свѣжъ. Обмылъ ноги, все перемѣнилъ и уже шутилъ съ 16-ти лѣтъ дочерью Финогеныча[1626].
Ордынцевъ, мрачный, не говоря, снялъ сапоги и побѣжалъ купаться. Выкупавшись и освѣживъ свое атлетическое тѣло, онъ вернулся, и вся мрачность пропала. Они взялись за завтракъ. Жареная курица, которую рвали руками, яйца, хлѣбъ, соль, водка – все это вкусное, охотничьимъ особеннымъ вкусомъ. Только что они улеглись съ папиросами и начали разговоръ о новомъ заводѣ, какъ пришли мужики, и Ордынцевъ вышелъ къ нимъ, а Алабинъ заснулъ сладкимъ сномъ. Ордынцевъ часа три проговорилъ и вернулся довольный. «Отлично устроилъ, это лучшіе арендаторы. Ну, чаю». Алабинъ проснулся и началъ хвалить дѣвочку, сравнивая ее съ только что вылущеннымъ задкомъ орѣшка.
– Я не понимаю, – сказалъ Ордынцевъ, – какъ лишать себя главнаго счастья супружества – этаго спокойствiя къ женшинамъ. Я свѣтъ узналъ… Я… – и онъ началъ длинно описывать прежнее состояніе и теперешнее.
– А я не понимаю, какъ лишать себя поэзіи женщинъ. Безъ этаго нѣтъ жизни. И я знаю, ты думаешь, что это для семьи? Нисколько. Только не въ домѣ. Я знаю, я имѣю вины, но не это. И помни, надо тебѣ сказать, что это удивительная женщина, моя жена[1627].
И онъ сдѣлалъ свою profession de foi.[1628] Ордынцевъ разсказалъ свое удивленье передъ мiромъ женщинъ, ихъ раcположеніемъ духа, и то, что ссоры между имъ и женой быть не можетъ и что если бы была ссора, онъ бы счелъ себя погибшимъ.
Вечернее поле поѣхали, собаки облизались, но устали и не лѣзли съ телѣги. Одна Кора только отъ собакъ по деревнямъ. Пріѣхали въ лѣсъ. Караульщикъ. Черными бѣгали. Ордынцевъ уби[лъ]. Подмѣнилъ заяцъ. Ордынцевъ обходилъ и ноги волочилъ. Сѣлъ отдыхать, и выводокъ чудный. Ордынцевъ не убилъ. Алабинъ.
Пріѣхали веселые, усталые. На терассу, переодѣлись. Долли[1629] нѣтъ, она уѣхала. Ордынцева ждутъ бумаги изъ управы. Жена подаетъ, старается. Сестра спрашиваетъ, какъ ея дѣла. Онъ хлопочетъ и приходитъ къ чаю.
* № 154 (рук. № 94).
Удашевъ и Анна жили въ Воздвиженскомъ, селѣ, почти городкѣ, пожалованномъ прадѣду Удашева и которое при разделѣ досталось на долю младшаго брата. Въ имѣньи былъ дворецъ (онъ такъ и назывался), фонтаны, статуи въ саду. Имѣнье это было заброшено. Но тотчасъ же по выходѣ своемъ въ отставку и отъѣздѣ съ Анной за границу Удашевъ съѣздилъ туда и послалъ туда архитектора и сдѣлалъ распоряженія для возобновления всего. Все это стоило страшныхъ денегъ, но, когда молодые вернулись изъ за границы, они нашли дворецъ почти готовымъ, и Анна была восхищена и красотой мѣста на крутомъ берегу извивающейся рѣки и великолѣпiемъ постройки и внутренняго убранства. Удашевъ во всемъ любилъ крупное и величавое и потому, разъ взявшись за устройство дома и перестройку, онъ не жалѣлъ денегъ, и, дѣйствительно, все получило хотя и новый, но величавый характеръ.
