заявленье своего права, равнаго праву мущины.

– Но мущина, ошибившійся и поправляющійся, всетаки имѣетъ привлекательность для женщины, а женщина ужъ не то.

– Это предразсудокъ.

– Хорошъ предразсудокъ. Предразсудокъ не любить ягоды съ лотка, захватанные разнощикомъ, а любить съ куста.

– Кромѣ того, женщина развитая не ошибется, не запирайте ее, дайте ей высшее образованіе.

– Да мущины ошибаются же молодые, и женщины будутъ ошибаться.

– Ну и будутъ.[1256]

Алексѣй Александровичъ слушалъ внимательно, ничего не говоря. Ему чувствовалось, что они говорятъ о томъ, чего не знаютъ, не испытали. Ему напоминалъ этотъ споръ то, какъ бы спорили люди на сушѣ, да и никогда не плававшіе, о томъ, какъ надо управлять кораблемъ, когда половина снасти поломана и корабль на боку заливается водой и бьетъ вѣтромъ. Но онъ слушалъ какъ прикованный, и, призвавъ на свое спасенье свое[1257] непроницаемое выраженіе, приличное сановитому и пожилому, умному человѣку, слушалъ ихъ рѣчи <и тяжело страдалъ внутренно>.

Алексѣй Александровичъ ждалъ, что кто нибудь скажетъ о дѣтяхъ, и обрадовался когда Ровскій сказалъ:

– A дѣти? Кто ихъ воепитаетъ?

Но Юрьевъ откинулъ шутя это возраженіе:

– Дѣти есть открытая обязанность того, кто хочетъ ими заняться, имѣетъ способность къ этому. Правительство, общество, отецъ, мать, кто хотятъ.

«Ну а если никто не захочетъ», подумалъ Алексѣй Александровичъ, но Ровскій не сказалъ этаго. Онъ, видимо, соглашался, что это вопросъ пустой. Онъ только замѣтилъ, что могутъ возникнуть споры между отцомъ и матерью. Но Юрьевъ, не считая нужнымъ возражать на это, повелъ дальше вопросъ (пониманіе вопроса). Онъ сказалъ, что съ общей точки зрѣнія человѣчество только выиграетъ отъ этаго, и не будетъ монашествующихъ по ложнымъ понятіямъ супруговъ, каковыхъ много, и больше будетъ населенія.

Алексѣй Александровичъ тяжело вздохнулъ, чувствуя, что онъ не найдетъ здѣсь не только рѣшенія занимавшаго его дѣла, но что они даже и не знаютъ того, что его занимаетъ. Они говорили, какъ бы говорили дѣти и женщины о томъ, что глупо и брить бороду и носить бороду, потому что у нихъ не выросла еще борода.

– Позвольте, нѣтъ, позвольте, – заговорилъ Ровскій.

Алексѣй Александровичъ думалъ, что хотя вопросъ о увеличеніи народонаселенія и нейдетъ къ дѣлу, но онъ думалъ, что онъ скажетъ, что семья до сихъ поръ есть единственное гнѣздо, въ которомъ выводятся люди. Но Ровскій на то закричалъ:

– Позвольте.

Онъ началъ приводить статистическія данныя о томъ, что въ Магометанствѣ и въ другихъ многоженственныхъ народахъ населеніе увеличивается больше, чѣмъ у Христіанъ. Однако въ серединѣ своего разговора онъ вдругъ остановился. Жаръ спора его простылъ, и, несмотря на то, что ему легко было теперь опровергнуть своего спорщика, онъ улыбнулся и, что то пробормотавъ, вышелъ изъ комнаты. Онъ услыхалъ въ гостиной звуки прелюдіи любимаго его романса и зналъ, что это заиграла она, и зналъ, что это значило, что она зоветъ его. Когда онъ подошелъ къ фортепьяно, она встала и улыбнулась.

– Отчего же вы встаете?

– Я не хотѣла пѣть, я хотѣла только позвать васъ. Благодарствуйте, что пришли. Что вамъ за охота спорить.

– Да, это правда, – сказалъ онъ. – Но когда сердце не удовлетворено, голова работаетъ тѣмъ больше. Еслибъ сердце было удовлетворено, я бы со всѣми соглашался и никогда не спорилъ.

– Такъ не спорьте.

И испугавшись, что она слишкомъ много сказала, она приняла свое царское холодное выраженіе и направилась къ двери, но онъ удержалъ ее, заступивъ ей дорогу, онъ былъ счастливъ. Она сѣла опять къ фортепьяно и слушала его до тѣхъ поръ, пока вернулся изъ кабинета Юрьевъ и тотчасъ же началъ споръ о новой музыкѣ, Вагнерѣ, оперѣ, драмѣ; но такъ какъ никто не спорилъ, онъ спорилъ съ мнимыми противурѣчителями.

