эту любовь, на которую она все промѣняла? Этотъ вопросъ въ первый разъ пришелъ ей въ Петербургѣ. Передъ пріѣздомъ въ Петербургъ у ней было въ первый разъ несогласіе съ Вронскимъ о томъ, какъ имъ остановиться. Вронскій предлагалъ остановиться, для соблюденія приличій, въ разныхъ гостиницахъ. Анна не хотѣла этаго. Она высказала, что она ничего не хочетъ скрывать. Рѣшено было остановиться въ разныхъ этажахъ. Она видѣлась съ Вронскимъ во время своего пребыванія въ Петербургѣ только урывками. И это мучало Анну. Она была лишена того, за что она промѣняла все.

И она сердилась на него и чувствовала сильнѣйшія приливы любви къ нему и ревновала его. Варвара Павловна на улицѣ указала ей княжну Сорокину, про которую Анна слышала отъ Бетси какъ про невѣсту, которую прочила мать Вронскому, и всякій разъ, как Вронскій уѣзжалъ изъ дома, ей казалось, что онъ видится съ княжной Сорокиной, раскаивается въ своей связи, подчиняется кознямъ матери, чтобы женить его.

Всего этаго не могла сказать Анна Вронскому, и все это производило въ немъ впечатлѣніе какого то таинственнаго, скрытаго отъ него возбужденія.

* № 149 (рук. № 90).

Когда Анна вошла въ швейцарскую, Капитонычъ узналъ ее, и ей больно было видѣть выраженіе испуга на его лицѣ.

– Здраствуй, Капитонычъ, – сказала она ему. – Я къ сыну при… – сказала она[1544] и, удержавшись на половинѣ слова, чувствуя, что слезы вдругъ подступили ей къ горлу и съ виноватой мольбой взглянувъ на старика, она быстрымъ легкимъ шагомъ пошла на лѣстницу.

Перегнувшись весь впередъ и цѣпляясь калошами, Капитонычъ бѣжалъ за ней, стараясь перегнать ее.

– Учитель тамъ, можетъ, раздѣтъ, я скажу.

– Нѣтъ, не говори, – сказала Анна, тщетно стараясь удержать свое волненіе.

– Сюда, налѣво пожалуйте… Они теперь въ прежней диванной, – отпыхиваясь, сказалъ Швейцаръ, съ удивленьемъ чувствуя волненіе, сообщившееся и ему.

– Позвольте повременить. Я загляну, – сказалъ онъ, останавливаясь у высокой двери. – Извините, что не чисто еще. Ну, да не къ тому, – прибавилъ онъ, махнувъ рукой, чувствуя, что говоритъ вздоръ, и, пріотворивъ дверь и заглянувъ въ нее, съ умиленной улыбкой обернулся къ Аннѣ.

– Только проснулись.

Анна не могла видѣть ничего, но она слышала зѣваніе. По одному голосу этаго зѣванія она узнала бы его. Это былъ его голосъ, его ротъ. Она видѣла этотъ ротъ, какъ онъ отворялся. Анна вошла. Сережа былъ въ постели. Онъ только что приподнялъ голову съ подушки, но еще не проснулся. Онъ зналъ, засыпая, что его ждетъ счастье имянинъ и зналъ это во все время сна. Но къ утру сонъ далъ ему такое счастіе, что теперь, на границѣ между сномъ и бдѣніемъ, онъ не зналъ, чему отдаться. Въ то время какъ Анна отворяла дверь съ одной стороны, дверь отворилась съ другой стороны, и появилась фигура Василья Лукича въ помочахъ и шитой рубашкѣ.

– Пора вставать, Сережа, половина…. – началъ было онъ, но, увидавъ даму, закрывъ грудь руками, скрылся. Сережа поднялся съ спутанной кровати, взглянулъ было на голосъ Василія Лукича, но, ничего не найдя на томъ мѣстѣ, откуда былъ голосъ, повернулся къ другой двери, взглянулъ заспанными глазами на входившую мать, блаженно улыбнулся и опять закрылъ глаза. Въ томъ, что онъ видѣлъ ее передъ собою, ничего не было необыкновеннаго.

