добро бы Курагин, ну, отец известный человек, — и точно, красавец писаный. Ну, а Долохов-то что?! «Долохов-персиянин», так и прозвали барыни.

— Да откуда он взялся? — сказал граф. — Ведь он пропал куда-то года три назад.

— Нашелся; оказывается, что он у какого-то владетельного князя был министром в Персии где-то, гарем там имел, убил брата шахова. Ну и с ума все сходят московские наши барыни. Долохов-персиянин, да и кончено. А он шулер, вор. А у нас нет обеда без Долохова, на Долохова зовут — вот как… И что забавнее всего, — продолжал Шиншин, — помните, Безухов с ним на дуэли дрался, теперь друзья закадычные. Первый гость и у него и у графини Безуховой.

— Разве она здесь? — спросил граф.

— Как же, на днях приехала. Муж от нее сбежал, она сюда за ним приехала. А хороша, очень хороша, я понимаю, что и…

«Что за дело до них», — думала Наташа, рассеянно слушая.

— А Болконский здесь? — спросила она.

— Старик здесь, а молодого, увы, нет, милая моя кузина, не с кем пококетничать, — отвечал Шиншин насмешливо, ласково улыбаясь.

Наташа даже не улыбнулась на ответ Шиншина, едва удержалась, чтобы не заплакать.

Потом приехала Анна Михайловна и объявила со слезами на глазах о своей радости: о женитьбе сына на Жюли.

— Главное, это такое сердце золотое. И так страстно мой Боря любит ее. С детства еще, — говорила состарившаяся Анна Михайловна, повторяя фразу, которую она говорила всем, и не успевшая сообразить, что для Ростовых надо было изменить эту фразу.

Наташа вспыхнула, услыхав это известие, и, не сказав ни слова, встала и вышла. Но только что она вышла, она поняла, как неуместна была ее досада. Что ей было за дело до Бориса, когда она сама была невеста, и кого же, князя Андрея, самого лучшего человека в мире! Но все-таки ей было больно и досадно и еще более досадно то, что она выказала свою досаду.

Пьер, который должен был сообщить ей последние известия о Андрее, все не приезжал. Он до поздней ночи прокутил накануне и потому встал только в третьем часу. К обеду и он приехал. Наташа, услыхав о его приезде, бегом побежала к нему из задних комнат, где она молча и задумчиво сидела до тех пор.

Увидав Наташу, Пьер покраснел, как ребенок, чувствуя, что он глупо краснеет.

— Ну что? — говорила Наташа, удерживая руку, которую он у ней целовал. — Есть письма? Милый граф, все мне так противны, кроме вас. Есть? Давайте, — Наташа за руку повела Пьерa к себе в комнату, не помня себя от радости. — Скоро ли он приедет?

— Должно быть, скоро, он пишет мне о паспорте для гувернера, которого он нашел.

— Покажите, покажите, — говорила Наташа, и Пьер подал ей письмо. Письмо было короткое, деловое, по-французски. Князь Андрей писал, что последнее его дело сделано. Швейцарец Laborde, умный, образованный, идеальный воспитатель, ехал с ним, — нужно было достать ему паспорт. Письмо было деловое и сухое, как писал князь Андрей. Но Пьер по этому заключил, что он был в дороге.

— Ну, а еще? — спросила Наташа.

— Еще нет ничего, — улыбаясь, сказал Пьер.

Наташа задумалась.

— Ну, пойдемте в гостиную.

Пьер еще сообщил ей о желании княжны Марьи видеться с ней, о том, что она приедет к Ростовым, и о том, что приятно бы было познакомиться с стариком, будущим свекром. Наташа согласилась на все, но была очень молчалива и сосредоточена.

На другой день Илья Андреевич поехал с дочерью к князю. Наташа с страхом и неудовольствием замечала, что ее отец неохотно согласился на эту поездку и робел, входя в переднюю и спрашивая, дома ли князь. Наташа заметила также, что после доклада о них произошло смятение между прислугой, что двое шептались о чем-то в зале, что к ним выбежала девушка и что только после этого доложили, что князь принять не может, а княжна просит к себе. Первая навстречу вышла мадемуазель Бурьен. Она особенно учтиво, но холодно встретила отца с дочерью и проводила их к княжне. Княжна с взволнованным, испуганным лицом и красными пятнами на лице встретила гостей, тщетно пытаясь казаться свободной и радушной. Кроме своей неопределимой антипатии и зависти к Наташе, княжна была взволнована еще тем, что при докладе о приезде Ростовых князь закричал, что ему их не нужно, что пусть княжна Марья принимает, если хочет, а чтоб к нему их не пускали.

Княжна Марья решилась принять Ростовых, но всякую минуту боялась, как бы князь не сделал какую-нибудь выходку. Княжна Марья знала о предполагаемом браке, Наташа знала, что княжна Марья знала это, но они ни разу о том не говорили.

— Ну вот, я вам, княжна милая, привез мою певунью, — сказал граф, — уж как хотела вас видеть… Жаль, жаль, что князь все нездоров, — и, сказав еще несколько общих фраз, он встал. — Ежели позволите, княжна, на четверть часика прикинуть вам мою Наташу, я бы съездил тут два шага в Конюшенную к Анне Дмитриевне и заеду за ней…

Илья Андреевич придумал эту дипломатическую хитрость для того, чтобы дать простор будущей золовке объясниться с своей невесткой. Княжна сказала, что она очень рада и просит только графа пробыть подольше у Анны Дмитриевны.

