жилъ и зналъ, какъ и зачѣмъ жить. И только изрѣдка, иногда слабѣе, иногда сильнѣе, эти настроенія находили на него. Но мысли эти никогда не покидали его въ послѣднее время. Онъ и читалъ и самъ придумывалъ опроверженія матеріалистовъ, и опроверженія были несомнѣнны и сильны, но это не помогало, опроверженія ничего не давали. Онъ и читалъ Шопенгауэра, подставляя на мѣсто его воли любовь, и одно время эта новая философія утѣшала его, но потомъ онъ увидѣлъ, что это были только мысли, а не знаніе, не вѣра, что это была тоже кисейная, негрѣющая одежда. И онъ не переставая искалъ. Ученіе Хомякова о Церкви, «возлюбимъ другъ друга, да единомыслимъ и единоисповѣмъ», поразило его сначала, но полемика, исключительность Церкви опять оттолкнула его. Хотя и легче было, онъ понималъ, повѣрить въ существующую Церковь, имѣющую во главѣ Бога и заключающую весь сводъ вѣрованій людей, и отъ нея уже принять вѣрованіе въ Бога, твореніе, паденіе, Христа, чѣмъ начинать съ далекаго, таинственнаго Бога, творенія и т.д., но онъ не могъ вѣрить и въ Церковь.
Мысли и вопросы эти не покидали его ни на часъ.
«Подло наконецъ, – говорилъ онъ себѣ, – молиться въ минуты горя и отвергать потомъ». Разговаривая съ женой, съ Долли, съ няней, глядя на сына, въ разговорахъ съ прикащикомъ, съ мужиками онъ думалъ о томъ и находилъ указанія на занимавшіе его вопросы.
Вскорѣ послѣ пріѣзда въ деревню, поѣхавъ въ имѣніе сестры, онъ разговорился съ старикомъ мужемъ кормилицы объ отдачѣ земли. Левинъ предлагалъ другому старику взять землю и настаивалъ на цѣнѣ, даваемой дворникомъ.
– Онъ не выручитъ, Константинъ Дмитричъ, – отвѣтилъ старикъ.
– Да какже тотъ?
– Да вотъ также, какъ вы. Вы развѣ обидите человѣка. Такъ и онъ. Судить грѣхъ, какъ тотъ, онъ не выручитъ.
– Да отчего?
– Другой человѣкъ только для своихъ нуждъ живетъ – ѣсть, пить, спать. A Ѳоканычъ правдивый старикъ. Его попросить, онъ спуститъ. Тотъ для себя, для нужды, а этотъ для Бога, для правды живетъ, душу спасаетъ, человѣкъ, одно слово.
Церковь, по ученію Хомякова, живетъ для правды, а не для нуждъ. Его собственная жизнь послѣднее время и общій взглядъ его, общій съ мужиками, подлость отрекаться отъ молитвы – все вдругъ сошлось къ одному и освѣтило его.
– Ну такъ прощай, потолкуете и заходите ко мнѣ, – сказалъ онъ мужику, – а я пойду домой.
– Счастливо, Константинъ Дмитричъ. Что это вы пѣшкомъ ходите?
– Я люблю.
– Я вамъ лошадку запрегу.
– Не надо.
– Да, пересохло все. Ну, прощай, – сказалъ Левинъ, желая поскорѣе уйти и остаться одному съ своими мыслями.
– Страсть томитъ. Дождичка бы надо для зеленей. Такъ сухая матушка и лежитъ, ровно не сѣянная. Счастливо, Константинъ Дмитричъ.
Левинъ пошелъ домой большими шагами, не чувствуя ни жары, ни усталости, прислушиваясь не столько къ своимъ мыслямъ, сколько къ душевному состоянію, прежде никогда имъ не испытанному. Прежде, когда онъ придумывалъ себѣ точки опоры, эти его мысли, долженствовавшія быть точками опоры, дѣйствовали на него, какъ капля горячей воды, налитая въ бочку. Капля была горяча, но только пока она была отдѣльна, но стоило влиться – погрузиться въ общее, чтобы ихъ не видно было тамъ. Но теперь вдругъ въ первый разъ онъ почувствовалъ, что эта одна мысль, высказанная мужикомъ, вызвавшая цѣлый градъ мыслей, сходившихся къ одному центру, была уже не капля.