– Мальчикъ мой милый, – проговорила задыхаясь она, подходя къ нему и дотрогиваясь до его пухлой спины, ежившейся подъ тонкой рубашкой. Услыхавъ ея голосъ, онъ приподнялся, держась за спинку кровати, перегнулся къ матери, ничего не говоря, и, сонно улыбаясь, взглянулъ на нее и, опять закрывъ глаза, сталъ тянуться къ ней. Потомъ онъ перехватился пухлыми рученками отъ спинки кровати за ея плечи, прижимаясь къ ея щекѣ, и сталъ тереться своимъ нѣжнымъ личикомъ о ея[1545] мокрую отъ слезъ щеку, обдавая ее тѣмъ милымъ соннымъ запахомъ и теплотой, которые бываютъ только у дѣтей.

– Мама – ты, – сказалъ онъ, открывая глаза и блаженно улыбаясь. – Нынче мое рожденье. Я радъ. Я встану сейчасъ, – и онъ засыпалъ, говоря это. – Я и во снѣ тебя видѣлъ.

Анна обнимала его, трогала[1546] руками его тѣло, лицо[1547] и цѣловала его лицо, волосы, руки и не могла говорить. Слезы душили ее. Какъ ни близко она была отъ него, она все таки видѣла его и видѣла, какъ онъ выросъ и переменился безъ нея, и она узнавала и не узнавала его голыя ноги, топотавшія въ постели, которыя теперь стали такъ велики, его шейку, его завитки волосъ на затылкѣ, въ которые она такъ часто цѣловала его.

– О чемъ же ты плачешь, мама? – сказалъ онъ, совершенно проснувшись. – О чемъ ты плачешь?

И онъ самъ готовъ былъ заплакать.

– Нѣтъ, я не буду, – сказала она. – Я плачу отъ радости, что увидала тебя. Ну, тебѣ одѣваться надо, – сказала она, садясь подлѣ его кровати на стулъ, на которомъ было приготовлено платье мальчика, но не выпуская его руки. – Какъ ты одѣваешься безъ меня? Какъ ты умываешься безъ меня?

– Я не моюсь холодной водой. Папа не велѣлъ. А Василія Лукича ты не видала? Онъ придетъ. А ты сѣла на мое платье! – И Сережа вдругъ расхохотался. – Мама! Душечка, голубушка! – закричалъ онъ, бросаясь опять къ ней и обнимая ее, какъ будто онъ теперь только ясно понялъ, что случилось.

Анна смотрѣла на него, не опуская глазъ.

– Ты теперь не уѣдешь отъ насъ, – сказалъ Сережа.

Но только что онъ сказалъ это, онъ покраснѣлъ, понявъ, что этаго нельзя было говорить.

– Нѣтъ, я уѣду, Сережа, – отвѣчала Анна, не глядя ему въ глаза. – Я не могу съ вами жить. Это несчастіе, и я не могу тебѣ растолковать. Когда ты выростешь большой, ты…

Она хотѣла сказать «пожалѣешь, не осудишь меня», но остановилась, не окончивъ начатую фразу. Но ей не нужно было кончать. Сережа понялъ вполнѣ, что она хотѣла сказать, и отвѣтилъ ей такъ, какъ она хотѣла этаго. Онъ схватилъ ея руку, которая ласкала его волосы, и, всхлипывая, сталъ прижимать ее ладонью къ своему рту и цѣловать ее. Пока они говорили, въ домѣ происходило волненіе. Василій Лукичъ, не понимавшій сначала, кто была эта дама, услыхавъ изъ разговора, что это была та самая мать, которая бросила мужа, про которую онъ только слышалъ, такъ какъ поступилъ въ домъ уже послѣ нея, былъ въ сомнѣніи, войти ли ему или нѣтъ, или сообщить Алексѣю Александровичу. Сообразивъ все дѣло, онъ рѣшилъ, что его обязанность состоитъ въ томъ, чтобы поднять Сережу въ опредѣленный часъ, и потому ему, не обращая вниманія на мать или кто бы это ни былъ, нужно исполнять свою обязанность. Поэтому онъ одѣлся, перемѣнивъ только галстукъ, надѣвъ синій, болѣе шедшій къ нему и употребляемый для прельщенія дамъ. Съ дамой этой, какъ съ дамой легкаго поведенія, могъ возникнуть романъ, и потому Василій Лукичъ, устроивъ галстукъ и причесавшись особенно авантажно, рѣшился войти, подошелъ къ двери и отворилъ ее. Но ласки матери и сына, звуки ихъ голосовъ и то, что они говорили, совершенно измѣнили настроеніе духа Василія Лукича. Онъ вздохнулъ, покачалъ головой и затворилъ дверь. «Подожду еще 10 минутъ», сказалъ онъ себѣ. Между прислугой дома въ это же время происходило сильное волненіе. Всѣ они узнали, что пріѣхала барыня, что Капитонычъ пустилъ ее и она теперь въ дѣтской, а баринъ всегда въ 8 часовъ самъ заходитъ въ дѣтскую. Корней – камердинеръ, но въ сущности главный человѣкъ въ домѣ и въ разладѣ барина съ барыней всегда бывшій на сторонѣ барина, напустился на Капитоныча, какъ онъ смѣлъ принимать Анну Аркадьевну. Швейцаръ отмалчивался; но когда Корней сказалъ ему, что за это согнать слѣдуетъ, Капитонычъ подскочилъ къ нему и, махая руками, съ пѣной у беззубаго рта сталъ кричать на него.

