по опыту знаю, как читаются, слушаются и запоминаются твои вещи народом, и потому мне хотелось бы содействовать тому, чтобы ты стал теперь поскорее в действительности тем, что ты есть несомненно — общенародным в самом широком смысле писателем*.

Дружески целую тебя и желаю душевного спокойствия и здоровья.

Лев Толстой.

83. В. Г. Черткову

1886 г. Мая 27–28. Ясная Поляна.

Получил ваше письмо*, милый друг, и очень рад был ему. Мое — пожалуй, не застанет вас в Петербурге. Мы живем хорошо. Продолжаю понемногу работать — больше теперь руками, чем головой, так как больше тянет к этой работе. Кроме того, много гостей. Был Озмидов, Грибовский, Марья Александровна Шмит и Сосновский и теперь тут. Озмидову я был очень рад. И мне очень хорошо было с ним. Я рад тоже тому, что в моих домашних разрушилось предубеждение к нему. Грибовский очень молод. Это главное, что надо помнить о нем, и еще то, что первое пробуждение его душевной деятельности было революционное — так называемое научное. Какая это страшная чума! То же и еще в гораздо большей степени с Сосновским. Мы часто обманываемся тем, что, встречаясь с революционерами, думаем, что мы стоим близко рядом. Нет государства — нет государства, нет собственности — нет собственности, нет неравенства — нет неравенства и многое другое. Кажется, все одно и то же. Но не только есть большая разница, но нет более далеких от нас людей. Для христианина нет государства, а для них нужно уничтожить государство; для христианина нет собственности, а они уничтожают собственность. Для христианина все равны; а они хотят уничтожить неравенство. Это как раз два конца несомкнутого кольца. Концы рядом, но более отдалены друг от друга, чем все остальные части кольца. Надо обойти все кольцо для того, чтобы соединить то, что на концах.

Помешали мне писать это письмо Сосновский с Файнерманом. Они пришли с деревни (Сосновский жил 2 дня у Файнермана), и мы очень хорошо поговорили. Я, между прочим, прочел Сосновскому то, что пишу о нем. Он мне очень понравился. Доброты в нем много. Сейчас он уезжает. Если вы переписали начало рассказа о мужике и мальчике* (из моих бумаг; очень измаранная), то пришлите мне ее. Я нынче о ней думал. Может быть, удастся написать. Очень меня занимает теперь не только Будда, но и браманизм, и Конфуций, и Лаодци. Может быть, ничего не выйдет, а может быть, выйдет что-то*, о чем не стану писать, потому что в письме не расскажешь. У нас нынче набралась куча гостей — молодежь, Сережа приехал, Кузминский, и заливает море пустоты и соблазнов детей, и они отдаются, а я борюсь хоть не с соблазнами, но с досадой на тех, кто их вводят. И надеюсь, что бог поможет. С особенной любовью думаю в такие минуты о вас и всех мне близких. Пишите почаще, милый друг. Поклонитесь от меня вашей матери. Сосновский просил очень вам кланяться. Мои все вас любят и помнят.

84. П. И. Бирюкову

1886 г. Июня 4–5? Ясная Поляна.

Получил нынче ваше письмецо и тотчас же, устыдившись, написал Степанову*. Трудно писать в таких случаях — трудно, потому что нет любви и не вызывается она письмом. Что вы мало пишете? Как вам живется в вашем — мне представляется — одиночестве. Чертков пишет, чтоб я написал разрешение играть «Винокура»*. Я делаю это на обороте. Мы живем хорошо и вас любим.

Л. Толстой.

Кланяйтесь Сютаеву. Что значит присылка корректуры статьи Бондарева? Пропущена она или нет?* Еще просьба большая, очень для меня важная: есть житие Даниила Ачинского (кажется). Это солдат 12-го года, фельдфебель,

<2> отказавшийся от службы и сосланный в Сибирь, и там живший после каторги на поселении, и по ночам работавший на других. Я читал это житие у себя. Есть при нем даже картинка, изображающая Даниила, и не могу найти и вспомнить, в какой это книге. Пожалуйста, найдите мне это и пришлите*. Это огромной важности историческое событие. И тем особенно, что оно было пропущено и государственной и церковной цензурой. Пожалуйста, пожалуйста. Мне все хочется подбавить в сборник. И я написал один разговор, и еще есть две штучки, которые хочется написать*.

85. В. Г. Черткову

1886 г. Июля 17–18. Ясная Поляна.

Вчера получил ваше письмо с статьями Стаховича*. Вы спрашиваете: стоит ли того заниматься вам таким исправлением? Не стоит. Ваше изложение проще, но и в вашем есть недостатки не в форме, главное, а в содержании. Например: жаба лежит брюхом кверху, а потом говорится сейчас же, что она потащилась дальше. Нужно непременно сказать, как она перевернулась опять спиной кверху. Вот поправки, которые важны по форме. И когда есть то внимание, или как хотите назовите, которое позволяет видеть это, тогда язык будет хорош. Но это не интересно. Интереснее ваше воспоминание о нашем разговоре в Ясной

и вызов говорить все, что я думаю о вашем отношении к собственности. Прежде всего скажу мое чувство, по которому я спросил вас. Это чувство любви — жалости к вам. Вы мне представляетесь таким изнеженным, испорченным, как и я сам, еще больше меня, что когда я живо представил себе то положение, в котором вы будете, если ничто не будет мешать вам, положение Файнермана, то мне стало страшно, физически жалко вас. Это было мое чувство. Другое чувство — уверенность в том, что вы не только других, но и себя обманывать не станете и дойдете до конца. Мне стало жутко за вас, и я перенес это чувство на вас — подумал, что и вам жутко за себя. А это неверно: радостно не жалеть себя, а жалеть другого.