Великолѣпіе это въ первую минуту произвело на чуткую душу Анны оскорбительное впечатлѣніе, она вспомнила, съ чѣмъ обыкновенно соединяется роскошь; но скоро она сжилась съ этой обстановкой и съ свойственнымъ ей тактомъ, среди безумной роскоши, окружавшей ея, сама какъ бы умышленно держалась величайшей простоты. Она носила самые простые платья и прически. Кромѣ того, обращеніе съ ней Удашева, какъ въ первое время, въ Петербургѣ, такъ и заграницей и въ особенности здѣсь, было до такой степени почтительно (насколько оно можетъ быть между мужемъ и женою), что непріятныя мысли, вызванныя въ первую минуту этой роскошью, были забыты ею, она свыклась съ новымъ домомъ и увлеклась тѣмъ, что занимало мужа (какъ она называла Удашева) – именно конскимъ заводомъ – рысистымъ и скаковымъ – и въ особенности постройками и перестройками, убранствомъ, которые все продолжались и не только не кончались, но, казалось, разростались. Кромѣ того, у Анны были и свои личныя пристрастья – это былъ огромный акваріумъ (она сама кормила звѣрей и рыбъ, пріучала ихъ и заботилась о ихъ водѣ) и[1630] школа дѣвочекъ, которую она[1631] наблюдала. При дѣвочкѣ была кормилица и Англичанка няня, и Анна мало занималась дѣвочкой. Она сама не кормила ее – съ ней были связаны тяжелыя самыя воспоминанія, и кромѣ того видъ этаго ребенка напоминалъ ей мужа и Сережу, о к[оторыхъ] она умѣла забывать. Она именно умѣла забывать. Она всѣ эти[1632] послѣдніе медовые мѣсяца какъ бы прищуриваясь глядѣла на свое прошедшее, съ тѣмъ чтобы не видать его всего до глубины, a видѣть только поверхностно. И она такъ умѣла поддѣлаться къ своей жизни, что она такъ поверхностно и видѣла прошедшее. Она, какъ въ этихъ картинкахъ, которыя сучьями деревьевъ образовываютъ фигуру, нарочно видѣла одни деревья, а не фигуры, которые они образовывали. И она была искренна, когда говорила Удашеву, что она счастлива. Послѣ всего горя мученій, раскаянія, стыда, униженія послѣдняго времени она какъ изъ подъ воды вынырнула, дыша воздухомъ, и съ наслажденіемъ дышала имъ. Обида доброму мужу, разлука съ сыномъ, мнѣнія свѣта – все это не существовало для нея, потому что она никогда не думала объ этомъ. Она была счастлива своей и его любовью, и медовый мѣсяцъ ихъ не прерывался. Но для той жизни, которую они вели, имъ необходимъ былъ свѣтъ, люди, тѣ самые, которые, они говорили себѣ, что имъ не нужно. Эти оранжереи, эти цѣльныя зеркальныя стекла въ домѣ, эти медальоны vieux saxe[1633] вмѣсто пуговицъ на обояхъ ея кабинета, эти экипажи, лошади – все это теряло смыслъ, если никто не видѣлъ этаго. И потому они оба одинаково и въ одно время почувствовали необходимость публики. Первый человѣкъ, посѣтившій ихъ, былъ Степанъ Аркадьичъ. Оба были очень рады ему, и онъ умѣлъ такъ быть простъ и остороженъ, что ни на секунду не задѣлъ ихъ неловкаго положенія. Послѣ Степана Аркадьича черезъ Бетси они приглашали Тушкевича, который пріѣхалъ къ нимъ на все лѣто, и онъ былъ пріятенъ, потому что зналъ толкъ во всемъ и развлекъ. Кромѣ этихъ гостей, Алексѣй Кириллычъ въ деревнѣ тотчасъ же нашелъ придворныхъ, и[1634] къ нему стали ѣздить помѣщики безъ женъ, но все таки были хорошіе люди, понимавшіе нѣкоторый толкъ. Потомъ были домочадцы – докторъ, управляющій. Дамъ никого не было. Но на дняхъ хотѣла пріѣхать либеральная Дарья Александровна. Анна Аркадьевна съ волненіемъ ждала ее, и это волненiе сообщалось и Алексѣю Кириллычу.
Дарья Александровна на четверкѣ соловопѣгихъ, какъ и распорядился Ордынцевъ, выѣхала послѣ чая и въ самый жаръ, тогда, когда мужики съ косами укладывались на отдыхъ, а ярко пестрыя бабы на сухомъ жару съ пѣснями ходили рядами, загребая валы, подъѣзжала къ Полунину. У поворота въ аллею съ старой скотопрогонной большой дороги кучеръ остановилъ запотѣвшую четверню и кликнулъ мужика изъ кучки, лежавшаго подъ оглоблями телѣги. Слѣпни облѣпили лошадей, лошади били ногами, и стало еще жарче. Вѣтерокъ, который былъ на ѣздѣ, затихъ. Одинъ старикъ отбивалъ косу; металическій звонъ отбоя равномѣрно раздавался въ тишинѣ послѣ звука колесъ. Безъ шапки, курчавый сѣдой старикъ съ темной отъ пота горбатой спиной босикомъ подошелъ къ коляскѣ, не выпуская изъ рукъ косу[1635].
– Въ Полунино? На барскій дворъ? Прямо по пришпекту, – сказалъ онъ. – Да вамъ кого?
– Барина, голубчикъ, – сказала Дарья Александровна, – и барыню. Дома они?