– Да вотъ ты бы раньше вставалъ да двери отворялъ. Да ту самую барыню, у которой 10 лѣтъ служилъ, кромѣ милости ничего не видалъ, вытолкалъ бы въ за шею, какъ шлюху, твою жену. Ты бы про себя помнилъ, какъ барина обирать, да енотовыя шубы таскать.

– Гдѣ барыня? – перебила его вбѣжавшая старуха няня. – Мнѣ Варвара сказала.

– Хоть бы вы, нянюшка, сказали, что нельзя, – сказалъ ей Корней. – Съ этимъ дуракомъ, развѣ его увѣришь? Алексѣй Александровичъ сейчасъ выйдутъ, пойдутъ въ дѣтскую. Вѣдь кто политику понимаютъ, какъ же встрѣтиться.

– Ахъ, горе! Я пойду.

Когда няня вошла въ дѣтскую, Сережа разсказывалъ матери подробности своего образа жизни. Она слышала его, впивала въ себя всѣ жесты, интонаціи его и почти не понимала того, что онъ говорилъ. Безпокойство, сознаніе неловкости своего положенія начинало мучать ее. Она слышала шаги Василія Лукича, подходившаго къ двери и кашлявшаго, и слышала шаги подходившей няни. Она оглянулась и Сережа за ней.

– Няня, мама! – закричалъ Сережа, сіяя радостью.

– Барыня, голубушка, – заговорила няня, подходя къ Аннѣ и цѣлуя ея плечи и руки. – Вотъ Богъ привелъ радость имяниннику! Ничего то вы не перемѣнились.

– А я не знала, что вы въ домѣ.

– Я не живу, я съ дочерью живу, я поздравить пришла. Анна Аркадьевна, голубушка…

Няня вдругъ заплакала и опять стала цѣловать ея руки. Сережа сіялъ глазами и улыбкой и, выскочивъ изъ постели, топоталъ жирными голыми ножками, подпрыгивая по ковру подлѣ нихъ.

Тѣ сомнѣнія, которыя находили на него о томъ, не сдѣлала ли мать чего нибудь дурнаго, теперь были уничтожены въ его глазахъ той нѣжностью и уваженьемъ, которыя няня оказывала матери.

Но какъ разъ тутъ няня что то шопотомъ стала говорить матери, и мать вздохнула и сказала.

– Хорошо, хорошо.

И такое грустное и странное выраженіе сдѣлалось при этомъ на лицѣ матери. Она подошла къ нему.

– Ну, прощай, милый мой Кутикъ – (такъ звала она его ребенкомъ), – милый, милый. Такъ ты никогда не забудешь меня?

Сережа понялъ, что она прощается. Онъ хотѣлъ спросить, зачѣмъ? Но по ея лицу понялъ, что этаго нельзя спрашивать.

* № 150 (рук. № 90).

Яшвинъ опрокинулъ еще рюмку коньяку въ шипящую воду, выпилъ и всталъ, застегиваясь.

– Я обѣщался уѣхать съ Анной Аркадьевной, – сказалъ онъ, чуть улыбаясь подъ усами и показывая этой улыбкой, что онъ считаетъ неосновательными опасенія Вронскаго. – Ты пріѣдешь?

– Не думаю, – отвѣчалъ Вронской. – Такъ завтра поѣдемъ вмѣстѣ жеребца посмотрѣть. Ты заѣдешь?

– Ладно. А то пріѣзжай.

– Нѣтъ, мнѣ дѣло есть.

– Ну такъ до завтра.

И Яшвинъ вышелъ. «Съ женою забота, съ не женой еще хуже, – подумалъ онъ. – А славная баба».

Вронской, оставшись одинъ, взялъ свою начатую