неловкости своего положенія, ни на минуту не покидала его,[1425] – это было доказательство его благородства чувствъ. Онъ никогда не вспоминалъ о мужѣ, и, когда что нибудь наводило на воспоминанія о томъ времени, онъ хмурился.[1426] Она понимала, что онъ хмурился потому, что съ его великодушіемъ, ему трудно было переносить роль торжествующаго. Когда бывали между ними несогласія, онъ поспѣшно и покорно уступалъ. И она восхищалась необычной мягкостью, добротой его въ соединеніи съ энергіей и твердостью его характера. Онъ скучалъ иногда. Это было доказательство богатства его натуры, требовавшей дѣятельности. Онъ пытался читать ученыя и политическія сочиненія, писать статью, потомъ сталъ заниматься собираніемъ гравюръ и живописью. И она видѣла, что во всемъ ему стоило захотѣть, и онъ превзошелъ бы всѣхъ другихъ людей. Онъ покупалъ ненужныя вещи, бросалъ деньги, – она видѣла въ этомъ щедрость. Онъ занимался своимъ штатскимъ костюмомъ, она любовалась его красотой въ новомъ платьѣ. Онъ говорилъ дурнымъ итальянскимъ языкомъ на улицѣ, – она удивлялась его способности къ языкамъ.

Ея любовь къ нему и восхищеніе передъ нимъ часто пугало ее самою: она искала и не могла найти въ немъ ничего не прекраснаго и съ болью въ сердцѣ чувствовала свое ничтожество передъ нимъ.[1427]

Она не смѣла показывать ему всего рабства своего чувства.[1428] Ей казалось, что онъ, зная это, скорѣе можетъ разлюбить ее. И она ничего такъ не боялась, хотя и не было къ тому никакихъ поводовъ, какъ того, чтобы потерять его любовь. Она удивлялась сама на себя, на силу и униженіе своей любви, но страхъ передъ потерей его, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что, отрѣзавъ отъ себя все остальное въ жизни, у нее оставалась одна эта любовь.

* № 125 (рук. № 80).

Это все было серьезная и тяжелая сторона его жизни; но много было и счастливыхъ минутъ; онъ ожидалъ и предвидѣлъ, но во всѣхъ лучшихъ минутахъ было отсутствіе спокойствія, было излишество.

Въ началѣ великаго поста случилось, какъ это постоянно бывало между ними приливами и отливами, вышелъ особенно счастливый и нѣжный періодъ ихъ жизни. Это былъ настоящiй медовый месяцъ. Самый же медовый мѣсяцъ, т. е. мѣсяцъ послѣ свадьбы, былъ самый тяжелый мѣсяцъ, оставившій имъ обоимъ, и особенно ему, такія тяжелыя, ужасныя воспоминанія, что они никогда во всю жизнь уже не поминали про нихъ.[1429]

Они только что пріѣхали изъ Москвы и рады были своему уединенію. Онъ сидѣлъ въ кабинетѣ у письменнаго стола и писалъ. Она въ томъ темно-лиловомъ платьѣ, которое она носила первые дни замужества и нынче опять надѣла и которое было особенно памятно и дорого ему, сидѣла на диванѣ, на томъ самомъ кожанномъ старинномъ диванѣ, который всегда стоялъ въ кабинетѣ у дѣда и отца Левина и на которомъ родились всѣ Левины. Она сидѣла на диванѣ и шила broderie Anglaise.[1430] Это было ея занятіе, когда она бывала съ нимъ и занята имъ. Она шила и улыбалась своимъ мыслямъ. Онъ писалъ свою книгу. Занятія его и хозяйствомъ на новыхъ основаніяхъ и книгой, въ которой должны были быть изложены эти основанія, не были оставлены имъ; но какъ прежде эти занятія и мысли показались малы и ничтожны въ сравненіи съ мракомъ, покрывшимъ всю жизнь, такъ теперь это занятіе, это дѣло, въ сравненіи съ той облитой яркимъ свѣтомъ счастья необъятностью жизни, казалось еще меньше и ничтожнѣе. Онъ продолжалъ заниматься имъ, потому что видѣлъ, какъ и прежде, что это было дѣло новое и полезное, но онъ чувствовалъ теперь, вновь взявшись за него, что центръ тяжести его вниманія перенесся на другое и что не такъ, какъ прежде, когда онъ чувствовалъ, что безъ этаго дѣла онъ жить не можетъ; онъ чувствовалъ, что можетъ заниматься и можетъ не заниматься этимъ. Онъ занимался теперь этимъ преимущественно потому, что ему хотѣлось показать ей, что онъ трудится и дѣлаетъ дѣло. Онъ писалъ теперь главу о томъ, что бѣдность Россіи происходитъ только отъ неправильнаго размѣщенія поземельной собственности и направленія труда и что внѣшнія формы цивилизаціонныя, какъ-то: банки, желѣзныя дороги и телеграфы, которыя являются нормально только тогда, когда весь нужный трудъ на земледѣліе уже положенъ, у насъ явились искуственно, преждевременно, прежде чѣмъ опредѣлилась правильная форма пользованія землей, прежде чѣмъ сняты преграды разумнаго пользованія, какъ то: община и паспорты, и что потому эти содѣйствующія развитію богатства орудія цивилизаціи —[1431] кредитъ, пути сообщенія – у насъ только сдѣлали вредъ, отстранивъ главный очередной вопросъ устройства земледѣлія, и отвлекли лучшія силы.

