въ вновь нанятой палаццо. Это еще больше понравилось Голенищеву. Онъ не зналъ того, что она торопилась высказывать свои отношенія къ Вронскому по тому соображенію, что, отказавшись изъ великодушія къ мужу отъ предлагаемаго ей развода, она считала себя вполнѣ законной женой Вронскаго. «Если бы я приняла самопожертвованіе Алексѣя Александровича, я бы вышла замужъ за Вронскаго и была бы его женой и была бы спокойна и права передъ свѣтомъ; а мужъ пострадалъ бы. Теперь же я избавила мужа отъ униженія, и неужели эта жертва съ моей стороны не лучше освящаетъ нашъ бракъ, чѣмъ вѣнцы, которые бы на насъ надѣли?» думала она. И вслѣдствіе того она считала себя женой Вронскаго и не стыдилась этаго. Всего этого разсужденія не могъ знать и не зналъ Голенищевъ, но ему казалось, и онъ дѣлалъ видъ, что онъ вполнѣ понимаетъ и цѣнитъ, и потому имъ было пріятно съ нимъ.

* № 116 (рук. № 77).

Вронской, слушая его,[1416] сначала совѣстился, что онъ не зналъ и первой статьи «Уроковъ жизни», про которую ему говорили какъ про что то очевидно извѣстное. Но онъ несправедливо обвинялъ себя въ этомъ невѣденіи, такъ какъ и большинству читающихъ людей «Уроки жизни» были неизвѣстны. Но потомъ, когда Голенищевъ сталъ излагать свои мысли, Вронской могъ слѣдить за нимъ и, не зная «Уроковъ жизни», интересовался тѣмъ, что говорилъ Голенищевъ, такъ какъ это все было очень учено, умно и прекрасно изложено. Но кромѣ интереса самаго содержанія разговора, Вронской чувствовалъ, что душевное состояніе Голенищева невольно приковываетъ его вниманіе и возбуждаетъ его сочувствіе какъ бы къ такому состоянію человѣка, въ которое онъ самъ долженъ скоро вступить.

И вѣрный инстинктъ не обманывалъ Вронскаго. Точно также какъ онъ самъ теперь началъ подъ могущественнымъ насиліемъ скуки гордости и извѣстной возрастной потребности душевной дѣятельности заниматься живописью, такъ точно Голенищевъ гораздо раньше его началъ заниматься литературой, не потому что ему было что необходимо высказать, но потому, что онъ былъ празденъ, гордъ и любилъ и понималъ литературу и считалъ это занятіе благороднымъ. И Вронскій, не зная подробностей о томъ, какъ Голенищевъ пожертвовалъ и жертвовалъ всѣми простыми благами міра для своей недостижимой цѣли высказать что нибудь новое, тогда какъ онъ не имѣлъ въ этомъ потребности, а только желая этаго, не зная всѣхъ попытокъ обманыванія себя въ томъ, что мысли его новы и велики, тогда какъ онъ, зная въ глубинѣ души, что онѣ стары и малы, не зная того долгаго самообманыванія, состоящаго въ томъ, что, зная слабость взлѣлѣянной мысли и чувствуя, что, какъ только мысль будетъ выражена, слабость обнаружится, онъ нарочно увѣрялъ себя, что мысль не созрѣла, что онъ вынашиваетъ ее, что онъ готовитъ матерьялы, не зная всей той зависти и злобы на міръ и судей за то, что они такъ высоко цѣнятъ сильную, энергически, отъ сердца высказанную, хотя и ложную и въ грубой формѣ, мысль, а не цѣнютъ 10-лѣтній исключительный трудъ его; не зная всего этаго, Вронскій чувствовалъ однако, что этотъ человѣкъ стоитъ на томъ самомъ пути, который онъ избралъ теперь, но только впереди его, и что путь этотъ привелъ его къ несчастію. Несчастіе, духовное несчастье, почти умопомѣшательство видно было на этомъ хорошемъ, умномъ лицѣ.

* № 117 (рук. № 77).

– У него большой талантъ, – сказала Анна. – Я, разумѣется, не судья, но судьи знающіе тоже сказали тоже.

