онъ любитъ Кити и теперь. Если вы любите его, бросьте его. Онъ будетъ счастливъ.
– Онъ не пуститъ меня.
– Вы умѣли бросить перваго. Вы сдѣлали несчастье человѣка и убьете его до конца.
Она вернулась домой. Записка отъ Ордынцевой: «Пріѣзжайте нынче вечеромъ. Я надѣюсь, что вы будете довольны». «Да, она права, онъ любитъ ее. Да и меня любитъ Грабе, не такъ. Да, надо бросить все, выдти изъ всего». Пріѣхали Юрьевъ, Анненковъ. «Не принимать». «Но онъ что? Что дѣлать?» Опять прежнее отчаяніе. Она лежала съ открытыми глазами. Онъ пріѣхалъ, и оскорбленіе ее, несознаніе вины вчера, легъ къ кабинетѣ. «Боже мой, что дѣлать? Прежде тотже вопросъ. Тогда я говорила: если бы онъ, Алексѣй Александровичъ, умеръ. Да, а теперь зачѣмъ ему, доброму, хорошему, умереть несчастному. Кому умереть? Да, мнѣ. Да, такъ и она смотрѣла на меня, говоря. Мало ли что дѣлать.[1366] Да и Грабе дьяволъ, и его счастье, и стыдъ и позоръ Алексѣя Александровича – все спасается моей смертью, да, и я не гадка, а жалка и прекрасна, да, жалка и прекрасна дѣлаюсь».
Она зарыдала сухимъ рыданьемъ, вскочила, написала письмо Долли, поручая ей дочь. «Да и дочери лучше, да, прекрасно. Но КАКЪ? Какъ? Все равно. Кончено. Надо уѣхать». Она одѣлась, взяла мѣшокъ и перемѣну бѣлья чистою, кошелекъ и вышла изъ дома. Извощикъ ночной предложилъ себя.
– Давай.
– Куда прикажете?
– На железную дорогу, – сказала при звукѣ свиставшаго локомотива. – На Средній, 50 к. Поѣзжай поскорѣе.
Свѣтало. «Да, я уѣду, и тамъ… Ахъ, если бы онъ догналъ меня». Она вышла на платформу. «Мне жарко». Въ окно вошелъ Грабе. Онъ ѣхалъ въ[1367] купе. «Нельзя. Но какже я умру?» Въ это время сотряслась земля, подходилъ товарный поѣздъ. Звѣзды трепеща выходили надъ горизонтомъ. «Какъ? Какъ?» Она быстрымъ, легкимъ шагомъ спустилась. Прошелъ локомотивъ, машинистъ посмотрѣлъ на нее. Большое колесо ворочало рычагомъ. Она смотрѣла подъ рельсы. «Туда. Да, туда. Кончено навѣкъ». Первый, второй только сталъ подходить. Она перекрестилась, нагнулась и упала на колѣни и поперекъ рельсовъ. Свѣча, при которой она читала книгу, исполненную тревогъ, счастья, горя, свѣча затрещала, стемнѣла, стала меркнуть, вспыхнула, но темно, и потухла.
–
Ордынцевы жили въ Москвѣ, и Кити взялась устроить примиреніе свѣта съ Анной. Ея радовала эта мысль, это усиліе. Она ждала Удашева, когда Ордынцевъ прибѣжалъ съ разсказомъ о ея тѣлѣ, найденномъ на рельсахъ. Ужасъ, ребенокъ, потребность жизни и успокоеніе.
* № 108 (рук. № 73).
[1368]Обрученіе Левина съ Кити произошло 5 недѣль до поста. Княгиня находила, что сдѣлать свадьбу до конца слишкомъ рано; но не могла не соглашаться, что послѣ поста было бы уже и слишкомъ поздно. И рѣшила, къ великой радости Левина, вѣнчать до поста, тѣмъ болѣе что родная тетка Кити была очень больна и могла скоро умереть. Тогда трауръ задержалъ бы еще сватьбу.
