покупках, продажах, условиях, а пуще всего на праздниках, на крестинах, свадьбах, похоронах не пить водки и не угощать ею.
Казалось бы, для всякой продажи, покупки, для всякого условия надо хорошенько подумать, обсудить, а не дожидаться спрыску, выпивки. Ну да это еще меньшее горе. А вот праздник. Праздник значит ручному труду перерыв, отдых. Можно отдохнуть или сойтись с близкими, с родными, с друзьями побеседовать, повеселиться или о душе подумать можно, почитать Евангелие или еще какие хорошие книги. И тут-то, заместо беседы, веселья с друзьями, родными, напиваются вином, и вместо того чтобы о душе подумать, почитать что-нибудь душеполезное — сквернословие, ссоры, драки. А то крестины. Человек родился. Ну, что ж, слава богу, надо подумать, как его хорошо воспитать. А чтобы хорошо воспитать, надо самому об себе подумать, от плохого отвыкать, к хорошему приучать, и тут вместо этого — вино, пьянство. То же и еще хуже на свадьбах. Сошлись молодые люди в любви жить, детей растить. Надо, казалось бы, им пример доброй жизни показать. Вместо этого опять вино. А уж глупее всего на похоронах. Ушел человек туда, откуда пришел, от бога и к богу. Казалось бы, когда о душе подумать, как не теперь, вернувшись с кладбища, где зарыли тело отца, матери, брата, который ушел туда, куда мы все идем и чего никто не минует. И что же вместо этого — вино и все, что от него бывает. А мы говорим: нельзя не помянуть, стариками заведено. Да ведь, старики не понимали, что это дурно. А мы понимаем. А понимаем, так и бросать надо.
А брось год, другой, да и оглянись назад — и увидишь, что, первое, в год рублей 30–50, а то и вся сотня дома осталась, второе, много сквернословий, а также глупых и плохих дел осталось несказанными и несделанными, третье, в семье и согласия и любви больше, и, четвертое, у самого на душе много лучше стало.
267. Г. К. Градовскому
1910 г. Апреля 6. Ясная Поляна.
Григорий Константинович, вы желаете, чтобы я выразил свое отношение к предполагаемому и устраиваемому вами съезду писателей*. Отношение мое к людям, стремящимся к единению, не может быть иным, как самое сочувственное, особенно в настоящем случае, когда стремятся к единению писатели — люди, к которым и я принадлежу, занятые деятельностью слова — могущественнейшего орудия единения людей. И потому вполне сочувствую и желаю наибольшего успеха съезду.
Одно только обстоятельство в приготовлениях к этому съезду смущает меня, смущает настолько, что если бы я и имел для этого силы и возможность, я не мог бы принять участие в съезде. Устройство съезда и даже пределы области его занятий разрешаются, определяются теми лицами, которые у нас называются правительством. А между тем я полагаю, что в наше время всякому уважающему себя человеку, а тем более писателю, нельзя вступать в какие-либо добровольные соглашения с тем сбродом заблудших и развращенных людей, называемых у нас правительством, и тем более несовместимо с достоинством человека руководствоваться в своей деятельности предписаниями этих людей.
Если найдете нужным обнародовать это письмо*, то я ничего не имею против, но только с тем непременным условием, чтобы не было исключено и мое объяснение тех причин, по которым я считал бы для себя невозможным участвовать в съезде писателей.
С совершенным уважением
Лев Толстой.
6 апреля 10 г.
Ясная Поляна.
268. С. А. Стахович
1910 г. Апреля 12. Ясная Поляна.
12 апреля 1910 г. Ясная Поляна.
Благодарю вас, милая Софья Александровна, за подарок*. Очень рад буду, если удастся написать вашим карандашом что-нибудь такое, что понравилось бы и мне и вам. Тот карандаш у доктора в починке, и нет о нем слуха.
Как жаль, что вы не написали смешное. Я люблю смеяться. Саша завтра едет в Крым. Странное дело, чем больше я люблю ее, тем меньше боюсь за нее. Она и больная хороша, мне по крайней мере. Жалею о том, что вы так недавно были у нас, значит, не скоро опять приедете. А может быть, это не помешает.
Дружески жму руку. Привет Александру Александровичу и старшему и младшему и Михаилу Александровичу*.
Лев Толстой.
269. А. Л. Толстой
1910 г. Апреля 15. Ясная Поляна.
Хочется написать тебе, милый друг Саша, и не знаю, что писать. Знаю, что тебе желательнее всего знать обо мне, а о себе писать неприятно. О том, как ты мне дорога, составляя мой грех исключительной любви, тоже писать не надо бы, но все-таки пишу, потому что это думаю сейчас.
Внутреннее мое состояние в последние дни, особенно в тот день, когда ты уезжала, была борьба с физическим желчным состоянием. Состояние это полезно, потому что дает большой материал для работы, но плохо тем, что мешает ясно мыслить и выражать свои мысли, а я привык к этому. Нынче первый день мне лучше, но ничего, кроме писем: Шоу*, еще об обществе мира* и еще кое-кому не писал. Но занят книжечками, которые уже в сверстанном виде и меня радуют*. Нынче был и еще здесь Саламахин, тоже меня радующий своей серьезной религиозностью. Зачем родятся и детьми умирают, зачем одни век в нужде и образованны, другие век в роскоши и безграмотны, и всякие кажущиеся неравенства? — все это могу объяснить. Но отчего одни люди, как Саламахин, весь горит, то есть вся жизнь его руководима религией, а другой, другая, как ложка не может понять вкус той пищи, в которой купается?
