чаще и чаще и все в больших и больших размерах обращаются ко мне за денежной помощью. Поводы для просьб весьма разнообразные: начиная с самых легкомысленных и до самых основательных и трогательных. Самые обычные — это просьбы о денежной помощи для возможности окончить образование, то есть получить диплом; самые трогательные — это просьбы о помощи семьям, оставшимся в бедственном положении.
Не имея никакой возможности удовлетворить этим требованиям, я пробовал отвечать на них короткими письменными отказами, высказывая сожаление о невозможности исполнения просьбы. Но большею частью получал на это новые письма, раздраженные и упрекающие. Пробовал не отвечать и получал опять раздраженные письма с упреками за то, что не отвечаю. Но важны не эти упреки, а то тяжелое чувство, которое должны испытывать пишущие.
Ввиду этого я и считаю нужным теперь просить всех нуждающихся в денежной помощи лиц обращаться не ко мне, так как я не имею в своем распоряжении для этой цели решительно никакого имущества. Я меньше, чем кто-либо из людей, могу удовлетворить подобным просьбам, так как если я действительно поступил, как я заявляю, то есть перестал владеть собственностью, то не могу помогать деньгами обращающимся ко мне лицам; если же я обманываю людей, говоря, что отказался от собственности, а продолжаю владеть ею, то еще менее возможно ожидать помощи от такого человека.
Очень прошу и другие газеты перепечатать это письмо*.
Лев Толстой.
172. В. Г. и А. К. Чертковым
1907 г. Сентября 26. Ясная Поляна.
Сейчас написал гору писем*, милые, милые друзья Галя и Дима и Димочка, и вам пишу последним. А пишу вам последним потому, что тем надо думать, что написать, не слишком уже наврать, а вам могу писать, что попало, вы всё поймете, если есть, что понимать, и всё простите, если нечего понимать или что плохо. Спасибо за ваше письмо из Москвы. Очень оно радостно было мне*. Сейчас получил от Перна письмо от 22. Он проводил*. Вы, верно, уж дома. Пишите. У меня все не по заслугам хорошо. Очень усердно работаю «Новый круг чтения» и начерно кончил*. Здесь Репин пишет портреты Софьи Андреевны и мой вместе. Пустое это дело, но подчиняюсь, чтоб не обидеть*. Был Поша*, вчера уехал. Я очень люблю его. У него в глубине очень хорошо. Гусева еще нет. Я обхожусь без него*. А вот Суворов*, юноша милый, помните его? Ждет. Очень, очень хорошо было нам лето это. Спасибо за это. А о будущем я не думаю.
Нового ничего не начал, а многое хочется. Статейку прощальную вчера поправил и послал вам*. Прощайте, милые друзья, все три.
Лев Толстой.
26 сент. 1907 г.
Гусев сейчас приехал*.
173. Л. М. Гребенникову
1907 г. Октября 13. Ясная Поляна.
Очень рад буду рекомендовать вашу книгу и почти уверен найти издателя, но для того, чтобы уверенно рекомендовать ее, надо ее видеть*.
Лев Толстой.
Ясная Поляна.
13 окт. 1907.
174. H. H. Гусеву
1907 г. Октября 27. Ясная Поляна.
Николай Николаевич,
Как ни близки вы мне были до того испытания, которому вы подпали*, вы мне теперь еще ближе и дороже: не только потому, что я чувствую свою вину, что все, что вы испытываете, по всей справедливости должен бы был испытывать я, но просто потому, что вы переносите и так хорошо переносите посланное вам испытание.
Не могу не чувствовать себя виноватым перед вами, так как те слова, которые ставят вам в обвинение, мои слова и мне надо отвечать за них. Знаю, что вы не укоряете меня, но все-таки не могу не просить вас простить меня и не изменять ко мне вашего дорогого мне доброго чувства.
Помогай вам бог перенести ваше испытание, не изменив самого драгоценного для вас вашего любовного отношения к людям, которые по каким бы то ни было мотивам делают или стараются делать больно своему любящему их брату.
Помогай вам бог.
Всегда любивший вас, а теперь, как сознающий свою вину перед вами, особенно нежно любящий вас друг и брат
Лев Толстой.
Думаю, что не нужно писать вам о том, что исполнить всякое поручение, желание ваше будет для меня успокоением и радостью.
Л. Т.
27 октября 1907.
175. И. Я. Гинцбургу
1907 г. Ноября 4. Ясная Поляна.
Любезный Илья Яковлевич,
Чувствую свою вину перед всеми друзьями Владимира Васильевича и прошу их, и в особенности Дмитрия Васильевича, простить меня*. Чувствую неповоротливость старости, а кроме того, я последнее время так поглощен, вероятно последней, кажущейся мне, как всегда, когда чем-нибудь сильно занят, очень важной работой*. Притом написать о Владимире Васильевиче и моих отношениях к нему было для меня трудно вследствие того недоразумения, которое было между нами. Недоразумение это было в том, что Владимир Васильевич любил и пристрастно ценил во мне то, чего я не ценил и не мог ценить в себе, и по своей доброте прощал мне то, что я ценил и ценю в себе выше всего, чем жил и живу*.
Со всяким другим человеком такое недоразумение повело бы если не к враждебности, то к холодности, но милая, непосредственная, горячая и вместе с тем детская, по ясности и простоте, натура Владимира Васильевича была такова, что я не мог не поддаваться его внушению и не любить его без всяких соображений о различии наших взглядов.
Всегда с умилением вспоминаю наши хорошие дружеские отношения.
Если найдут это письмо стоящим напечатания в сборнике, то отдайте его*.
Жму вам руку.