Всѣ эти прежнія мысли, всѣ вдругъ какъ будто ждали какой то искры, чтобы скинуть съ себя покровы и собраться въ одну массу, и такую массу утѣшительныхъ мыслей, что онъ чувствовалъ, что перевѣсъ уже былъ на ихъ сторонѣ. Онъ чувствовалъ уже теплоту отъ влитой горячей влаги. Онъ чувствовалъ, что все его прежнее миросодержаніе уже измѣнилось въ душѣ его, поднялось таинственно согрѣвающее броженіе, и онъ съ наслажденіемъ прислушивался къ нему.
«Не для нуждъ своихъ жить, а для правды. Чтоже онъ сказалъ этимъ, какъ не то, что одно составляетъ самый глубокій внутренній мотивъ, побужденіе мое къ жизни, то самое, безъ котораго (т. е. когда я ищу и не сознаю его, я боюсь веревки и ружья) жить нельзя, но которымъ я только и живу, сознаніемъ, что во всей этой сложной пошлости жизни есть цѣль вѣчно достойная жизни человѣка, и цѣль эта есть любовь. И чтоже онъ сказалъ? Онъ только выразилъ то самое ученіе, которому поучаетъ насъ та самая Церковь, во главѣ которой Богъ, про которую говоритъ Хомяковъ. И что же есть въ этомъ ученіи, съ чѣмъ бы я не былъ согласенъ? Я подставлю только другія слова и шире понятія, но будетъ то же. Сила, управляющая міромъ, проявленіе ея, выразившееся въ этикѣ». Грѣхъ, объясненіе или названіе зла и смерти и сотни мыслей съ чрезвычайной быстротой и ясностью представились ему. «И чѣмъ это держится? Однимъ сознаніемъ Бога, котораго я не могу опредѣлить такъ, какъ я опредѣляю электричество и тяготѣнія, и потому говорю, что его нѣтъ; тогда какъ онъ именно то, что не опредѣляется тѣми путями, которыми опредѣляются силы природы. И говорю, что нѣтъ, а только что душа моя не спитъ въ каждомъ поступкѣ моемъ. Когда я изъ двухъ выбираю то, что есть любовь и самопожертвованіе, я слѣдую только тому, что мнѣ открылъ Богъ.[1836] Потому что откудова же я бы могъ узнать это? Я знаю это отъ того, что всѣ это знаютъ. А кто эти всѣ? Собраніе вѣрующихъ въ это, т. е. Церковь. И что же я знаю о томъ, что желаю знать, что нибудь полнѣе, чѣмъ знаетъ это Церковь? Я ничего не знаю. Я знаю то, что ведетъ меня или къ животной жизни – ѣсть, пить, или ничего не знаю и такъ ужасаюсь передъ этимъ исканіемъ, что не могу жить, хочу убить себя. И что даетъ философія? Только тоже самое. Всякая теорія – Гегеля – ставитъ того же Духа вмѣсто Бога, котораго безъ умственнаго труда знаетъ мужъ кормилицы, Шопенгауэра – отреченіе отъ воли, состраданіе, жизнь для правды. Всякая теорія, какъ бы сама признавая высоту и истинность ученія Церкви, какъ бы задачей своей ставитъ то, чтобы въ выводахъ своихъ совпасть съ ней. Она знаетъ, къ чему стремиться, и знаетъ только благодаря откровенію. И главное, главное, что же это значитъ – эта подлость, съ которой я молюсь Богу и вѣрю и потомъ отрекаюсь отъ него? Чтоже такое эта молитва моя?» подумалъ онъ и, живо вспомнивъ то довѣріе, которое онъ имѣлъ тогда къ Богу, ту твердость, которую онъ испытывалъ тогда, онъ почувствовалъ такую же теперь. «Да, надо разобрать это теперь. Я не боюсь разобрать это теперь. Это должно», сказалъ онъ себѣ, чувствуя такой приливъ къ сердцу, что не могъ идти дальше. Это было на бугрѣ, поднимаясь отъ рѣки. Онъ отошелъ отъ дороги, легъ тутъ же на руки и сталъ думать, завязывая узелки травы.
