совсѣмъ не вѣрить, такъ какъ всѣ говорили, и не могъ помириться. Онъ пришелъ къ увѣренности, что умираютъ только дурные, но не всѣ. И подтвержденіе этой мысли онъ нашелъ въ Священной исторіи. Энохъ былъ взятъ живой на небо. «Вѣрно, и съ другими тоже самое, только они не говорятъ этаго», думалъ онъ.[1458] Онъ расспрашивалъ у законоучителя подробности о жизни Эноха, но ему не сказали ничего. Это еще болѣе подтвердило его въ убѣжденіи, что они не все говорятъ и многое скрываютъ изъ того, что онъ узнаетъ, когда будетъ большой.

Алексѣй Александровичъ и педагогъ были недовольны своимъ воспитанникомъ и изрѣдка бесѣдовали, придумывая усиленія дѣйствія на ту или другую изъ частей его души. Педагогъ жаловался на недостатокъ пытливости ума своего воспитанника, объясняя, что при эвристической системѣ необходимо вызывать только, такъ сказать; Алексѣй Александровичъ же находилъ, что нужно болѣе усилить дисциплину ума. Между тѣмъ та сила душевности, которую они ждали на свои колеса, давнымъ давно уже, просочиваясь туда, куда ее влекла и призывала потребность любви, давно уже работала.[1459] Когда разлука съ матерью прервала его любовныя отношенія, Сережа,[1460] какъ и всѣ дѣти, мало пожалѣлъ объ этомъ лишеніи. Атмосфера любви, въ которой онъ жилъ, была такъ естественна ему, что онъ думалъ – такія отношенія установятся у него со всѣми другими. Онъ ждалъ этой любви отъ отца, но встрѣтилъ совсѣмъ другое. Отецъ заботился не о немъ, не о его тѣлѣ, ѣдѣ, одеждѣ, главное, забавахъ, а о томъ, чтобы заставить его думать и чувствовать что то чуждое, заботился о его душѣ, которую онъ не могъ подчинить ему. Педагога онъ встрѣтилъ съ восторгомъ, въ щелочку смотрѣлъ на него, когда онъ былъ у отца, и готовился любить его; но и въ педагогѣ онъ разочаровался, какъ бы разочаровался голодный человѣкъ, которому вмѣсто жареной курицы подали картонную, обучая его, какъ рѣзать жареную курицу.

Вода любви и жажда познанія просочились у Сережи въ самыя неожиданныя мѣста. Няня старая, оставшаяся экономкой въ домѣ, была главная учительница его. Ее рѣдко допускали къ нему, такъ какъ онъ жилъ подъ присмотромъ дядьки нѣмца. Но когда она приходила и ему удавалось поговорить съ ней, онъ впивалъ ея слова, и всѣ тайны жизни разоблачились для него. Дядька [1 неразобр.] былъ тоже учителемъ именно въ то время, когда не исполнялъ приказаній Алексѣя Александровича и позволялъ себѣ говорить о постороннихъ предметахъ, о своей жизни съ своимъ ученикомъ. Потомъ была дочь Лидіи Ивановны – Лизанька, къ которой иногда возили его, въ которую онъ былъ влюбленъ. Потомъ былъ старикъ швейцаръ – другъ Сережи, съ которымъ каждый день были краткіе, но поучительные для Сережи разговоры, когда онъ выходилъ и приходилъ съ гулянья.

– Ну что, Капитонычъ, – сказалъ онъ разъ весною, румяный и веселый возвращаясь съ гулянья и отдавая свою сборчатую поддевочку высокому улыбающемуся на маленькаго человѣчка съ высоты своего роста швейцару. – Что, былъ нынче подвязанный чиновникъ? Принялъ папа?

– Приняли. Ужъ какъ радъ былъ. – улыбаясь сказалъ Швейцаръ, – пожалуйте, я сниму.

* № 135 (рук. № 88).

Слѣдующая по порядку глава.

Друзья Алексѣя Александровича, въ особенности графиня Лидія Ивановна, старались поднять его въ общественномъ мнѣніи.[1461] Они старались выставить его великодушнымъ человѣкомъ[1462] – христіаниномъ, подставившимъ лѣвую щеку, когда его били по правой, человѣкомъ, достойнымъ не только сожалѣнія, но уваженія и восхищенія. Но, несмотря на всѣ свои усилія, они чувствовали, что Алексѣй Александровичъ безвозвратно упалъ въ общественномъ мнѣніи[1463] вслѣдствіи того, что не онъ, a другіе противъ него поступили дурно.