– Барыню то молодую? – сказалъ мужикъ. – Дома нѣтъ, матушка, сейчасъ верхомъ проѣхали. Значитъ, разгуляться проѣхали, а то дома. А вы, видать, не бывали еще у нашего то, – сказалъ мужикъ, видимо желая поговорить.
– Нѣтъ, не была.
– Ну такъ поглядите, глазъ не отведешь. Ужъ какъ убралъ баринъ то – бѣда. Лучше царскаго дворца. Страсть.
– Вотъ какъ.
– А вы чьи будете?
– Изъ Волхова, – сказалъ кучеръ, влѣзая на козлы.
– Михаилъ Николаича, знаемъ. Баринъ хорошій. Что, работы нѣтъ ли насчетъ покосу?
Молодой здоровый, огромнаго роста парень подошелъ тоже.
– Не знаю, голубчикъ. Ну, прощай.
– Съ Богомъ, – сказалъ мужикъ.
Но только что они тронулись въ аллею, онъ закричалъ ему, махая рукой:
– Постоооой! – Кучеръ остановился. – Самъ ѣдетъ. Вонъ они втроемъ. Вишь, заваливаютъ, – говорилъ мужикъ, указывая на 3-хъ верховыхъ, скакавшихъ по дорогѣ.
Это были Удашевъ, Анна и конюхъ. Виднѣе всѣхъ была Анна въ развѣвающейся черной амазонкѣ и вишневомъ вуалѣ. Сіяющее красивое лицо ея и глаза еще издалека блестѣли. Она сидѣла, низко перевалившись на право, прекрасная, потолстѣвшая. Но тонкая талія ея не отдѣлялась отъ сѣдла на быстромъ галопѣ золотистой гнѣдой кобылы, отбивавшей темпъ галопа по сухой муравкѣ дороги. Подъ Удашевымъ была кровная темно гнѣдая лошадь. И онъ съ скрытыми усиліями держалъ ее на тугомъ трензелѣ, чтобы ровняться съ дамой. Щегольство, нарядность, чистота новизны на ихъ платьяхъ, сѣдлахъ, лошадяхъ ихъ обоихъ, мастерство ѣздить пріятно поразили Долли, но еще пріятнѣе поразило ея выраженіе на ихъ лицахъ такой большой радости при видѣ ея, какая не соотвѣтствовала событію. Они оба обрадовались, какъ обрадуются, увидавъ послѣ годовъ изгнанія земляковъ на чужой сторонѣ.[1636] Анна, бѣлая, румяная, пополнѣвшая съ тѣхъ поръ, какъ Долли не видала, просіяла счастливой улыбкой, узнавъ Долли, взглянула на Удашева, какъ бы подтверждая ему что то радостное этимъ взглядомъ, и, не дожидаясь помощи, соскочила съ лошади и бросилась къ Долли въ коляску обнимать ее.
– Вотъ радость, Алексѣй! вотъ радость. Дайте мнѣ разцѣловать васъ. Какъ вы похудѣли, вотъ радость.
Удашевъ, снявъ сѣрую высокую шляпу, и открывъ лысину, тоже улыбался улыбкой радости, которую онъ не могъ удержать.
– Такъ поѣдемъ, вы устали и жарко.
Поцѣловавъ руку гостьи, онъ опять сѣлъ на лошадь и рысью поѣхалъ впередъ. Двѣ женщины, казалось, не могли нарадоваться на себя и дѣлали вопросы, не успѣвая отвѣчать. Долли любовалась на своего друга. Она пополнѣла и похорошела еще: несмотря на то, что въ ней не было болѣе того выраженiя вызывающаго веселья, которое она видѣла въ ней тогда: выраженье это замѣнилъ тихій[1637] любовный свѣтъ.
– Ну, я вамъ все покажу, вотъ это нашъ паркъ начинается. Алексѣй глупости дѣлаетъ, тратится; но чтожъ дѣлать. Вѣдь это не вредно, если есть средства. Вонъ оранжереи. А вотъ сейчасъ вы увидите домъ. Это еще дѣдовскій домъ, и онъ ничего не измѣнилъ въ немъ съ наружи.
– Отчего вы такъ похудѣли?.. Но вы счастливы? послѣ того…
– Да, сколько могу счастлива дѣтьми.[1638] Тебя я не спрашиваю…
Анна вздохнула вмѣсто отвѣта.
– Со мной что то волшебное случилось. Знаешь, сонъ вдругъ сдѣлается страшнымъ, и проснешься, такъ и я. Но, можетъ быть, и это сонъ.
– Ну, какъ я рада, что я тебя вижу и что ты счастлива.
– Да, но ты знаешь, Миши нѣтъ со мной…
– Я знаю.
– Ему уже 7 лѣтъ. 3-го дня было его рожденье. А вотъ и домъ.