Анна съ даромъ провидѣнія любящей женщины знала лучше всякаго судьи, что у ея теперешняго мужа (такъ она его мысленно называла) не было дара. Она знала это, хотя сама себѣ не говорила этаго. Она видѣла, что, хотя онъ и любилъ ее настолько, насколько онъ способенъ былъ любить, онъ уже испытывалъ то чувство пресыщенія любовью, котораго она боялась тѣмъ болѣе, чѣмъ менѣе понимала это чувство. Она видѣла приближеніе того страшнаго и могущественнаго божества скуки, которое начинало овладѣвать ими, и боялась того неизвѣстнаго, куда можетъ направить его эта новая сила. Любовь его къ живописи, всегда и прежде бывшая въ немъ, усилившаяся пребываніемъ въ Италіи и собираніемъ картинъ и перешедшая въ аматерство, успокаивала ее. Она чувствовала, что онъ слишкомъ много говорилъ про это, слишкомъ много готовился, не такъ дѣлалъ, какъ дѣлаютъ все то, что любятъ, прямо безъ приготовленія, безъ обсужденія, безъ заботъ о внѣшнихъ побочныхъ условіяхъ бросающіеся на любимое дѣло, и потому въ глубинѣ сердца она знала, что онъ разочаруется, но всѣми силами поддерживала его.

* № 118 (рук. № 77).

Счастье Вронскаго и Анны должно бы было быть отравлено мыслью о томъ, что это самое счастье куплено цѣною несчастія нетолько добраго, но великодушнаго человѣка, душевную высоту котораго они оба цѣнили и признавали; но это не было такъ. Мысль объ Алексѣѣ Александровичѣ никогда не приходила имъ и если и приходила, то не нарушала ихъ душевнаго спокойствія и не возбуждала раскаянія. Люди большей частью чувствуютъ раскаяніе въ совершенномъ злѣ только тогда, когда испытываютъ подобное же зло, или оно угрожаетъ имъ; но рѣдко люди испытываютъ раскаяніе въ томъ поступкѣ, который даетъ имъ счастье и одобряемъ людьми.

И Анна и Вронской не испытывали раскаяніе въ злѣ, причиненномъ Алексѣю Александровичу. Они никогда не думали объ этомъ; безсознательно отгоняли эту мысль, когда она имъ приходила. И потому воспоминаніе о немъ не мѣшало ихъ счастію. Они имѣли все для того, чтобы быть счастливыми. Они оба были молоды, здоровы, они любили другъ друга, они были богаты и свободны, но они оба одинаково чувствовали, что счастья не было.

Счастья не было для нихъ только потому, что было полное осуществленіе того, чего они оба желали. И это осуществленіе показало имъ ту вѣчную ошибку, которую дѣлаютъ люди, представляя себѣ счастіе также, какъ представляется рай, – соединеніемъ такихъ условій, въ которыхъ осуществлены всѣ желанія. Они испытали то странное чувство разочарованія въ своихъ желаніяхъ, которое такъ рѣдко случается съ людьми. Когда желанія ихъ были исполнены, они почувствовали, что желанія эти были ничтожны и ошибочны и что достиженіе ихъ нетолько не есть счастье, но есть тоска.

* № 119 (рук. № 77).

У него была внѣшняя способность понимать искуство и вѣрно, со вкусомъ, подражать искуству, и онъ подумалъ, что у него есть то самое, что нужно для художника, и, нѣсколько времени поколебавшись между тѣмъ, какую онъ выберетъ себѣ работу: политическую статью, поэму или живопись, онъ выбралъ живопись. Въ живописи онъ тоже нѣкоторое время колебался о томъ, какой онъ выберетъ родъ: религіозную, историческій жанръ или тенденціозную или реалистическую живопись. Онъ понималъ всѣ роды и могъ вдохновляться и тѣмъ и другимъ; но онъ не могъ себѣ представить даже, чтобы можно было даже не знать, какіе есть роды живописи, и вдохновляться непосредственно тѣмъ, что есть въ душѣ, не заботясь о томъ, будетъ ли то, что онъ напишетъ, принадлежать къ какому нибудь извѣстному роду или ни къ какому. Такъ какъ онъ не зналъ этаго и вдохновлялся только извѣстнымъ родомъ, т. е. вдохновлялся уже самымъ искуствомъ, то онъ изучалъ всѣ роды, взвѣшивалъ ихъ достоинства и выбиралъ тотъ, который ему представлялся самымъ новымъ и вмѣстѣ благороднымъ. Такимъ показался ему новый историческій жанръ, и онъ избралъ его.