– Да, это справедливо, – пробормоталъ онъ, остановившись писать, и, чувствуя, что она глядитъ на него и улыбается, оглянулся. – Что? – спросилъ онъ, улыбаясь и вставая.

– Нѣтъ, я сказала, что не хочу отвлекать тебя.

– Да вѣдь я не могу, я чувствую, что ты на меня смотришь. Что ты думала?

– Я? я думала, что у тебя на затылкѣ волосы расходятся и косичка на бекрень.[1432] Вѣдь вотъ послѣ тебя сестра. Какъ бы я желала…[1433] Нѣтъ, нѣтъ, иди, пиши, не развлекай меня, – сказала она, показывая на свое шитье. – Мнѣ надо свои дырочки вышивать.

Она взяла ножницы и стала прорѣзывать.

– Нѣтъ, скажи же, что? – сказалъ онъ обидѣвшись. – Брось свои дырочки, и я свои брошу. Что ты бы желала?

– Узнать твою сестру. Золовка. Какъ ты думаешь, мы сойдемся съ ней?

– Навѣрно, она пріѣдетъ лѣтомъ. Такъ какое же ты наблюденiе дѣлала надъ моимъ затылкомъ? У кого косичка, то дочь. А у тебя косичка.

– Косичка. И была бы сестра. Ну, разскажи мнѣ, что ты писалъ.

Онъ сталъ разсказывать, но косичка ея больше занимала его. Онъ разсмотрѣлъ эту косичку и поцѣловалъ ее.

– Ну вотъ ты все и испортилъ, – сказала она, взявъ его руку и цѣлуя ее.

– Какъ мы хорошо занимались. И я такъ рѣшила, что не буду тебѣ мѣшать. Иди, иди, пиши, – повелительно шутливо говорила она ему.

Но писанье уже не продолжалось, и они, какъ виноватые, разошлись, когда человѣкъ вошелъ доложить, что чай поданъ.

* № 126 (рук. № 80).

Левинъ ничего не могъ сдѣлать для брата. Онъ не могъ даже спокойно смотрѣть на него, не могъ воздерживаться отъ слезъ, которыя душили его, какъ только онъ входилъ въ комнату, и эта безпомощность его въ отношеніи брата, и не только безпомощность, но даже вредное вліяніе, которое онъ имѣлъ на него, мучали его. Онъ видѣлъ, что ничего нельзя сдѣлать нетолько для сохраненія жизни, но даже для облегченія страданій, и чувствовалъ, что однаго желаетъ теперь и для него самаго, и для Кити, и для себя – это того, чтобы онъ какъ можно скорѣе умеръ. И это желаніе, которое твердо и непоколебимо съ сознаніемъ своего права установилось въ его сердцѣ и которое онъ не могъ изгнать, раскаяніе и отвращеніе къ себѣ мучало его. Онъ входилъ и выходилъ изъ комнаты, придумывалъ невольно себѣ дѣла – то разобрать вещи, то послать за докторомъ, то пойти къ хозяину поговорить о лучшемъ для больнаго номерѣ.

* № 127 (рук. № 80).