Вчера ездил с Булгаковым, нынче с Душаном. Делир* покоен. Погода чудная, фиалки Леньки душат меня, стоя теперь передо мною. Как-то у вас? Что-то пишут, что там холода. Пиши ты или Варя* каждый день.
Страшно хочется, как давно не хотелось кое-что, да ты знаешь что — безумие нашей жизни в образах высказать под заглавием: «Нет в мире виноватых»*, и на эту мысль. Страшно хочется, но не начинал еще. Боюсь, что это ложный аппетит. Правда, очень развлекают по утрам. Хочу попробовать. Ну, да это неважно. Прощай, сейчас только кончили обедать. И меня ждет у Душана в комнате проезжий поговорить. Иду к нему. Целую тебя и для краткости милую Варю.
Лев.
270. В. Д. Ахшарумову
1910 г. Апреля 20. Ясная Поляна. 20 апреля 1910 г. Ясная Поляна.
Благодарю вас, уважаемый Владимир Дмитриевич, за присылку мне вашей книги*. Несмотря на мое равнодушие к стихам, я прочел ее с удовольствием и с таким же удовольствием вспоминаю то время, о котором вы вспоминаете, и нашем тогдашнем знакомстве. «Куда», «Холодный ветер ломит двери» и другие стихотворения мне понравились, не говоря о содержании, ясностью и определенностью мысли и выражений, которых уже не встречаешь у теперешних поэтов. Не знаю, как вы, а для меня истинное благо жизни прямо пропорционально старости и приближению к концу. От всей души желаю вам того же и надеюсь, что вы это испытываете.
С совершенным уважением
Лев Толстой.
271. H. A. Морозову
1910 г. Апреля 20. Ясная Поляна.
20 апреля 1910 г.
Очень благодарю вас, дорогой Николай Александрович, за присылку книг, непременно прочту их*. Даже сейчас по получении раскрыл «Письма из Шлиссельбургской крепости» и забыл свои дела — зачитался.
Благодарю за добрую память и не отчаиваюсь еще раз повидать вас*.
Любящий вас*
272. В. Г. Короленко
1910 г. Апреля 26. Ясная Поляна.
Ясная Поляна. 26 апреля 1910 года.
Прочел и вторую часть вашей статьи*, уважаемый Владимир Галактионович. Она произвела на меня такое же, если не еще большее впечатление, чем первая. Еще раз, в числе, вероятно, многих и многих, благодарю вас за нее. Она сделает свое благое дело. Надо бы непременно напечатать и как можно больше распространить ее. Будет ли это сделано?*
Сейчас читаю замечательную книгу, появившуюся в Лос-Анжелос под заглавием «Преступление и преступники» Grifith J. Grifith, «Crime and Criminals»*, которая дает богатый материал, доказывающий все большее и большее увеличение числа преступлений в Америке; показывает по верным данным, что ежегодный, все увеличивающийся, расход на подавление преступлений доходит — страшно сказать — до 6 биллионов долларов, статистическими данными доказывает, что карательная деятельность правительства, в особенности смертные казни, заразительно действуют на общество, увеличивая число убийств. Книга очень смелая и интересная. Я думаю, что хорошо бы было напечатать ее. Если найду переводчика, предложу вам.
Дружески жму руку.
Лев Толстой.
273. Бернарду шоу
1910 г. Апреля 15–26. Ясная Поляна.
Ясная Поляна, 1910.
Получил вашу пьесу и остроумное письмо*. Пьесу прочел с удовольствием, сюжет ее мне вполне сочувственен. Ваши замечания о том, что проповедь добра обыкновенно мало действует на людей и молодые люди считают достоинством все то, что противоречит этой проповеди, совершенно справедливы. Но причина этого явления совсем не та, чтобы такая проповедь была не нужна, но только та, что проповедующие не исполняют того, что проповедуют, то есть — лицемерие. Тоже не согласен с тем, что вы называете вашей теологией. Вы полемизируете в ней с тем, во что уже никто из мыслящих людей нашего времени не верит и не может верить. Между тем вы сами как будто признаете бога, имеющего определенные и понятные вам цели.
«To my mind unless we conceive God as engaged in a continual struggle to surpass himself, — as striving at every birth to make a better man than before, we are conceiving nothing better, than an omnipotent snob»*.
Об остальном же вашем рассуждении о боге и о зле повторяю слова, которые я высказал, как вы пишете, о вашем «Man and Superman»*, a именно, что вопросы о боге, о зле и добре слишком важны для того, чтобы говорить о них шутя. И потому откровенно скажу вам, что заключительные слова вашего письма произвели на меня очень тяжелое впечатление: «Suppose the world were only one of God’s jokes, would you work any the less to make it a good joke instead of a bad one?» — «Предположите, что мир есть только одна из божьих шуток. Разве вы в силу этого меньше старались бы превратить его из дурной шутки в хорошую?»
Ваш Лев Толстой*.
274. Редакции газеты «Русское слово»
1910 г. Апреля 29. Ясная Поляна.
С согласия автора письма, пересылаю вам его для напечатания в вашей газете*. Рассказ о жизни и впечатлениях этой крестьянской девушки мне кажется очень замечательным: и по своей искренности, простоте и очевидной правдивости, и в особенности потому, что ясно выражает ту совершившуюся в крестьянском рабочем населении за последнее время перемену, заключающуюся в живом сознании несправедливости своего положения. Как ни стараются люди властвующих классов скрыть от себя, заглушить в себе сознание несправедливости своего положения, такие рассказы, как рассказ этой крестьянской девушки, неотразимо должны вызывать это
