ночами. Братья должны были проѣхать и черезъ поля и черезъ лѣсъ и подъѣхать къ лугамъ. Сергѣй Левинъ, очень чуткой къ красотамъ природы, любовался все время. Константинъ Левинъ, оглядывавшій поля, пары, кучи навоза и луга, задавалъ себѣ вопросъ: косить или подождать?
Во время сѣнной уборки Левинъ, какъ и всѣ почти хозяева, несмотря на то что уборка сѣна есть одна изъ неважныхъ статей хозяйства, Левинъ приходилъ всегда въ особенно сильное волненіе. Косить, не косить ли? Трясти, не трясти? Будетъ ли погода? Сгребутъ ли въ валы, въ копны, смечутъ ли въ стога до дождя? Готово ли сѣно, что барометръ, что у другихъ, убрано ли? Есть что то забирающее за живо въ уборкѣ сѣна, и Левинъ, страстно любящій хозяйство, всегда испытывалъ этотъ азартъ и волненіе. Разъ, проѣхавши на покосъ, онъ попробовалъ самъ косить и почувствовалъ такое успокоеніе отъ волненія и работа ему эта такъ понравилась, что съ тѣхъ поръ онъ ужъ два года косилъ съ мужиками, когда ему было время.[964] Нынѣшній годъ онъ былъ въ раздумьѣ – косить или нѣтъ. Ему совѣстно было оставлять брата по цѣлымъ днямъ и совѣстно было, что онъ посмѣется, увидитъ въ этомъ оригинальничаніе, но[965] онъ чувствовалъ, что ему слишкомъ неловко съ братомъ и необходимо то сильное физическое движеніе, которое ему давалъ покосъ, и онъ рѣшилъ, что будетъ косить. Но болѣе всего убѣдилъ его въ этомъ видъ большаго луга, когда онъ прямо въѣхалъ въ него на кабріолетѣ, подвозя брата къ тому ракитовому кусту, у котораго брались окуни, и когда онъ увидалъ, какъ сѣрый пухъ луга махался до колѣнъ лошади, моча ея ноги и копыты, и когда, оглянувшись на слѣды колесъ, по[966] густому ковру подсѣда въ четверть, «нѣтъ, поспѣли луга, – подумалъ онъ, – и заря красно догораетъ».
Братъ сѣлъ подъ кустомъ, разобралъ удочки, а Константинъ Левинъ отвелъ лошадь, привязалъ ее и пошелъ пройтись по самой серединѣ луга. Трава была по поясъ на заливномъ мѣстѣ и шелковистая, мягкая сверху, густая внизу. На лугу никого не было. Какъ сѣрое море, стояла трава, не шелохаясь отъ вѣтра. Перепела и коростели перекликались, и одна перепелка вылетѣла.
* № 61 (рук. № 37).
Работа такъ и кипѣла, подрѣзываемая съ сочнымъ звукомъ трава наклонялась и ложилась со всѣхъ сторонъ, кое гдѣ попадались грибы, которые срѣзали и за которые сердился старикъ и собиралъ. Старикъ въ курткѣ полѣзъ на гору и поскользнулся потомъ въ своихъ лаптяхъ, трясясь всѣмъ тѣломъ и висѣвшимъ низко шагомъ клѣтчатыхъ портокъ, которые тряслись на немъ, но все таки лѣзъ, шутилъ и срѣзалъ траву. Левинъ чувствовалъ, что безъ косы даже онъ другой разъ спотыкнулся бы, и не легко влѣзъ на эту гору. Теперь въ артели шелъ въ ряду, махая косой, чувствуя, что какая то внѣшняя сила двигала имъ. Лѣсная трава пахла пряно и сочно и придавала бодрость и веселье.
Додѣлали послѣдніе ряды, и весело всѣ пошли къ дому. Левинъ сѣлъ на лошадь и поѣхалъ домой. Съ горы онъ оглянулся: въ туманѣ, поднимавшемся изъ низу, слышны были веселые грубые голоса, хохотъ и звукъ сталкиваемыхъ косъ.
Онъ пріѣхалъ домой, умылся и вошелъ въ гостиную. Братъ съ сигарой пилъ чай, тетушка была не въ духѣ отъ больнаго пальца и самовара, который пахъ.
– Чтоже ты это цѣлый день былъ? – спросилъ братъ. – А въ дождь то ты гдѣ былъ?
– Когда дождь?
– Да утромъ ливень.
– Развѣ былъ? Ну, право, я не замѣтилъ.
– Съ почты пріѣхали, – сказалъ братъ.
Константинъ Левинъ замѣтилъ, что братъ не въ духѣ.