Левинъ предлагалъ невѣстѣ ѣхать послѣ сватьбы за границу, и Кити согласна была съ нимъ въ томъ, чтобы послѣ сватьбы уѣхать изъ Москвы, но она рѣшительно не хотѣла ѣхать за границу, a хотѣла ѣхать туда, гдѣ будетъ ихъ домъ. Она знала, что у Левина есть дѣло, которое онъ любитъ, въ деревнѣ. Она, какъ видѣлъ Левинъ, не только не понимала этаго дѣла, но и не хотѣла понимать. Это не мѣшало ей однако считать это дѣло очень важнымъ. И потому она желала жить въ деревнѣ и туда же желала ѣхать тотчасъ же послѣ сватьбы.[1369]
У Левина продолжалось все то странное сумашествіе, состоящее въ томъ, что онъ чувствовалъ себя несомнѣннымъ центромъ всей вселенной, что всѣ тѣ обычныя явленія и событія, которыя прежде совершались для своихъ независимыхъ цѣлей, теперь имѣли только одну цѣль – его женитьбу. Прежде столь робкій и щекотливый въ отношеніи принятія услугъ, теперь увѣренный, что всѣ заняты только имъ, смѣло требовалъ ото всѣхъ услугъ и содѣйствія. Особенно Степанъ Аркадьичъ казался ему спеціально приставленнымъ отъ Бога для исполненія всего, что нужно было. Степанъ Аркадьичъ ѣздилъ и въ деревню къ Левину устроить домъ для молодыхъ; онъ же выбиралъ подарки, нанималъ духовенство, пѣвчихъ.
– Постой, – сказалъ разъ Степанъ Аркадьичъ, – да у тебя есть ли свидѣтельство, что ты былъ на духу?
– Ахъ! ай, ай, ай! – вскрикнулъ Левинъ, открывая ротъ и глаза, чувствуя себя попавшимся, но въ дѣлѣ, которое навѣрное можно исправить.
– Я не помню, когда я говѣлъ, – сказалъ онъ. – Кажется, лѣтъ 9.
– Хорошъ! – сказалъ Степанъ Аркадьичъ, – а еще ты на меня нападаешь, что я злорадный атеистъ. У насъ, служащихъ, это акуратно. Однако, знаешь, вѣдь это нельзя. Тебѣ надо скорѣе говѣть.
– Да когда же? Три дня осталось.
– Ничего, я тебѣ устрою.
И дѣйствительно, Степанъ Аркадьичъ устроилъ это, направивши Левина къ знакомому священнику, тому самому, который долженъ былъ вѣнчать ихъ, и Левинъ въ два дня отговѣлъ.
Присутствіе при всякихъ церковныхъ обрядахъ всегда было мучительно для Левина по тому уваженію, которое онъ имѣлъ ко всѣмъ религіознымъ убѣжденіямъ, и по совершенной невозможности для него понимать ихъ и потому по необходимости лгать и притворяться. Вслѣдствіи этаго онъ избѣгалъ присутствія при всякихъ церковныхъ обрядахъ,[1370] что ему, при его холостой и свободной жизни, было совершенно возможно. И потому теперь, въ томъ размягченномъ, особенно чувствительномъ ко всему состояніи духа, въ которомъ онъ находился, эта необходимость притворяться была ему страшно тяжела.
Но это было необходимо, и потому, чтобы во время своей славы и торжества не опозорить, не унизить себя обманомъ и притворствомъ, ему оставалось одно средство[1371] – дѣлать искренно то, что онъ дѣлалъ.[1372] Для этаго былъ одинъ путь – освѣжить свои юношескія воспоминанія того страстнаго религіознаго чувства, которое онъ пережилъ отъ 16 до 17 лѣтъ. Онъ попытался сдѣлать это. Но именно по той силѣ вѣры и умиленія, которыя онъ испытывалъ тогда, онъ почувствовалъ, что чувство это слишкомъ высоко, чтобы было не позорно, не осквернительно подражать ему. Другой путь было исполненіе – онъ зналъ это – іезуитскаго наставленія: производить внѣшнія знаки вѣры и молитвы,[1373] для того чтобы вызвать настоящую вѣру и молитву. Онъ дѣлалъ это, но чувствовалъ, что оставался также холоденъ и равнодушенъ. Одно, что поддерживало его, – было то сознаніе необходимости и важности этаго акта, которое онъ видѣлъ и въ Кити, и въ родныхъ его невѣсты, и въ дьяконѣ, дьячкахъ, и священникѣ.
Онъ отстоялъ обѣдню, всенощную,[1374] правила.[1375] Онъ слушалъ слова молитвъ, стараясь понимать ихъ и придавать имъ такой смыслъ, чтобы они не были противны его взглядамъ, крестился, кланялся и достигъ[1376] того, что ни разу не позволилъ ceбѣ осудить того, что онъ слушалъ, но и не могъ убѣдить себя, что то, что онъ дѣлалъ, было нужно.
Онъ еще не зналъ, что онъ будетъ говорить на духу. Онъ надѣялся, что сумѣетъ и на духу удержаться на этой серединѣ холоднаго, равнодушнаго уваженія къ совершаемому акту, при которомъ ему нужно будетъ прямо лгать и обманывать.