Лев Толстой.
1907.
4 ноября.
176. Т. А. Кузминской
1907 г. Ноября 24. Ясная Поляна.
Спасибо тебе, милая Таня, за твое усердие. Тебе давать поручения в правительственные сферы опасно не для меня и не для тебя, а для тех, до кого эти дела касаются. Я бы не желал быть на их месте*. Спасибо, главное, за твое пребывание у нас*. С удовольствием вспоминаю. Рад узнать, что ты читаешь и одобряешь «Круг чтения». Я не переставая занят новым, иначе составленным и расположенным «Кругом чтения». Читая все эти мысли, все больше и больше — особенно в мои года — понимаешь и чувствуешь, что жизнь серьезное дело. «Ernst ist das Leben»*,— сказал Шиллер прежде меня. И так хорошо, спокойно, радостно бывает, когда живо чувствуешь это, радостно и жить, радостно и умирать. Поцелуй по нежно отцовски от меня милую Машу, и привет ее мужу. Братски целую тебя.
Соня вся поглощена копией моего и ее портрета, написанного Репиным*. Портрет преуморительный: представлен нализавшийся и глупо улыбающийся старикашка, это я, перед ним бутылочка или стаканчик (это что-то похожее было на письменном столе), и рядом сидит жена или, скорее, дочь (это Соня) и грустно и неодобрительно смотрит на куликнувшего старичишку. Она, не отрываясь, стоит и пишет, пишет, и выходит что-то похожее и столь же забавное.
Л. Т.
1907
24 ноября.
177. Л. П. Бельскому
1907 г. Декабря 15. Ясная Поляна.
Г-ну Л. Вельскому.
Благодарю вас за присланные книги*. Думаю, что сказки и басни должны иметь успех в детском мире. Непременно сделаю опыт.
С совершенным уважением готовый к услугам
Лев Толстой.
15 дек. 1907.
178. И. И. Горбунову-Посадову
1907 г. Декабря 26. Ясная Поляна.
Дорогой Иван Иванович,
Передаст вам эту записку один из первых моих духовных друзей, более 20 лет тому назад, отличающийся и большой чуткостью духовной, и всегда сопутствующей ей необыкновенной скромностью*. Он написал свои воспоминания о мне, о настоящем мне, и предлагает напечатать их*. Я их вполне больше чем одобрил и сделал только несколько заметок, которые он передаст вам*.
Целую вас
Лев Толстой.
26 дек. 1907.
179. Генрику Сенкевичу
1907 г. Декабря 27. Ясная Поляна. 27 декабря 1907 г. Ясная Поляна.
Любезный Генрик Сенкевич,
Странное обращение это вызвано желанием избежать неприятного, до враждебности холодного «Милостивый государь», и столь же отдаляющего «Monsieur», a стать в письме к вам в те близкие, дружелюбные отношения, в которых я себя чувствую по отношению к вам с тех пор, как прочел ваши сочинения: «Семья Поланецких», «Без догмата» и другие, за которые благодарю вас*. Эта же причина и побуждает меня писать вам на языке своем, на котором мне легче ясно и точно выразиться.
То дело, о котором вы пишете*, мне известно и вызвало во мне не удивление, даже не негодование, а только подтверждение той для меня несомненной истины — как ни кажется она парадоксальной людям, подпавшим государственному гипнозу, — что существование насильнических правительств отжило свое время и что в наше время правительственными людьми — императорами, королями, министрами, военачальниками, даже влиятельными членами палат могут быть только люди, стоящие на самой низкой ступени нравственного развития. Люди эти потому и находятся на таких местах, что они нравственно вырожденные люди. Люди, занятые тем, чтобы грабить под видом податей имущество рабочего народа, тем, чтобы делать приготовления к убийствам и совершать самые убийства, тем, чтобы казнить смертью людей, тем, чтобы не переставая лгать перед собой и людьми, люди эти не могут быть иными. В языческом мире мог быть добродетельный властитель Марк Аврелий, но в нашем христианском мире даже правители прошлых веков, — все французские Людовики, и Наполеоны, все наши Екатерины Вторые и Николаи I, все Фридрихи, Генрихи и Елизаветы, немецкие и английские, — несмотря на все старания хвалителей, не могут в наше время внушать ничего, кроме отвращения. Теперешние же властители, учредители всякого рода насилий и убийств, уже до такой степени стоят ниже нравственных требований большинства, что на них нельзя даже и негодовать. Они только гадки и жалки. Негодовать, и то не негодовать, а бороться надо не с этими лишенными высшего человеческого сознания существами, а с тем ужасным, отсталым учреждением насильственного государственного устройства, которое и есть главный источник страданий человечества. Бороться надо не с людьми, а с тем суеверием необходимости государственного насилия, которое так несовместимо с современным нравственным сознанием людей христианского мира и более всего препятствует человечеству нашего времени сделать тот шаг, к которому оно давно готово. Бороться же с этим злом можно только одним самым простым, естественным и вместе с тем самым могущественным, к сожалению, до сих пор не употреблявшимся средством, состоящим только в том, чтобы жить, не нуждаясь в правительственном насилии и не участвуя в нем.
Что же касается до подробностей того дела, о котором вы пишете: о приготовлении прусского правительства к ограблению польских землевладельцев-крестьян, то и в этом деле мне больше жалко тех людей, которые устраивают это ограбление и будут приводить его в исполнение, чем тех, кого ограбят. Эти последние ont le beau rôle*. Они и на другой земле и в других условиях останутся тем, чем они были, а жалко грабителей, жалко тех, которые принадлежат к нации, государству грабителей и чувствуют себя с ними солидарными. Я думаю, что