«Я молился и чувствовалъ Бога въ минуты исключительныя, при родахъ. Чтоже это значитъ?[1837] То, что Богъ есть и дѣйствуетъ на меня, или то, что мое невѣріе не есть невѣріе, а самообманываніе, и я вдругъ нахожу опять связь съ Богомъ, когда поднимаюсь до него, или что это минуты слабости, когда умъ мой затмѣвается. Но въ первомъ случаѣ я долженъ признаться себѣ въ томъ, во что вѣрю, во второмъ – найти, въ чемъ моя ошибка, что я называю Богомъ. Силы природы? Нѣтъ, я ихъ знаю и въ тѣ минуты. Что нибудь ложное, противурѣчащее. Или мнѣ нужно всегда или никогда не нужно его.
И онъ живо вспомнилъ ту минуту, когда онъ молился, и ту дилемму, которая тогда казалась ему неотразимою и которую онъ обѣщался обдумать и не обдумалъ. Въ ту минуту, какъ онъ, чувствуя себя во власти Бога, обращался къ нему, эта дилемма была такая: или я кощунствую, не понимая того, къ кому я прибѣгаю, a прибѣгая къ нему наравнѣ съ ворожбой и докторомъ, и тогда это мое обращеніе къ Богу только удаляетъ меня отъ Него, или все то, что я считалъ своимъ убѣжденіемъ, которое мѣшало мнѣ вѣровать, есть чепуха, которая соскочила, какъ только я сталъ передъ Богомъ, и тогда я долженъ повѣрить эти свои убѣжденія, сличить ихъ въ спокойныя минуты съ теперешними моими вѣрованіями и рѣшить, что положительное и что отрицательное».
Но когда прошла минута отчаянія и безпомощности, онъ не сдѣлалъ ни того, ни другаго. Не отдавая себѣ въ томъ отчета, просто не думая болѣе объ этомъ, онъ рѣшилъ, что вся дилемма неправильна, что обращеніе его къ Богу было только данью умственной слабости въ минуту раздраженія. Такое рѣшеніе онъ нашелъ по крайней мѣрѣ въ своей душѣ, когда теперь спрашивалъ себя, какъ онъ могъ уйти отъ той дилеммы. Но теперь онъ видѣлъ, что обманывался. Дилема была безвыходна при чувствованіи себя въ рукахъ Бога, и онъ выпалъ изъ нея только потому, что пересталъ себя чувствовать въ его власти. Но и того онъ не могъ сказать. Онъ все это время не переставалъ чувствовать Его руку. Всѣ его душевныя страданія имѣли только одно основаніе – вопросъ, зачѣмъ я тутъ? Кто, зачѣмъ меня пустилъ на свѣтъ искать и выстрадывать какого то разрѣшенія? Стало быть, и теперь онъ послѣ того толчка не переставалъ чувствовать ту силу, во власти которой онъ находился. И обманывать себя тѣмъ, что это были силы природы, онъ не могъ. Не силы природы интересовали его, не тѣ силы, вслѣдствіи которыхъ совершается естественный подборъ и совершается химическими, физическими и физіологическими законами обмѣнъ[1838] матеріи въ его тѣлѣ. Эти силы, если бы они всѣ были открыты ему, ни на волосъ бы не разрѣшили его вопроса.
То, что онъ искалъ, онъ позналъ только вслѣдствіи любви и состраданія, и это было, какъ бы сказать, несоизмѣримо съ тѣми, эта сила была познана любовью, и она должна была отвѣчать на любовь, и она должна была быть проста и понятна, и это былъ Богъ. Нѣтъ, онъ не могъ выйти изъ дилеммы, и онъ вспоминалъ то чувство, когда онъ молился, и испытывалъ теперь подобное же чувство; онъ зналъ, что онъ не кощунствовалъ, а онъ чувствовалъ близость Бога, и на вѣсахъ его ничего не вѣсили тѣ сомнѣнія, та невозможность по разуму вѣрить, которую онъ считалъ преградою между имъ и Богомъ. И онъ по лѣни не разобралъ этаго вопроса. И не по лѣни только. Тутъ была и гордость, нежеланіе быть наравнѣ съ толпой, съ такъ глупо про Божество говорившей толпой, и сожалѣніе за всѣ такимъ
