Александровичъ убѣдился, что отношенія служебныя были возможны, несмотря на его истерзанное состояніе. Михаилъ Васильевичъ, очевидно не видалъ и не хотѣлъ видѣть ничего, кромѣ дѣла. Когда бумаги были всѣ просмотрѣны и подписаны и Михаилъ Васильевичъ укладывалъ ихъ въ портфель, Алексѣй Александровичъ поднялъ на него глаза и встрѣтился съ любопытнымъ, жестокимъ взглядомъ, испугавшимъ Алексѣя Александровича.
– Оставайтесь обѣдать, я одинокъ сталъ теперь, – невольно сказалъ Алексѣй Александровичъ.
– Очень благодаренъ, я схожу только въ канцелярию, – сказалъ Михаилъ Васильевичъ и, замѣтивъ вопросительный взглядъ начальника, прибавилъ: – я слышалъ, что Анна Аркадьевна уѣхала.
Онъ сказалъ это голосомъ до того простымъ, что тонъ его былъ ненатураленъ.
– Анна Аркадьевна для меня не существуетъ болѣе. – вспыхнувъ некстати, сказалъ Алексѣй Александровичъ.
Слюдинъ, сочувственно вздохнувъ, опустилъ голову.
То, что онъ сказалъ Слюдину, такъ мучало Алексѣя Александровича, такъ онъ былъ недоволенъ этимъ, такъ онъ боялся, что онъ не въ силахъ будетъ скрыть передъ всѣми свои страданія, и такъ хотѣлось ему испытать себя, что онъ, вспомнивъ о запискѣ Графини Лидіи Ивановны, просившей назначить время, когда онъ можетъ быть у нея, тотчасъ[1445]
* № 134 (рук. № 85).
Слѣдующая по порядку глава.
Еще одно важное дѣло, въ это время занимавшее Алексѣя Александровича, было воспитаніе сына, за которое онъ принялся съ особенной энергіей съ тѣхъ поръ, какъ остался одинъ съ нимъ.
Онъ любилъ больше ту дѣвочку, которую увезли отъ него, но[1446] онъ любилъ и сына по своему; и любовь его къ сыну выражалась теперь заботами о его воспитаніи. Рѣшивъ, что это его обязанность и что наступило время для правильнаго воспитанія сына, Алексѣй Александровичъ приступилъ къ составленію плана для этаго. Для составленія же плана Алексѣю Александровичу нужно было изучить теорію воспитанія. И Алексѣй Александровичъ, пріобрѣтя педагогическiя книги, сталъ читать ихъ. Составить планъ самому, по своему характеру и характеру ребенка и его положенію, никогда не приходило въ голову ему. Алексѣй Александровичъ былъ какъ тѣ набалованныя лошади, которыя не ходятъ передомъ, а всегда за другими. Алексѣй Александровичъ взялъ книги педагогики, дидактики, антропологіи и прочелъ очень много. Когда у него образовался въ головѣ такой сумбуръ, что онъ уже не понималъ, чего онъ собственно хочетъ для своего сына, и вмѣстѣ съ тѣмъ установилось убѣжденіе, что онъ не одинъ, а съ почтенными и учеными людьми находится въ этомъ сумбурѣ, онъ, какъ лошадь за обозомъ, въ пыли переднихъ возовъ, влегъ въ хомутъ и приступилъ къ дѣлу. Составивъ по книгамъ свой планъ, онъ пригласилъ къ себѣ еще спеціалиста педагога съ тѣмъ, чтобы съ нимъ обсудить все дѣло.
Несмотря на всю пріобрѣтенную на службѣ опытность свою въ сношеніяхъ съ людьми и умѣніе ставить ихъ въ настоящее положеніе и внушать имъ должное уваженіе, Алексѣй Александровичъ никогда не встрѣчалъ болѣе непоколебимаго въ своей увѣренности и презрѣніи ко всему міру человѣка, какъ спеціалиста педагога.
Несмотря на то, что педагогъ былъ человѣкъ служащій и въ зависимости отъ того высшаго чиновника, сотоварища Каренина, по рекомендацiи котораго педагогъ былъ приглашенъ, педагогъ вошелъ къ Алексѣю Александровичу съ такимъ видомъ возвышенной и непонятой жертвы людской тупости и такого впередъ опредѣленнаго и полнаго презрѣнія къ Алексѣю Александровичу, что первое время Алексѣй Александровичъ былъ даже смущенъ.
– Сакмаровъ сказалъ мнѣ, чтобы я пришелъ къ вамъ. Я явился, – сказалъ онъ мрачно и уныло.
