и щецъ сварить не изъ чего, что кваску было тамъ – ребятамъ дала.

– Нынче постъ голодный, Ваше Сіятельство, – вмѣшался Чурисъ, – хлѣбъ, да лукъ, вотъ и пища наша мужицкая. Еще слава-ти Господи, хлѣбушка-то у меня, по милости Вашей, по сю пору хватило, а то сплошь и хлѣба-то нѣту, а луку нынѣ вѣздѣ недородъ, у Михаила Брюхина за пучокъ по грошу берутъ, а покупать нашему брату не откуда. Съ пасхи, почитай, что и въ Церкву не ходилъ: – свѣчку Миколѣ не на что купить.

Николинька зналъ въ какой бѣдности живутъ крестьяне, но мысль эта была такъ невыносимо тяжела для него, что онъ противъ воли забывалъ истину и всякій разъ, когда ему напоминали ее, у него на сердцѣ становилось еще грустнѣе и тяжеле.

– Отчего вы такъ бѣдны? – сказалъ онъ, думая вслухъ.

– Да какъ-же намъ и быть, батюшка, какъ не бѣднымъ? Земля наша какая? вы сами изволите знать, глина, бугры, да и то, видно, прогнѣвали мы Бога, вотъ ужъ съ холеры, почитай, хлѣба не родитъ. Луговъ и угодьевъ опять меньше стало, которыя позаказали, которыя попридрали. Дѣло мое одинокое, старое…, гдѣ и радъ-бы похлопоталъ – силъ моихъ нѣту. Старуха моя больная, что ни годъ, то дѣвчонокъ рожаетъ. Вѣдь всѣхъ кормить надо. Вотъ одинъ маюсь, а 7 душъ дома. – Грѣшенъ Господу Богу, часто думаю себѣ: хоть-бы прибралъ ихъ Богъ поскорѣе, и мнѣ бы легче было, да имъ то, сердечнымъ, лучше, чѣмъ здѣсь горе мыкать. – Вотъ моя подмога, вся тутъ, продолжалъ онъ, указывая на бѣлоголоваго, шаршаваго мальчика лѣтъ семи, который съ огромнымъ животомъ въ это время робко подошелъ къ нему и, уставивъ изъ подлобья удивленные глаза на Николиньку, сморщился и изо всѣхъ силъ ковырялъ у себя въ носу. – Вотъ и подсобка, – продолжалъ звучнымъ голосомъ Чурисъ, проводя своей шаршавой рукой по лицу ребенка, – когда его дождешься; a мнѣ ужъ работу не въ мочь. Старость-бы еще ничего, да грыжа меня одолѣла. Въ ненастье хоть крикомъ кричи; a вѣдь ужъ мнѣ давно въ старики пора, вонъ Данилкинъ [?] Ермишка – всѣ моложе меня, а ужъ давно земли сложили. Ну мнѣ сложить не на кого, вотъ бѣда моя, а кормиться надо, вотъ и бьюсь, Ваше Сіятельство.

– Какъ же быть, вѣдь міръ не согласится съ тебя земли сложить.

– Извѣстно дѣло, коли землей владать, то и барщину править надо, какъ-нибудь малаго дождусь, только будетъ милость ваша насчетъ училища его увольте, а то намедни Земской приходилъ, говорилъ Его Сіятельство гнѣваться изволятъ, что мальчишки нѣтъ. – Вѣдь какой у него разумъ, Ваше Сіятельство, онъ еще и ничего не смыслитъ.

– Нѣтъ, Иванъ, мальчикъ твой ужъ можетъ понимать, ему учиться пора. – Вѣдь я для твоего-же добра говорю, ты самъ посуди, какъ онъ у тебя подрастетъ, хозяиномъ станетъ, да будетъ граммоти знать и считать будетъ умѣть, и въ Церкви читать, вѣдь все у тебя дома съ Божьей помощью лучше пойдетъ, – договорилъ Николинька, стараясь выражаться какъ можно популярнѣе.

– Не спорно, Ваше Сіятельство, да дома-то побыть некому: мы съ бабой на барщинѣ, онъ хоть и маленекъ, а все подсобляетъ: и скотину загнать, лошадей напоить. Какой ни есть, а все мужикъ, – и онъ съ улыбкой опять провелъ рукою по его лицу.

– Все таки ты присылай его, когда ты самъ дома, и когда ему время, – слышишь.

– Слушаю, – неохотно отвѣчалъ Чурисъ.