Алексѣй Александровичъ остался въ кабинетѣ, и когда Ровскій вышелъ, Степанъ Аркадьичъ, отряхнувъ длинный пепелъ, заключилъ бывшій споръ по своему:

– Какъ, что будетъ я не знаю, и все это вздоръ. Вопервыхъ, женщинамъ очень хорошо, онѣ всѣмъ очень довольны и очень милы и ничего не хотятъ, а ихъ ни учить, ни наказывать нельзя и ненужно.

– Но мы говоримъ, – сказалъ Юрьевъ, видимо спускаясь до Степана Аркадьича, – когда бываетъ, что они не очень милы и находятъ себя несчастливы[ми] и разрываютъ условія брака.

– Да, я очень хорошо понимаю, и на это съ тѣхъ поръ, какъ міръ существуетъ, одно средство. Парисъ увезъ, приставилъ рога, и Менелай хочетъ побить Париса и весь его народъ, и разсуждайте какъ хотите, а какъ сдѣлается съ кѣмъ изъ насъ такое горе, всякій броситъ разсужденье, вызоветъ на дуэль и убьетъ или его убьютъ, а не сдѣлаетъ этаго, то измучается совѣстью и станетъ посмѣшищемъ – вотъ и все.

– Ну, это слишкомъ по барски и пожентельменски.

– Да какже мнѣ, коли я баринъ и джентельменъ, прикажете разсуждать по мужицки.

– Нѣтъ, но вѣдъ основана на однихъ предразсудкахъ. Вѣдь убить человѣка, приставившаго рога, не имѣетъ смысла – онъ не виноватъ.

– Да я ужъ не знаю, только такъ надо.

– Да ну согласитесь.[1258]

Алексѣй Александровичъ слушалъ безъ интереса всѣ рѣчи: онъ чувствовалъ, что онѣ не захватывали его задушевныхъ вопросовъ и страданій; еще съ большимъ, если возможно, пренебреженіемъ онъ прослушалъ неожиданную выходку Степана Аркадьича. Онъ, Степанъ Аркадьичъ, самъ дурной мужъ, не стоящій мизинца своей прелестной жены, тоже разсуждаетъ о томъ, какъ долженъ поступить честный человѣкъ! Алексѣй Александровичъ не обратилъ никакого вниманія на эти слова, но – странное дѣло – возвращаясь домой, слова эти вспоминались ему безпрерывно, и онъ думалъ о томъ, какъ бы онъ написалъ вызовъ, и злобу, потребность мщенія къ нему онъ начиналъ чувствовать.

«Нѣтъ, – сказалъ онъ самъ себѣ, остановившись у выходной двери гостинницы, – нѣтъ истолкованія, нѣтъ средства. Ни церковь, ни умники, ни свѣтъ, ни эта добрая жена – никто мнѣ не далъ отвѣта и успокоенія. Да, какъ и во всякомъ горѣ, надо дѣйствовать и нести одному». И опять вдругъ какъ стрѣльнула его въ сердце мысль о томъ, кто виною тому, что онъ одинъ, и опять слова Степана Аркадьича, и Алексѣй Александровичъ испытывалъ то всѣми испытываемое чувство, что воспоминаніе о преступленіи, о дурномъ дѣлѣ не столько насъ мучаетъ, сколько несоблюденное условное приличіе. Ему вдругъ, несмотря на то, что онъ разумомъ 1000 разъ обдумывалъ, что нельзя драться, ему стыдно, до краски стыдно стало, что онъ безнаказанно позволилъ отнять у себя жену. «Нѣтъ, вздоръ. Надо дѣйствовать для развода и написать адвокату требуемыя подробности».

* № 99 (рук. № 42).

Алексѣй Александровичъ, оставшись одинъ, почувствовалъ, что онъ совершенно растроенъ и выбитъ изъ своей колеи. Утромъ, занимаясь разводнымъ дѣломъ по бумагамъ, все это понемногу укладывалось, укладывалось и улеглось наконецъ, какъ дѣло возможное и опредѣленное, но Степанъ Аркадьичъ спуталъ его совершенно: съ одной стороны, самое дѣло казалось не такъ страшно, съ другой стороны, казалось еще страшнѣе. Съ одной стороны, если думать, что Степанъ Аркадьичъ выразилъ свое искреннее мнѣніе, то, судя по его словамъ, въ дѣлѣ развода нѣтъ ничего необыкновеннаго, и всѣ очень просто посмотрятъ на это, но, съ другой стороны, можно было предполагать, что Степанъ Аркадьичъ смотрѣлъ на дѣло развода какъ на такое ужасное дѣло, что не могъ вѣрить въ его возможность. Алексѣй Александровичъ былъ въ нерѣшительности и недоумѣніи. Обѣдать онъ рѣшилъ не ѣхать. Ему непріятно было видѣть людей, находясь въ этомъ переходномъ состояніи. Когда онъ нынче вечеромъ дастъ рѣшительный отвѣтъ адвокату, тогда онъ ужъ, какъ это ни трудно будетъ, огласитъ все дѣло, но теперь, когда никто ничего не знаетъ и всѣ могутъ догадываться, ему непріятно было встрѣчаться съ знакомыми и незнакомыми.[1259]