– Что, непріятное что нибудь?
– Не непріятное, потому что я другаго не ждалъ, они послѣдовательны, – и братъ началъ разсказывать про высшее распоряженіе, которое было сдѣлано въ Петербургѣ и которое онъ считалъ вреднымъ и глупымъ.
– Вѣдь это нельзя такъ, Василій, мы задохнулись отъ твоего самовара, – сердито говорила тетушка.
Всѣ были не въ духѣ. А Левинъ былъ необыкновенно веселъ.
– Да что вы не на балконѣ?
– Помилуй, я распухъ весь, – сказалъ братъ, – отъ комаровъ. Да, тебѣ письмо.
Константинъ Левинъ взялъ письмо. Оно было отъ Облонскаго. Облонскій писалъ изъ Петербурга: «Я получилъ письмо отъ Долли. Она въ Покровскомъ, и у ней что то все не ладится. Съѣзди, пожалуйста, къ ней и помоги совѣтомъ. Ты все знаешь. И она такъ рада будетъ тебя видѣть. Она совсѣмъ одна, бѣдная. Теща со всѣми еще за границей».
Левинъ разсказалъ содержаніе письма, и тетушка совѣтовала ему непремѣнно ѣхать. Братъ же былъ не въ духѣ, по этому случаю разговорился объ Аннѣ Аркадьевнѣ.
– До чего распущенность нравовъ дошла, это не имѣетъ границъ, – сказалъ онъ. – Говорятъ, Каренина открыто живетъ на дачѣ съ любовникомъ, а мужъ видитъ все и молчитъ.
– Какой Вронской? – спросилъ Левинъ.
– Алексѣй Вронской. Онъ малый хорошій, говорятъ, но эти юноши невольно подъ вліяніемъ окружающаго тона.
Левинъ поѣлъ[967] то, что ему принесли къ чаю, и ушелъ[968] въ контору, распорядившись завтрашнимъ покосомъ.[969]
Получивъ это письмо, Левинъ[970] пришелъ въ волненіе. Рѣшительно это дѣло, столь мучавшее его, не хотѣло оставить въ покоѣ. Какъ только онъ сталъ по немногу успокоиваться и[971] теперь весной, благодаря овсянаго посѣва, возки навоза и теперь покосовъ, забывать, это письмо пришло и опять растравило его рану. – «Ѣхать – не ѣхать? – долго колебался онъ, – но чтоже, развѣ я запертъ? Развѣ я сдѣлалъ что-нибудь такое, что мнѣ стыдно и я боюсь кого нибудь? Разумѣется, ѣхать. Я люблю Дарью Александровну. Встрѣчать Кити я не буду стараться. Скорѣе буду избѣгать ее. Въ письмѣ Степана Аркадьича сказано, что Кити за границей. Отчего же мнѣ не ѣхать?» И онъ велѣлъ приготовить коляску.
* № 62 (рук. № 37).
– Но ее, бѣдняжку, мнѣ ужасно и ужасно жалко. Теперь я все понимаю.
– Ну, Дарья Александровна, вы меня извините, – сказалъ онъ вставая. – Но я васъ поздравляю, что вамъ жалко вашу сестру. Это все очень мило, но до меня это совершенно не касается. Прощайте, Дарья Александровна, до свиданья.
– Нѣтъ, постойте, – сказала она, схвативъ его костлявой рукой за рукавъ, – постойте, садитесь. Это васъ касается и очень.
– Какъ это можетъ?
– А такъ, что она васъ любитъ, – вдругъ, какъ выстрѣлила, сказала Дарья Александровна, – да, любитъ. Вы понимаете, что это значитъ, когда я это говорю про лучшаго своего друга – сестру, которую я люблю больше всего послѣ своихъ дѣтей.
* № 63 (рук. № 37).
– Я только одно еще скажу. Понимаете ли вы положеніе дѣвушки, которая отказала въ такую минуту и все таки любитъ. И ея положеніе, le ridicule de sa position[972] относительно всѣхъ, что она обманута и сама виновата.
– Ничего не могу понять, кромѣ своего чувства.
* № 64 (рук. № 37).
<Дѣти были милы, онъ не спорилъ, но онъ не совсѣмъ одобрялъ теперь пріемы съ ними Дарьи Александровны. – Зачѣмъ вы говорите съ ними по французски? – сказалъ онъ ей послѣ того, какъ она спросила у дѣвочки, гдѣ они были, и заставила дѣвочку, поправивъ ее, съ трудомъ выговорить по французски. – Это ненатурально, и они чувствуютъ это. – Да, но погодите. Когда у васъ будутъ свои дѣти и не будетъ средствъ взять Француженку въ домъ. А это все я знаю. «Нѣтъ, – думалъ Левинъ, – ея дѣти милы, но когда у меня будутъ дѣти, будетъ совсѣмъ не то». Его будущіе дѣти представлялись ему всегда идеально прекрасными, и чтобы сдѣлать ихъ такими, не нужно было никакого труда, не нужно было только дѣлать тѣхъ ошибокъ, которые дѣлали другіе.>
* № 65 (рук. № 50).