Мадемуазель Бурьен, несмотря на беспокойные, бросаемые на нее взгляды княжны Марьи, не выходила из комнаты и держала твердо нить разговора о московских удовольствиях и театрах.

Наташа была оскорблена и огорчена и, сама того не зная, своим спокойствием и достоинством внушала к себе уважение и страх в княжне Марье. Через пять минут по отъезде графа дверь комнаты отворилась и вошел князь в белом колпаке и халате.

— Ах, сударыня, — заговорил он, — сударыня, графиня Ростова, коли не ошибаюсь… Прошу извинить, извинить… Не знал, сударыня. Видит Бог, не знал, что вы удостоили нас своим посещением. Извините, прошу, — говорил он так ненатурально, неприятно, что княжна Марья, опустив глаза, стояла, не смея взглянуть ни на отца, ни на Наташу, а Наташа, встав и присев, тоже не знала, что ей делать. Одна мадемуазель Бурьен приятно улыбалась.

— Прошу извинить. Прошу извинить, — пробурчал старик и вышел.

Мадемуазель Бурьен первая нашлась после этого появления и начала разговор про нездоровье князя, но через пять минут вошел Тихон и доложил княжне Марье, что князь приказали ей ехать к тетушке. Княжна Марья до слез покраснела и велела сказать, что у нее гости.

— Милая Амелия, — сказала она, обращаясь к мадемуазель Бурьен, — подите скажите батюшке, что я нынче утром не поеду. Пожалуйста, — прибавила она тем тоном, который мадемуазель Бурьен знала за непременный, за такой, в котором княжна Марья, доведенная до последних границ терпения, уже не уступала. Мадемуазель Бурьен вышла. Княжна Марья, оставшись одна, встала и взяла за руки Наташу, и тяжело вздохнула, сбираясь говорить.

— Княжна, — вдруг сказала Наташа, вставая тоже. — Нет, подите, подите, княжна, — сказала она со слезами на глазах. — Я хотела вам сказать, лучше все оставить… лучше, — она заплакала.

— Полноте, полноте, душенька, — и княжна Марья тоже заплакала и стала целовать ее. В этом положении их застал старый граф и, получив обещание княжны быть у них завтра вечером, увез дочь.

ХII

Наташа была весь день молчалива и сосредоточена.

В этот же вечер был бенефис любимицы московской публики, и граф Илья Андреевич, достав билет, повез своих барышень. Наташа неохотно поехала, потому что надо ж было как-нибудь проводить время, но когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца, и погляделась в большое зеркало, она увидала, что она хороша, очень хороша, и ей еще более стало грустно. Но грустно сладостно и любовно. «Боже мой, ежели бы он был! Как бы я не так, как прежде, с какой-то глупой робостью перед чем-то, а по-новому, просто обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными любопытными глазами и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его… как я вижу эти глаза, — думала Наташа. — И что мне за дело до его отца и сестры, я люблю его, одного его, его с этим лицом и глазами и улыбкой, мужской и детской. Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. А то я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», — и она отошла от зеркала, чтобы не зарыдать. «И как может Соня так ровно, спокойно любить и ждать, — подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером Соню. — Нет, она совсем другая…»

Наташа вошла, сняв шубу, в освещенный бенуар, в то время как музыка играла любимую ею увертюру, и при этих ярких звуках и свете она стала еще грустнее и еще влюбленнее. Она не думала о князе Андрее, но она чувствовала так, как когда она бывала в его присутствии. Она чувствовала себя размягченной и разнеженной. Ей хотелось припасть к кому-нибудь, ласкаться и любить… Она села впереди, куда ее посадили, и, положив руку на рампу, стала оглядывать партер и противоположные ложи. Маленькая, в перчатке, рука ее невольно и незаметно для нее самой судорожно в такт увертюры сжималась и разжималась и комкала афишу. Две замечательно хорошенькие девушки Наташа и Соня, вошедшие с известным всей Москве графом Ильей Андреевичем, которого давно не видно было, обратили на себя общее внимание. Кроме того, все знали смутно про ее сватовство с князем Андреем, одним из лучших женихов, знали, что с тех пор они жили в деревне, и это обстоятельство еще более возбуждало интерес к ней. И внимание это особенно сосредоточилось на Наташе, которая в этот вечер, благодаря своему грустному поэтическому настроению, была особенно хороша, поражая своей полнотой жизни и красоты в соединении с равнодушием ко всему окружающему.

— Посмотри, вон Аленина, — говорила Соня, — с матерью, кажется.

— Батюшки! Михаил Кирилыч-то еще потолстел, — говорил старый граф. — Смотрите! Анна Михайловна наша в токе каком! Там и Борис с Жюли. Сейчас видно жениха с невестой.

Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала Жюли, которая декольте, в бриллиантах на толстой красной шее сидела с счастливым видом рядом с матерью. Позади их виднелась наклоненная ухом ко рту Жюли гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и, улыбаясь,