Это все правда, насколько я сумел ее высказать. Роман «Hidden Depths»* я дочел теперь до рассказа умирающего брата о том, как он потерял веру, потому что хотел проверить ее разумом, и, несмотря на жалкую слабость этого места, он мне очень нравится и наводит на важные для меня мысли.

Вчера у меня провел день французский писатель Deroulede и очень меня заинтересовал. Представьте себе, что это человек, посвятивший свою жизнь возбуждению французов к войне, revanche* против немцев. Он глава воинственной Лиги и только бредит о войне*. И я его полюбил. И мне он кажется близким по душе человеком, который не виноват в том, что он жил и живет среди людей язычников. Вчера же получил письмо от Ге старшего. Он пишет эскизы на Евангелие прямо сначала и описывает мне 7 эскизов, сделанных им. Одно описание порадовало меня очень. Помоги ему бог сделать эту работу, картины (иллюстрацию) на Евангелие. Кажется, что это большое и хорошее божье будет дело. Как бы хорошо было, если бы вы устроили за границей издание этих картин*. Оттуда они бы легче вошли к нам. А и не вошли бы, и то хорошо. У нас все идет работа. Я отстаю, чувствую себя слабым физически и, кажется, чувствую требования духовной работы. Учитель переписал «Что же нам делать», нужно ли еще?* Что делать с рассказами Стаховича? Поклонитесь от меня вашей матушке и вашим друзьям.

Л. Толстой.

На ваш вопрос: что вы не так, по-моему, делаете с деньгами, мне нечего отвечать: не только что не хочу,

<2> а нечего. Иногда думаю, что слишком смело расходуете деньги. Да вы, наверное, сами это чувствуете и замечаете.

86. H. H. Миклухо-Маклаю

1886 г. Сентября 25. Ясная Поляна.

Многоуважаемый Николай Николаевич.

Очень благодарен за присылку ваших брошюр*. Я с радостью их прочел и нашел в них кое-что из того, что меня интересует. Интересует — не интересует, а умиляет и приводит в восхищение в вашей деятельности то, что, сколько мне известно, вы первый несомненно опытом доказали, что человек везде человек, то есть доброе, общительное существо, в общение с которым можно и должно входить только добром и истиной, а не пушками и водкой. И вы доказали это подвигом истинного мужества, которое так редко встречается в нашем обществе, что люди нашего общества даже его и не понимают. Мне ваше дело представляется так: люди жили так долго под обманами насилия, что наивно убедились в том и насилующие, и насилуемые, что это-то уродливое отношение людей, не только между людоедами и христианами, но и между христианами, и есть самое нормальное. И вдруг один человек, под предлогом научных исследований (пожалуйста, простите меня за откровенное выражение моих убеждений), является один среди самых страшных диких, вооруженный вместо пуль и штыков одним разумом, и доказывает, что все то безобразное насилие, которым живет наш мир, есть только старый отживший humbug*, от которого давно пора освободиться людям, хотящим жить разумно. Вот это-то меня в вашей деятельности трогает и восхищает, и поэтому-то я особенно желаю вас видеть и войти в общение с вами*. Мне хочется вам сказать следующее: если ваши

<2> коллекции очень важны, важнее всего, что собрано до сих пор во всем мире, то и в этом случае все коллекции ваши и все наблюдения научные ничто в сравнении с тем наблюдением о свойствах человека, которое вы сделали, поселившись среди диких, и войдя в общение с ними, и воздействуя на них одним разумом; и поэтому ради всего святого изложите с величайшей подробностью и с свойственной вам строгой правдивостью все ваши отношения человека с человеком, в которые вы вступали там с людьми. Не знаю, какой вклад в науку, ту, которой вы служите, составят ваши коллекции и открытия, но ваш опыт общения с дикими составит эпоху в той науке, которой я служу — в науке о том, как жить людям друг с другом. Напишите эту историю, и вы сослужите большую и хорошую службу человечеству. На вашем месте я бы описал подробно все свои похождения, отстранив все, кроме отношений с людьми*. Не взыщите за нескладность письма. Я болен и пишу лежа и с неперестающей болью. Пишите мне и не возражайте на мои нападки на научные наблюдения, — я беру эти слова назад, — а отвечайте на существенное. А если заедете, хорошо бы было.

Уважающий вас Л. Толстой.

87. Т. А. Кузминской

1886 г. Октября 17. Ясная Поляна.

Целый день, или большую часть его, был занят тобою, милая Таня; но у тебя должно было чесаться одно из ушей, потому что думал о тебе, не хваля: я читал в первый раз «Бабью долю»* и не мог удержаться, чтобы не поправлять

<2> ее. И поправил до московского острога. Завтра надеюсь кончить. Как жаль, что ты не поработала над ней больше. У