Состояніе тупаго упорства все усиливалось и усиливалось въ немъ. Въ то утро, когда ему надо было исповѣдоваться и причащаться, онъ пришелъ въ церковь, уже твердо увѣренный въ томъ, что мысль его заперта и запечатана и ему не надо будетъ бороться съ ней. Онъ не зналъ, что онъ скажетъ на исповѣди, и не хотѣлъ себя спрашивать. Дилемма о томъ, что если сказать про свое невѣріе, то его не допустятъ къ причастію и нельзя вѣнчаться, если же не сказать, то это будетъ ложь и оскверненіе религіи, которую онъ уважалъ, – эта дилемма уже не мучала его. Онъ не задавалъ себѣ этихъ вопросовъ и надѣялся, что онъ обойдетъ обѣ опасности. Прочтя своимъ быстрымъ басомъ правила, съ гофрированными расчесанными волосами Дьяконъ съ рѣзко выдѣлявшимися двумя половинками спины.[1377] Дьяконъ, получивъ деньги, размахивая руками, прошелъ въ алтарь и поманилъ оттуда Левина къ Священнику.
Басъ дьякона, быстро произносившій «помилосъ, помилосъ» вмѣсто «Господи, помилуй», еще звучалъ въ ушахъ Левина, еще онъ не оправился отъ непріятнаго впечатлѣнія руки дьякона въ бархатномъ обшлагѣ, подхватившаго рублевую бумажку, когда ему надо идти. Онъ шелъ морщась и сжимаясь отъ внутренняго стыда и страха, но какъ только онъ встрѣтился съ усталыми старческими глазами Священника, взглянувшими на него и тотчасъ же опустившимися, страхъ его и стѣсненіе тотчасъ же прошли, и онъ понялъ, что ему не нужно и нельзя лгать.
Священникъ былъ старичокъ въ камилавкѣ съ рѣдкой полусѣдой бородкой, изъ подъ которой точно свѣтился красивый, нѣжно сложенный, точно для поцѣлуя, кроткій ротъ. Глаза были усталые, безжизненные. Онъ взглянулъ и опустилъ глаза. Но по этому взгляду Левинъ прочелъ такую твердость убѣжденія въ значительности предстоящаго акта, не смотря на его привычность, такую внутреннюю торжественность, не смотря на внѣшнюю простоту, что Левинъ почувствовалъ, что лгать нельзя и[1378] ему не нужно. Онъ почувствовалъ, что не можетъ сказать по совѣсти, что онъ убѣжденъ, что все это неправда и что все, что онъ можетъ и долженъ сказать, – это то, что онъ сомнѣвается. Священникъ указалъ ему привычнымъ и простымъ жестомъ на крестъ и евангеліе, накрылъ его[1379] эпатрахилью и прочелъ молитву.
– Понимаете ли вы всю важность таинства, къ которому вы приступаете? – сказалъ онъ, не глядя на него.
– Я сомнѣвался и сомнѣваюсь во всемъ.
– Мы должны молиться, чтобы Господь подкрѣпилъ нашу вѣру; дьяволъ не дремлетъ и ищетъ, кого поглотити.
Эта фраза, столь часто употребляемая комически въ общежитіи, не показалась смѣшной Левину.
– Мы должны бодрствовать. Противъ дьявола есть два оружія – вѣра и молитва. Имѣете что нибудь особенное сказать, какой грѣхъ? – привычнымъ медленнымъ шопотомъ проговорилъ священникъ, желая, видимо, идти впередъ въ дѣлѣ исповѣди.
– Мой грѣхъ главный есть сомнѣніе. Я во всѣмъ сомнѣваюсь и большей частью нахожусь въ сомнѣніи.
– Въ чемъ же преимущественно? – нахмурившись сказалъ священникъ.
– Я сомнѣваюсь въ божественности Христа, даже въ существованіи Бога.
Священникъ поглядѣлъ ему въ лицо и оглянулъ его всего, какъ бы заинтересованный, не удивленный.
– Кто же украсилъ свѣтомъ сводъ небесный, кто облекъ землю въ красоту ея?[1380]
– Я не знаю.
– А потому вы не можете судить. Богъ самъ открылъ намъ тайну творенія. И ложныя ученія не могутъ объяснить ее.
– Я знаю, что это такъ, я не понимаю ничего, – искренно сказалъ Левинъ, – но все таки сомнѣваюсь.
– Молитесь Богу и просите его. Никто не можетъ про себя сказать, чтобы онъ вѣрилъ. А святые отцы просили у Бога вѣры. Дьяволъ имѣетъ большую силу, и мы не должны поддаваться.[1381] Вы, какъ я слышу, собираетесь вступить въ бракъ.
Этотъ вопросъ изъ частной жизни на мгновеніе нарушилъ то чувство уваженія, которое испытывалъ