Анна, точно также какъ и онъ, почувствовала послѣ[1417] 1 мѣсяца такой жизни чувство неудовлетворенности, несмотря на исполненіе желаній, и потребность новыхъ желаній, которыя бы дали цѣль и интересъ въ жизни. Но ей, какъ женщинѣ, не нужно было искать ихъ. Она нашла ихъ въ немъ. Она видѣла и понимала всю ту душевную работу, которая происходила въ немъ, и всѣ ея желанія сосредоточились на томъ, чтобы слѣдить за нимъ и помогать ему наполнить свою жизнь.

Она постоянно чувствовала малѣйшія измѣненія его душевнаго состоянія, слѣдила за ними и поддерживала его въ состояніи увлеченія своей работой. Ея жизнь вмѣстѣ съ заботой о ребенкѣ дѣвочкѣ, которая съ кормилицей жила и путешествовала вмѣстѣ съ ними, вмѣстѣ съ работой объ устройствѣ удобствъ его жизни, заботами о себѣ, о томъ, чтобы не переставать нравиться ему, была полна.

Она своимъ тонкимъ чутьемъ любви знала не столько то, что ему было нужно, сколько то стекло, въ которое онъ въ извѣстный моментъ хотѣлъ смотрѣть на жизнь и на нее, и тотчасъ же незамѣтно принимала на себя тотъ тонъ, въ которомъ онъ хотѣлъ видѣть ее и всю жизнь.

Первое время она видѣла, что онъ хотѣлъ, чтобы онъ былъ молодымъ, беззаботно счастливымъ, вырвавшимся на волю молодымъ и ни въ комъ не нуждающимся и удовлетворяющимся только собою. И она дѣлала ихъ жизнь такою. Потомъ было время, когда они были въ Римѣ, онъ хотѣлъ, чтобы они были знатными туристами, и такими они были. Потомъ онъ хотѣлъ, чтобы они были во Флоренціи людьми, желающими только свободы для тихой семейной и артистической жизни, и такими они были. Потомъ весною, при переѣздѣ въ Палаццо, онъ хотѣлъ, чтобы они были покровители искусствъ, меценаты, и такою она дѣлала ихъ жизнь.

Голенищевъ, знакомый со всей интеллигенціей города, много способствовалъ имъ въ этомъ и былъ пріятнымъ собесѣдникомъ. Анна видѣла, что между имъ и Вронскимъ установилось молчаливое условіе взаимнаго восхваленія. Вронской слушалъ статьи Голенищева, Голенищевъ любовался его картиной, и они оба – Анна видѣла это – были недовольны собой, безпокойны, но поддерживали другъ друга (что имъ такъ нужно было обоимъ) въ убѣжденіи, что то, что они дѣлаютъ и чѣмъ заняты, дѣло серьезное.

* № 120 (рук. № 77).

Первое время жизнь во дворцѣ съ высокими лѣпными плафонами и фресками, съ тяжелыми желтыми штофными гардинами, съ древними вазами на каминахъ, съ рѣзными дверями и съ залами, увѣшанными картинами мастеровъ, самой своей внѣшноcтью веселила Вронскаго и поддерживала въ немъ пріятное заблужденіе, что онъ не столько Русской полковникъ въ отставкѣ и помѣщикъ[1418] Пензенской, Зарайской и Саровской губерніи, сколько любитель искуствъ, покровитель ихъ и самъ скромный художникъ, отрекшійся отъ свѣта, связей честолюбія для любимой женщины и искуства.[1419] Палаццо былъ очень дешевъ, 2000 франковъ въ мѣсяцъ, такъ что не стоило лишать себя этаго удовольствія. Немного дорого стоило только устройство трехъ комнатъ спальни, ея кабинета и маленькой гостиной, которыя, въ противоположность всѣмъ остальнымъ комнатамъ, называемыхъ у нихъ moyen âge,[1420] они называли домомъ. Комнаты эти необходимо было устроить, ибо спальня палаццо съ громадной рѣзной кроватью подъ балдахиномъ, съ штофными шитыми занавѣсами была невозможна. И эти два различные міра въ ихъ домѣ доставляли имъ особенное удовольствіе. «Где мы нынче будемъ[1421] обѣдать? – спрашивали они. – Дома или въ moyen âge?» Большей частью они обѣдали