– Я бы желалъ посовѣтоваться съ вами о воспитаніи своего сына и просить васъ принять на себя общее, такъ сказать, руководство.
Педагогъ нетолько не говорилъ «ваше превосходительство», какъ къ тому привыкъ Каренинъ, но, очевидно безъ надобности, часто говорилъ просто «вы», «вамъ» и «знаете».
– Я очень занятъ. Но я могу найти время для вашего сына. Весь вопросъ состоитъ въ томъ, что, собственно, вы желаете отъ меня и сойдемся ли мы въ нашихъ воззрѣніяхъ на воспитаніе. Потому что противъ убѣжденій. – Онъ помолчалъ, и Алексѣй Александровичъ чувствовалъ, что онъ въ этомъ мѣстѣ хотѣлъ сказать, даже прошепталъ, ему казалось, «батюшка мой». – Противъ убѣжденій я не могу работать.
– Прошу покорно садиться, – сказалъ нѣсколько смущенный Алексѣй Александровичъ и, взявъ въ руку свой любимый ножъ изъ слоновой кости, сталъ излагать свои взгляды, т. е. все то, что онъ прочелъ въ книжкахъ, желая показать этимъ педагогу свое знакомство съ теоріей дѣла и то, что педагогъ напрасно такъ презираетъ его.
Но Алексѣй Александровичъ видѣлъ, что педагогъ былъ недоволенъ и находилъ, что все это такъ, да не такъ. Педагогъ слушалъ уныло, изрѣдка презрительно улыбаясь. Въ особенности рѣдкіе, но длинные волоса педагога смущали Алексѣя Александровича. Но когда Алексѣй Александровичъ сказалъ, что онъ желалъ бы въ особенности дать нравственно-религіозное направленіе сыну (это была мысль не изъ педагогическихъ книгъ, но изъ своего убѣжденія), тогда педагогъ прервалъ молчанiе и спросилъ, что именно подъ этимъ разумѣлъ Алексѣй Александровичъ. Алексѣй Александровичъ хотѣлъ оставаться въ области общихъ вопросовъ, но педагогъ потребовалъ точности. Онъ поставилъ вопросъ о томъ, считаетъ ли, напримѣръ, Алексѣй Александровичъ необходимымъ ввести въ учебный планъ священную исторію?[1447]
– Безъ сомнѣнія, – отвѣчалъ Алексѣй Александровичъ, поднимая брови и желая строгимъ видомъ осадить педагога; но педагогъ не смутился и объявилъ съ усмѣшкой, что[1448] онъ не можетъ взять на себя преподаваніе этаго предмета, такъ какъ считаетъ его не педагогическимъ.[1449] Алексѣй Александровичъ возразилъ по антропологіи, считая, что нравственное чувство должно быть также воспитываемо.
Педагогъ же возразилъ по педагогической психологіи, дидактикѣ и методикѣ, объявивъ Алексѣю Александровичу, что по новѣйшимъ изслѣдованьямъ чувственная сторона вовсе не признается, а что все дѣло состоитъ въ предметной эвристикѣ. Поэтому вся цѣль воспитанія должна состоять въ томъ, чтобы образовать постепенно правильныя понятія въ душѣ ребенка. И потому должно быть избѣгаемо все сверхестественное. Хотя онъ и не высказалъ этого словами, Алексѣй Александровичъ видѣлъ, что онъ мысленно поставилъ дилемму такъ же рѣшительно и ясно, какъ бы призванный къ больному докторъ, который бы сказалъ, что если больной не перестанетъ пить вино и курить, онъ считаетъ излишнимъ прописывать лѣкарства; также и онъ, очевидно, считалъ свое искусство излишнимъ, если не будутъ оставлены всѣ предразсудочныя требованія. Алексѣй Александровичъ[1450] былъ озадаченъ. Отказаться отъ того, чтобы воспитывать сына въ законѣ христіанскомъ, онъ не могъ, лишиться руководства опытнаго и ученаго, успѣвшаго внушить ему уваженіе педагога, онъ тоже не хотѣлъ. Алексѣй Александровичъ не сдался, но, вспомнивъ, что въ числѣ пріобрѣтенныхъ и прочтенныхъ имъ книгъ была и книга этого педагога подъ заглавіемъ «Опытъ предметной концепціи этической Евристики[1451] съ изложеніемъ основъ Методики и Дидактики», Алексѣй Александровичъ на основаніи того, что онъ помнилъ изъ этой книги, сталъ защищать свою мысль. И, действительно, когда рѣчь зашла о его книгѣ, педагогъ помягчилъ и согласился на компромиссъ, состоящій въ томъ, чтобы педагогъ велъ ученіе по свѣтскимъ предметамъ, законъ же Божій будетъ вести самъ отецъ.[1452]
Планъ былъ составленъ, и началось обученіе и воспитаніе.