– Да, я еще хотѣлъ сказать тебѣ, – сказалъ Николинька, – отчего у тебя навозъ не довоженъ?

– Какой у меня навозъ? и возить нечего, 2-хъ кучь не будетъ. Скотина моя какая: кобыла, да коровенка, а телушка осенью изъ телятъ Ш[калику?] отдалъ вотъ и скотина моя.

– Отчего-жъ у тебя скотины мало, а ты осенью ей телку изъ телятъ отдалъ?

– Кормить нечѣмъ.

– Развѣ соломы не достанетъ тебѣ на 2-хъ коровъ-то, вѣдь у другихъ достаетъ.

– У другихъ земли навозныя, а моя земля глина.

– Такъ вотъ ты и навозь, чтобы не было глины и чтобы было чѣмъ скотину кормить.

– Да и скотины-то нѣту. Какой будетъ навозъ. – Опять и то сказать, Ваше Сіятельство, не навозъ хлѣбъ родитъ, а все Богъ. Вотъ у меня лѣтось на прѣсномъ осьминникѣ 6 копенъ стало, а съ навозной и крестца не собрали. Никто, какъ Богъ, – прибавилъ онъ со вздохомъ. – Да и скотина мнѣ ко двору нейдетъ, вотъ лѣтось одна телка сдохла, другую продали, и за прошлый годъ важная корова пала. – Все мое несчастье.

– Ну, братецъ, чтобы ты не говорилъ, что у тебя скотины нѣтъ отъ того, что корму нѣтъ, а корму нѣтъ, оттого, что скотины нѣтъ, вотъ возьми себѣ 7 р. с., – сказалъ Николинька, доставая и разбирая скомканную кучку асигнацій изъ кармана шароваръ, и купи себѣ на мое счастье корову, а кормъ бери съ гумна, я прикажу. Смотри же, чтобы къ будущему Воскресенью у тебя была корова, я зайду.

Чурисъ такъ долго съ улыбочкой переминался, не подвигая руку за деньгами, что привелъ Николиньку въ краску и заставилъ протянутую руку Николиньки дрожать отъ напряженія и положить наконецъ деньги на столъ.

– Много довольны вашей милостью, – сказалъ Чурисъ съ улыбкой, жена-же его опять бросилась въ ноги, начала плакать и приговаривать, «вы наши отцы, вы наши матери кормилицы».

Не въ силахъ будучи укротить ее, Николинька вышелъ на улицу, а за нимъ вслѣдъ Чурисъ.

– Я радъ тебѣ помогать, – сказалъ Николинька, останавливаясь у колодца и отвѣчая на благодарности Чуриса, – тебѣ помогать можно, потому что я знаю, ты не лѣнишься. Будешь трудиться и я буду помогать, съ Божьей помощью и поправишься.

– Ужъ не то что поправиться, только бы не совсѣмъ раззориться, Ваше Сіятельство. Жили при бачкѣ съ братьями то ни въ чемъ нужды не видали, а вотъ какъ помёръ онъ, да какъ разошлись, такъ все хуже, да хуже пошло. Все одиночество!

– Зачѣмъ же вы разошлись?

– Все изъ за бабъ вышло, Ваше Сіятельство. Тогда уже дѣдушки вашего не было, также какъ вы до всего самъ доходилъ. Славный порядокъ былъ, а то при немъ бы и думать не смѣли бы, запоролъ бы. Не любилъ покойникъ мужикамъ повадку давать. А нами послѣ вашего дѣдушки завѣдывалъ Алпатычъ – не тѣмъ будь помянутъ – человѣкъ былъ пьяный, неопстоятельный. Пришли къ нему просить разъ, другой, нѣтъ, мылъ, житья отъ бабъ, дозволь разойдтись, ну подралъ, подралъ, а наконецъ тому дѣлу вышло, все-таки поставили бабы на своемъ – врозь стали жить. А ужъ одинокій мужикъ – извѣстно какой. Ну, да и порядковъ то никакихъ не было, орудовалъ нами Алпатычъ, какъ хотѣлъ. Чтобъ было у тебя все, а изъ чего нашему брату взять, этаго не спрашивалъ. – Тутъ подушные прибавили, столовый запасъ то-же сбирать больше стали, а земель меньше стало, и хлѣбъ рожать пересталъ. Ну, а какъ межовка прошла, да какъ онъ у насъ наши навозныя земли въ господскій клинъ отрѣзалъ, злодѣй, и порѣшилъ насъ совсѣмъ, хоть помирай. Батюшка вашъ, Царство Небесное, баринъ добрый былъ, да мы его и не видали, почитай, все въ Москвѣ жилъ, ну, извѣстно и подводы туды чаще гонять стали. Другой разъ распутица, кормовъ нѣтъ, а вези. Нельзя-жъ безъ того. А съ опекой-то, – сказалъ онъ на распѣвъ, ухъ, много горя, много приняли мужички. Онъ махнулъ рукою и замолчалъ.