– Это ничего не доказываетъ, – говорила[1464] Лиза, бывшая тоже защитницей Алексѣя Александровича, Стремову[1465] на его неуважительный отзывъ о Каренинѣ, по случаю возможности встрѣчи его теперь съ женою, такъ какъ было извѣстно, что она въ Петербургѣ, – какъ только то, что онъ высокой души человѣкъ, а она женщина безъ правилъ и религіи. Ужъ его то нельзя ни въ чемъ упрекнуть. Я, признаюсь, не понимаю ее. Можно быть безнравственной женщиной, но какъ не имѣть уваженія къ приличіямъ, какъ, послѣ всего того что было, пріѣхать въ Петербургъ. Онъ мнѣ такъ жалокъ.

– Да я не спорю, – отвѣчалъ Стремовъ, пріятно улыбаясь при одной мысли о безнравственной женщинѣ. – Вы замѣтили, графиня, какъ онъ перемѣнился послѣднее время?

– Да, онъ постарѣлъ, бѣдный. Кого не состаритъ такое горе… Не только постарѣлъ физически, но онъ кончился: c’est un homme fini.[1466] Онъ сталъ раздражителенъ, онъ сталъ прожектеръ.

– Не то что постарѣлъ, а съ нимъ сдѣлалось, что съ простоквашей бываетъ, когда она перестоитъ, – говорилъ Стремовъ, позволявшій себѣ вольность вульгарныхъ сравненій. – Знаете, какъ будто крѣпкое, а тамъ вода. Это называетъ моя экономка «отсикнулась». Вотъ и онъ отсикнулся.

И Стремовъ, сжавъ свои крѣпкіе губы, съ такимъ выраженіемъ, которое ясно говорило, что онъ самъ надѣется еще не скоро отсикнуться, смѣясь умными глазами, смотрѣлъ на собесѣдницу.

– Перестаньте, а то, право, я разсержусь,[1467] – говорила графиня Лидія Ивановна, тщетно пытаясь удержаться отъ смѣха. —[1468] Вронскій – вотъ безнравственный и дурной человѣкъ.[1469]

– О да, разумѣется, – отвѣчалъ Стремовъ.[1470]

Графиня Лидія Ивановна видѣла, что Стремовъ, несмотря на то что онъ былъ добрый и честный человѣкъ, презиралъ Алексѣя Александровича[1471] и уважалъ Вронскаго и что переувѣрить его она не въ силахъ, и потому прекратила разговоръ.

Разговоръ былъ прекращенъ тѣмъ болѣе кстати, что вслѣдъ за этими словами въ гостиную вошелъ самъ Алексѣй Александровичъ.

Алексѣй Александровичъ дѣйствительно перемѣнился за это послѣднее время, и не столько физически, хотя онъ замѣтно постарѣлъ, сколько нравственно. Алексѣй Александровичъ въ эти послѣдніе мѣсяцы изъ человѣка вполнѣ самоувѣреннаго и спокойнаго сдѣлался человѣкомъ безпокойнымъ и робкимъ, только удерживающимъ по привычкѣ и для приличія самоувѣренную и спокойную внѣшность.

Несмотря на то, что графиня Лидія Ивановна, тотчасъ же, встрѣчая его, сказала: «а мы сейчасъ говорили о принцессѣ; ей значительно лучше», несмотря на это, Алексѣй Александровичъ былъ увѣренъ, что говорили о немъ и его женѣ. Онъ это теперь всегда думалъ. Несмотря на то, что Алекеѣй Александровичъ былъ разумомъ твердо убѣжденъ въ томъ, что его поведенiе относительно жены было безупречно, несмотря на то, что онъ высоко цѣнилъ свое христіанское смиреніе и самоотреченіе и что разумъ его хвалилъ его за это, онъ не переставая чувствовалъ раскаяніе и угрызенія совѣсти за то положеніе, въ которое онъ поставилъ себя.

Нынче, болѣе чѣмъ когда нибудь, онъ видѣлъ во всѣхъ глазахъ, устремленныхъ на него, жестокую насмѣшку: онъ, только что, передъ пріѣздомъ во дворецъ, дѣлая свою утреннюю прогулку, встрѣтился лицо съ лицомъ съ Вронскимъ и догадывался, что и Анна въ Петербургѣ. Онъ чувствовалъ опасность своего положенія. Ему казалось, что всѣ только ждутъ отъ него признака слабости и стыда, чтобы накинуться и растерзать его. «И какъ они всѣ были сильны и здоровы физически, – думалъ Алексѣй Александровичъ, глядя на камергера и вспоминая здоровую, кровью налитую фигуру, – какъ они сіяютъ». И потому онъ чаще вспоминалъ о той христіанской высотѣ, на которой онъ находился, и, помня это, усиленно поднималъ голову и[1472] небрежно[1473] здоровался съ знакомыми.