Сережа же между тѣмъ совсѣмъ не зналъ того, изъ чего состояла его душа и какъ она для воспитанія была раздѣлена. Онъ зналъ только одно – что, хотя ему было 9 лѣтъ, душа его была ему дорога, и онъ никому безъ ключа любви не позволялъ отворять дверей въ нее, а ни у отца, ни у педагога не было этаго ключа, а потому душа его, переполненная[1453] жажды познанія,[1454] развивалась независимо отъ нихъ и своими таинственными путями. Онъ дѣлалъ все, что его заставлялъ дѣлать педагогъ, умственно считалъ и училъ статьи и писалъ, что ему велѣли. Училъ для духовника и для отца Катихизисъ, Священную Исторію и читалъ Евангеліе.[1455] Но когда педагогъ говорилъ, что нѣтъ ничего безъ причины, что все составлено изъ единицъ, что все, что мы говоримъ, есть предложеніе, и когда Законоучитель и отецъ говорили ему, что родъ человѣческій погибъ отъ зла и что Сынъ Божій искупилъ его, что надо жить по Закону Божію для того, чтобы получить послѣ смерти награду въ будущей жизни, онъ училъ все это, но онъ не вѣрилъ ни одному слову, ни предложенью, ни единицѣ, ни будущей жизни, ни наградѣ, ни, еще менѣе, смерти.[1456]
Онъ зналъ, что большимъ нужно обманывать его и заставлять заучивать этотъ обманъ. Для чего это было нужно, онъ не зналъ, но зналъ, что это нужно, и заучивалъ. Но ко всему тому, что отъ него требовали, въ немъ было такое холодное, недоброжелательное отношеніе, что если въ томъ, чему его учили, и было что нибудь такое, чему онъ могъ и желалъ вѣрить, онъ относился къ этому одинаково недовѣрчиво. Онъ видѣлъ очень хорошо, что и педагогъ и Законоучитель испытывали пріятное чувство самодовольства, когда ихъ выводы сходились съ тѣмъ, что они прежде говорили, и онъ понималъ,[1457] что они могли быть довольны тѣмъ, что если изъ предложенія исключить глаголъ, то не будетъ смысла, и что еслибы дьяволъ не соблазнилъ Эвы, то отъ нея и не родился бы Искупитель; но онъ, понимая, какъ имъ это должно быть пріятно, такъ какъ они сами это выдумали, оставался къ этому совершенно равнодушенъ, такъ какъ его не любили тѣ, которые его учили, и онъ не могъ любить ихъ и потому не вѣрилъ имъ. А не вѣря, въ своемъ маленькомъ умѣ судилъ ихъ. Изъ всего того, чему его учили, въ особенности три причины заставили его извѣриться и критически относиться ко всему остальному. Первое – это было, что отецъ и графиня Лидія Ивановна, часто посѣщавшая его, говорили ему сначала, что мать его умерла, а потомъ, когда онъ узналъ отъ няни, что она жива, они сказали ему, что она умерла для него, что она нехорошая. Такъ какъ онъ убѣдился, что переувѣрить ихъ нельзя, что причина этаго ихъ ложнаго сужденія, вѣроятно, ихъ чувства къ ней, онъ рѣшилъ, что вѣрить имъ нельзя. Вторая причина была ученіе педагога о томъ, что въ каждомъ предложеніи есть глаголъ, что когда мы говоримъ: «нынче холодно», то этимъ мы подразумѣваемъ, что нынче есть холодно. Этому онъ не могъ вѣрить. Когда онъ допрашивалъ объ этомъ педагога, педагогъ разсердился, и Сережа понялъ, что это не такъ, но это надо учить, и также послѣ этаго относился и къ другимъ предметамъ ученія. Главная же причина его недовѣрія было то, что ему говорили особенно часто то, что всѣ умрутъ и онъ самъ умретъ. Этому онъ никакъ не могъ вѣрить. Какъ онъ ни старался и не смотря на то, что няня даже подтверждала это, онъ не могъ понять этаго. Что дурные умрутъ, онъ могъ понять это. Но за что онъ, который будетъ хорошимъ, умретъ, это не вѣрилось ему. Онъ много думалъ объ этомъ и не могъ