По отъѣздѣ Степана Аркадьича Алексѣй Александровичъ сѣлъ опять за столъ и хотѣлъ продолжать заниматься, но не могъ. И что съ нимъ никогда не бывало, не прошло часа, какъ онъ измѣнилъ свое рѣшеніе. Трудность дѣла заключалась, главное, во взглядѣ общества на это дѣло. «Почему же мнѣ избѣгать общества. И мнѣ, правому, не должно избѣгать и бояться». И онъ рѣшилъ ѣхать обѣдать.

* № 100 (рук. № 42).

Въ это время Юркинъ и Алексѣй Александровичъ замолкли, и Дарья Александровна нашла ту минуту для вопроса, который она хотѣла сдѣлать.

– Но скажите, Алексѣй Александровичъ, отчего же это такъ трудно классическіе языки, – сказала она краснѣя. – У Марьи Шипачевой съ тѣхъ поръ, какъ старшій мальчикъ сталъ ходить въ гимназію, онъ изчахъ, онъ не высыпаетъ.

– О, это недостатки въ системѣ, которую исправятъ, – спокойно отвѣчалъ Алексѣй Александровичъ.

Тутъ князь сказалъ свое мнѣніе:

– Но если бы мы вздумали учить дѣтей по[1260] китайски, вѣдь намъ бы надо прежде учителей, знающихъ по китайски, а потомъ уже учить.

– О, разумѣется, недостатокъ въ учителяхъ очень чувствуется, и мѣры употреблены такія, чтобы пріобрѣсти учителей, и лѣтъ черезъ 10 у насъ ихъ будетъ достаточно.

– A покамѣстъ будутъ учить тѣ, которые не знаютъ, – сказалъ Князь.

Туровцинъ былъ на сторонѣ князя, потому что это было смѣшно, и громко разсмѣялся. Но Алексѣй Александровичъ также спокойно отвѣтилъ, обращаясь болѣе къ Константину Левину, который сидѣлъ подлѣ Князя.

– Согласитесь, что если вы нашли, что, положимъ, сѣмена того[1261] хлѣба, который вы сѣяли, нехороши, то вы выписываете эти сѣмена и выращиваете, и[1262] всѣ усилія употребляете, чтобы ихъ вырастить.

Константинъ Левинъ, какъ и обо всѣхъ вопросахъ, занимавшихъ общество, думалъ и объ этомъ вопросѣ и имѣлъ свое особенное твердое убѣжденіе. И, воспользовавшись обращеніемъ къ себѣ Алексѣя Александровича и его сравненіемъ, высказалъ свое мнѣніе.

– Но, – сказалъ онъ, – трудно предположить, чтобы въ хозяйствѣ, существующемъ 1000 лѣтъ, какъ Россія, производились бы всѣ тѣ сѣмена, которыя не годятся, и чтобы не нашлось тѣхъ сѣмянъ, которыя нужны.

Онъ остановился, но никто не отвѣчалъ ему. Его слова, выражающія, по его понятію, самую сущность дѣла, какъ всегда, оказывались некстати и совсѣмъ не то, о чемъ говорятъ. Но нынче ему было все равно, что думаютъ другіе. Онъ видѣлъ, что Кити, и потому весь міръ, одобряетъ его слова и улыбается, вполнѣ понимая ихъ. И онъ продолжалъ:

– Съ нашими хозяйствами всегда это самое бываетъ: посмотришь, сѣмена,[1263] дурны, надо купить новыя; купишь, они переродятся хуже прежнихъ, и видишь, что не такъ глупы, какъ казались прежде тѣ, которые вели хозяйство.

Весь міръ улыбался и одобрялъ, и потому Левинъ продолжалъ, не заботясь о томъ, что подумаютъ. Онъ въ первый разъ испытывалъ эту радость увѣренности въ себѣ. И потому онъ хотѣлъ сказать: «мнѣ кажется», но поправился:

– Я думаю, что если бы Россіи нужны были классическія знанія, какъ ихъ понимаютъ, они бы вырасли сами въ 1000 лѣтъ и были бы учителя, а то, что ихъ нѣтъ, доказываетъ, что ихъ не нужно. А быть въ Россіи