Но Кити думала, чувствовала и дѣйствовала совсѣмъ не такъ. Она помнила Николая Левина еще изъ Содена. Еще тамъ онъ въ соединеніи съ ея тогдашнимъ поэтическимъ воспоминаніемъ о Константинѣ своей поразительной и странной фигурой и пристальнымъ взглядомъ, устремленнымъ на нее, произвелъ въ ней странное впечатлѣніе страха передъ нимъ и влеченія къ нему, какъ будто она чувствовала въ немъ что то близкое и родственное. Разсказы ея мужа про любимаго брата въ томъ смыслѣ, что онъ былъ человѣкъ съ золотымъ сердцемъ и пылкими страстями, хорошій самъ по ceбѣ, но негодившійся для этой жизни, усилили въ ней это влеченіе къ несчастному брату. Когда она вошла и онъ улыбнулся ей, она тотчасъ же почувствовала, что ей всегда бы было легко и просто съ нимъ и что она любитъ его; а любовь къ нему въ теперешнемъ его положеніи была жалость.

* № 128 (рук. № 80).

Левинъ не одобрилъ этаго всего, онъ не вѣрилъ, чтобы изъ этаго вышла какая нибудь польза для больного. Болѣе же всего онъ боялся, чтобы больной не разсердился за то, что его тревожатъ, но онъ не могъ не любоваться той простотой и увѣренностью, съ которой жена его дѣлала этo дѣло, и тѣмъ вѣрнымъ тономъ, который непереставая держала: тонъ оживленія, дѣятельности, дѣятельности тяжелой, но необходимой постояннаго тихаго сочувствія страданіямъ и вмѣстѣ отсутствія отчаянія и никогда неистребимой надежды въ облегченіи. Она видѣла жалкое, безпомощное состояніе своего мужа и, чтобы помочь ему, постоянно давала ему порученія, посылая его то къ хозяину выхлопотать другой номеръ, то въ городъ искать квартиру, то къ Доктору узнать, что дѣлать отъ пролежней, то въ аптеку.

* № 129 (рук. № 80).

Вмѣсто того чтобы найти на лицѣ брата недовольное выраженіе, какъ онъ того ожидалъ, Левинъ увидалъ, что Николай, когда его одѣли въ теплую рубашку, поднявъ воротникъ около его неестественно тонкой шеи, подозвалъ Кити и, взявъ ея руку,[1434] хотѣлъ поцѣловать, но раздумалъ, вѣроятно боясь, что ей это непріятно будетъ, и погладилъ ее другой рукой.

Онъ что то сказалъ, обращаясь къ брату, но Левинъ слышалъ только послѣднія слова – «твоя Катя» и понялъ, что хлопоты его жены нетолько не непріятны были, но доставляли единственно возможное счастіе больному. Когда она подходила къ нему, въ особенности когда дѣлала что нибудь около него, большіе блестящіе глаза больнаго съ выраженіемъ страстной мольбы и упорной надежды слѣдили за нею.

* № 130 (рук. № 80).

Видъ брата и близость смерти возобновили въ душѣ Левина то чувство ужаса передъ неразгаданностью смерти, которое охватило его въ тотъ осенній вечеръ, когда умеръ старикъ дядька и онъ убѣгалъ отъ бѣшеной собаки. Чувство это теперь было еще сильнѣе, чѣмъ прежде; еще менѣе, чѣмъ прежде, онъ чувствовалъ себя способнымъ познать смыслъ смерти, но теперь, благодаря его любви къ женѣ и ея близости, недоумѣніе это не приводило его въ отчаяніе: онъ видѣлъ возможность жить если не для себя, то для нея, не думая о смерти, и, что болѣе всего утѣшаетъ его, онъ видѣлъ, что его жена смотрѣла на смерть, обходилась съ ней безъ отчаянія, стало быть, это можно было.

* № 131 (рук. № 80).

Послали за докторомъ. Докторъ сказалъ, что агонія можетъ продолжаться еще часовъ 10. Въ эти 10 часовъ Левинъ просидѣлъ у него, изрѣдка выходя къ женѣ. Но послѣ 10 часовъ къ утру наступила не смерть, а больной понемногу оживалъ и пришелъ въ прежнее состояніе. Онъ опять сталъ садиться, кашлять, сталъ говорить и