обстоятельства и могут быть приняты comme circonstances atténuantes*, все-таки очень, очень скверно. В марте стало теплей, и приехал в батарею милый отличный человек Броневский, я стал опоминаться, а 1-го апреля батарея во время самого бомбардирования пошла в Севастополь, и я совсем опомнился. Там до 15 мая, хотя и в серьезной опасности, т. е. по 4 дня через 8 дней дежурным на батарее 4-го бастиона, но весна и погода отличная; впечатлений и народа пропасть, все удобства жизни, и нас собрался прекрасный кружок порядочных людей, так что эти полтора месяца останутся одним из самых моих приятных воспоминаний. 15