Огромный лугъ былъ полонъ народа, гребущихъ вереницей пестрыхъ бабъ, гремящихъ, подъѣзжающихъ къ копнамъ, телѣгъ и копенъ, огромными навилинами переходящихъ съ земли на телѣжные ящики.
Левинъ, окончивъ дѣло, присѣлъ на копнѣ съ тычинкой ракитника на макушкѣ, отмѣченной мужиками на ихъ долю, старикъ присѣлъ подлѣ него. <Парменычъ былъ одинъ изъ тѣхъ старинныхъ мужиковъ, которыхъ ужъ мало остается, которые гордятся своимъ мужичествомъ и не видятъ ничего дальше мужика. У него остался живой одинъ сынъ изъ 8 дѣтей.>
Пустая телѣга на сытой подласой лошадкѣ съ красивой бабой въ ящикѣ и съ молодымъ веселымъ мужикомъ, стоя размахивающимъ концомъ веревочной возжи, простучала мимо по чуть накатанному лугу. Старикъ всталъ и поманилъ мужика. Это былъ его сынъ.
– Послѣднюю, батюшка, – прокричалъ онъ, остановивъ лошадь и улыбаясь, оглянулся на веселую, неподвижно сидящую бабу, погналъ дальше.
– Это твой сынъ? – сказалъ Левинъ вернувшемуся старику.
– Ванька мой, – съ гордой улыбкой сказалъ старикъ.
– Да 3-й годъ въ Филиповки.
– A дѣти есть?
– Нѣ, – улыбаясь беззубымъ ртомъ отвѣчалъ старикъ. – Младенецъ былъ.[973]
– А что?
– Да такой онъ у меня стыдливый, два года, почитай, какъ братъ съ сестрой, съ женой жилъ.
– Отчего?
Да, говорятъ, испортили.
– Какой вздоръ!
– Я тоже думаю. Такъ, отъ стыда. Ахъ, хорошо сѣно – чай настоящій, – сказалъ старикъ, желая перемѣнить разговоръ и вмѣстѣ съ тѣмъ тяготясь бездѣйствіемъ.
Левинъ внимательно присмотрѣлся къ Ванькѣ Парменову и его женѣ.
Ванька ловко стоялъ на возу, принимая и отаптывая навилины сѣна, которое сначала охабками, потомъ вилами ловко подавала ему его молодая красавица-хозяйка. Съ вилами она налегала упругимъ и быстрымъ движеніемъ на копну, стараясь захватить больше, выпрямлялась, перегибая спину, перетянутую краснымъ кушакомъ, и, выставляя полные груди изъ-подъ бѣлой занавѣски и съ ловкой ухваткой перехватывая вилами, вскидывала ихъ высоко на возъ и отряхивала засыпавшуюся ей за потную загорѣлую шею труху, оправляла платокъ и опять набирала на вилы сѣно. Чему то она смѣялась, особенно какъ онъ увязывалъ возъ позади [?] подъ колесами. Левинъ смотрѣлъ, любовался и не могъ оторваться. Онъ не только любовался, но что то для него, для его жизни важное, казалось ему, происходило передъ его глазами. Возъ былъ увязанъ. Съ скрипомъ тронулась телѣга. Мужъ съ женой шли сзади, разговаривая и вытягиваясь въ обозъ съ другими возами.
Возы вытянулись, и бабы запѣли своими мощными голосами, подвигая[сь] къ [нему], какъ будто туча съ громомъ веселья надвигалась на него. Онѣ прошли и скрылись. Солнце сѣло, взошелъ мѣсяцъ. Онъ все лежалъ на копнѣ. У рѣки стояли станомъ мужики дальней [деревни]. Они поужинали, и у нихъ шла игра, пѣсни, крики, и шутки. Всю ночь проиграли мужики и бабы, и всю ночь пролежалъ Левинъ на копнѣ. Онъ не думалъ ни о чемъ, онъ слушалъ звуки и чувствовалъ новое, сильное чувство. Онъ отрекался отъ всей своей жизни, которая ему вся казалась уродлива, и новая жизнь открывалась ему. Не барышня съ музыкой, съ муфточкой