Во всѣхъ лицахъ его знакомыхъ онъ видѣлъ одинаковую кровожадность; одно только поэтому драгоцѣнно-милое лицо графини Лидіи Ивановны представлялось ему островомъ любви и участья въ морѣ враждебности, и потому его невольно тянуло къ ней.[1474]

Алексѣй Александровичъ ошибался, предполагая, что всѣ, кромѣ Лидіи Ивановны, были враждебно расположены къ нему и что она одна понимала и жалѣла его. Большинство знакомыхъ Алексѣя Александровича жалѣли и не осуждали его, но всѣ смѣялись надъ нимъ. Однимъ, двумя остроумными людьми положеніе Алексѣя Александровича было выставлено въ смѣшномъ видѣ, и это воззрѣніе, какъ самое легкое, и было усвоено всѣми, и изъ за этаго никто ужъ не могъ видѣть того, что собственно былъ Алексѣй Александровичъ.[1475]

Одна графиня Лидія Ивановна не смѣялась надъ нимъ. Алексѣй Александровичъ объяснялъ себѣ это тѣмъ, что она одна была христіанка. Онъ и не думалъ о томъ, что она любитъ его. Эта ея любовь казалась ему только пониманіемъ его, и онъ считалъ остальныхъ людей несправедливыми за то, что они не имѣли къ нему такого же чувства.

Быть любимымъ такъ просто и естественно, и такъ уродливо и дико быть нелюбимымъ. Проходя сквозь строй насмѣшливыхъ взглядовъ, ему такъ естественно было тянуться къ ея влюбленному взгляду, какъ растенію къ свѣту.[1476]

– Поздравляю васъ, – сказала она ему, указывая глазами на ленту.

Онъ[1477] пожалъ плечами, закрывъ глаза, какъ бы говоря, что это не можетъ радовать его. Но Лидія Ивановна знала хорошо, что это одна изъ его главныхъ радостей, хотя онъ и никогда не признается въ этомъ.

– Разумѣется, не какъ честолюбіе, но отрицательно, какъ признаніе….

– Да, да, – сказалъ Алексѣй Александровичъ.

И, не смотря на волненіе, въ которомъ онъ находился по причинѣ извѣстія о пріѣздѣ жены, губы его сжались въ сдержанную улыбку удовольствія, того самаго, которое онъ испытывалъ утромъ, въ первый разъ надѣвая новую ленту.

– Ну, что нашъ Ангелъ? – Ангелъ былъ Сережа.

– Завтра его рожденье. Я очень доволенъ отцомъ Сергіемъ.

– Ахъ, это такой высокой души человѣкъ, – сказала Лидія Ивановна про священника, бывшую свою пассію. – Я васъ звала, – сказала она грустно, готовя его. – Вы придете? Но я предувѣдомляю васъ, что я все бы дала, чтобы избавить васъ отъ нѣкоторыхъ воспоминаній, но другіе не такъ думаютъ.

– Я знаю, – сказалъ Алексѣй Александровичъ. – Она здѣсь.

Лидія Ивановна посмотрѣла на него восторженно, и слезы восхищенія передъ величіемъ его души выступили ей на глаза.

* № 136 (рук. № 88).

[1478]Алексѣй Александровичъ чувствовалъ себя спокойнѣе и способнѣе къ дѣятельности, чѣмъ когда нибудь прежде. Даже здоровье его стало лучше.

Прошедшее съ женою, въ особенности послѣднія мѣсяцы, невѣрность, болѣзнь, его прощеніе и разлука, какъ ни странно это можетъ показаться, никогда имъ не вспоминались.

Онъ отгонялъ отъ себя эти воспоминанія, какъ неясный и тяжелый сонъ, какъ рядъ поступковъ безсмысленныхъ и необдуманныхъ.

Онъ не любилъ вспоминать о своемъ прощеніи и умиленіи, вопервыхъ, потому, что вспоминать о своемъ добродѣтельномъ поступкѣ было дурно, портило самый поступокъ, во вторыхъ, потому, что было что то непослѣдовательное въ его дѣйствіяхъ за это время.

Онъ чувствовалъ, что, никогда не живя чувствомъ и разъ отдавшись ему вполнѣ, онъ не съумѣлъ соблюсти мѣру, не съумѣлъ владѣть этимъ чувствомъ и напуталъ.

Теперь жена его умерла для него, какъ онъ и сказалъ объ этомъ сыну, и онъ никогда не вспоминалъ о ней и вполнѣ чувствовалъ и цѣнилъ свободу отъ скорбей по плоти и возможность служить Господу такъ, какъ онъ понималъ эти слова

* № 137 (рук. № 88).

Воспользовавшись тѣмъ временемъ, когда Стремовъ