Ну, какъ теперь, Ваша Милость до своего лица всякаго мужичка допускаете, такъ и мы другіе стали, и прикащикъ-то другой человѣкъ сталъ. – Мы теперь знаемъ хоша, что у насъ баринъ есть, и ужъ какъ, и сказать нельзя, какъ мужички за это вашей милости благодарны.

Славный народъ и жалкій народъ, подумалъ Николинька, приподнялъ шляпу и пошелъ дальше.

Чурисъ былъ однимъ изъ тѣхъ мужиковъ, которыхъ Николинька называлъ консерваторами, и которые составляли главный камень преткновенія для всѣхъ предполагаемыхъ имъ улучшеній въ хозяйствѣ и бытѣ самихъ крестьянъ. Чурисъ с тѣхъ поръ, какъ отдѣлился отъ своего брата, сталъ бѣденъ. Онъ былъ работящій, смѣтливый, веселый и добрый мужикъ. Хотя немножко болтунъ. Первые года онъ старался поправиться, поднять свое хозяйство; но судьба преслѣдовала его: то коровенка, то лошадь падетъ, то жена двойняшку родитъ, то на хлѣбъ незародъ. Управляющій же, радѣя о барской и преимущественно своей пользѣ, не переставалъ тянуть со всѣхъ мужиковъ все, что было можно вытянуть. При такихъ обстоятельствахъ безпрерывный трудъ и смѣтливость Чуриса не осуществляли его надеждъ: прикупить лошадку, другой станъ колесъ завести, землицы принанять, а только, только доставляли возможность буквально не замерзнуть и не умереть отъ голода ему и его семейству. Такъ прошло годъ, два и больше. Съ молодостью проходили тоже и надежды, которыя она породила (у нихъ тоже есть молодость и надежды). Наконецъ Чурисъ привыкъ къ мысли, что вся жизнь его должна пройти такъ, чтобы всевозможнымъ трудомъ добывать едва достаточныя средства къ существованію. Онъ почелъ такое состояніе нормальнымъ, необходимымъ. Странно сказать: онъ привыкъ къ нему и наконецъ полюбилъ свою привычку. – Такъ что ежели бы Чурису дали средства выйдти изъ бѣдности, въ которой онъ находился, онъ безсознательно не употребилъ бы ихъ, потому что слишкомъ привыкъ къ своему положенію. – Николинька испыталъ это. Всѣ пособія, которыя онъ давалъ такимъ консерваторамъ, ничего не помогали. И что-же было требовать отъ нихъ? Они продолжали проводить жизнь въ посильномъ трудѣ, но заставить ихъ трудиться не такъ, какъ они трудились всю свою жизнь, было невозможно. – «Богъ послалъ, Богъ не зародилъ, Богу угодно» вотъ аргументы, противъ которыхъ ничего не могли сдѣлать всѣ убѣжденія и совѣты Николиньки о необходимости порядочнаго, заботливаго хозяйства. И то сказать: какое утѣшеніе оставалось бы у этихъ людей, ежели бы они не думали, что тяжелый крестъ, который они несутъ, посланъ имъ отъ Бога, и что во всемъ одна воля Его.

Глава. Юхванка Мудреной.15

«Юхванка мудреный хочетъ лошадь продать», прочелъ Николинька въ записной книжечкѣ и перешелъ черезъ улицу къ двору Юхванки-Мудренаго.

Юхванкина изба была тщательно покрыта соломой съ барскаго гумна и срублена изъ свѣжаго свѣтло-сѣраго осиноваго лѣса, тоже изъ барскаго заказа, съ двумя выкрашенными красными ставнями у оконъ и крылечкомъ, съ навѣсомъ, съ затѣйливыми перильцами, вырѣзанными изъ досокъ. Сѣнцы и холодная изба были тоже исправны; но общій видъ довольства и достатка, который имѣла эта связь, нарушался нѣсколько пригороженной къ воротищамъ кисти съ недоплетенымъ заборомъ и раскрытымъ навѣсомъ, который виднѣлся изъ за нея. Въ то самое время, какъ Николинька подходилъ съ одной