распоряжается: «Принесите пальто и шапку». К Л. Д.: «Мы солдаты — приказ, сами знаете, были военным». «Я никогда не был солдатом, я был солдатом Октябрьской революции, а это совсем не одно и то же». Кратко им рассказывает, как англичане снимали в Канаде с теми же словами: «приказ», «мы подчиненные» и пр.92 Выбегаю в коридор, у себя в комнате беру документы, папиросы. У телефона Ф. В. звонит к себе на квартиру и успевает сообщить, что увозят. Я беру второй телефон, называю два номера, как на зло, оба заняты. Тот же громадный детина, приставленный теперь к телефону, нам не мешает; то ли от растерянности, то ли неизвестно отчего. Звонок. Беру трубку. Белобородов. Успеваю сказать: «Казанский, берут сейчас». Старший выхватывает трубку. «Это не честно!» — восклицает патетически. Болван, хочется ответить — молчу. Л. Д. под руки тащут по коридору; это момент, когда я теряю свое относительное спокойствие. Н. И. [Седова] одевается и идет за ним. Его протискивают, ее пропускают в дверь, затем захлопывают и нас не пускают. «Я еду также, пустите», — говорю одеваясь. Не помогает: «Нельзя, не велено». Врат что-то кричит им, вернее, ругается. Медлить некогда. Дружно наваливаемся на гепеура-оттаскиваем его от двери. Я открываю и выскакиваю. Сергей притискивает гепеура в угол. За мной в это время проскакивают Ф. В. и И. За ними Сергей. Дверь взята. На ступеньках лестницы сидит Л. Д. Живо мне
вспомнилась Канада . . . «Долой английский … то бишь сталинский произвол». Сбегаю по лестнице, начинаю с Н. И. звонить по квартирам. В стеклянных дверях показываются испуганные лица, что-то им кричу. Л. Д. сносят с лестницы. Позже он рассказывает забавную подробность; т. к. несущих было всего трое, им было тяжело, все время невероятно пыхтели и часто останавливались отдыхать.
Во дворе у подъезда — машина, в нее буквально втискивают. Сергей садится уже на ходу, без шапки. На дворе несколько недоуменных лиц. В машине нас 9-10 человек, битком, друг на друге. В окно видим машины спереди и сзади-«провожают». По дороге предлагаю брату выскочить, оповестить товарищей и Аню. Не соображаю, что в суматохе И. ушла. На Лубянской площади делаем попытку; горячимся, за нами смотрят в оба. Сергей успевает просунуть лишь ноги — дверцами его прищемляют. Обоих нас держат. Подъезжаем к Каланчевской площади — месту расположения вокзалов. Заворачиваем, но не на Казанский, а все на тот же знаменитый — Ярославский. Въезжаем во двор, кто-то вскакивает на подножку и указывает путь. Высаживаемся почти у платформы. Из задней машины выскакивает Беленький93 и К°. (И этот трусливый глупец здесь). «Как с вещами?» — спрашивает Л. Д. «Все, все доставлено», — отвечает Беленький. — «Вы лжете, как лгали тогда у покойного Иоффе94, что не было мне письма, а сами украли его»95. Л. Д. ведут под руки, затем начинают нести. Пусто. Вдалеке редкие железнодорожники. Кричу им: «Товарищи рабочие, смотрите, как несут товарища Троцкого». У одного (Л. Д. видит) взволнованное лицо. Меня хватают за спину и то, что называется, за шиворот. Слышу грубые ругательства: «Замолчи» . . . Вдруг выпускают, сразу не понимаю, в чем дело. Продолжаю кричать. Позже узнаю: Сергей ударил державшего (того же Барычкина) по физиономии. «А так как, — рассказывал он, — мишень у него широкая, попал неплохо». Тот пустил меня сразу, закрыл лицо рукой и отошел . . .
У платформы стоит отдельный вагон (Сев. дор. 5439) с паровозом. Повторяется история у дверей — нас никого не пускают. Затем предлагают ехать всем до места назначения. Жалкая неразбериха — как растеряны.
В вагоне занимаем отведенное нам купе; там же у окна садится гепеур. У открытых дверей становится другой. Л. Д. шутит, вспоминает увоз, вообще ищем веселую сторону этой «поездки». О Дерибасе Л. Д. замечает: мелкий, жалкий карьерист. О Беленьком: тот Гриша96 (брат его) за границей был эмигрантом-революционером, этот, кажется, просто скрывался от воинской повинности. Затем он нарочито громко начинает говорить о том, как у нас высылку не умеют организовать как следует быть, как и хозяйство наладить. Одно к одному. С ненавистью говорит о неряшливости — это не случайная черта … И в хозяйстве, и в теории, и в высылке. Эта черта мелкобуржуазная. (Кстати сказать, как говори
ли, организация ссылки была под руководством Бухарина97.) Туг же Л. Д. заходит «объясняться» с конвоем. Говорит, что лично против них — лишь исполнителей — ничего не имеет, что демонстрация (т. е. отказ добровольно идти) имела чисто политический характер. Повторяет им о неумении ГПУ организовать высылку. Шум подняли, вся Москва об этом знает, т. е. достигли как paз того, чего хотели избежать. Кряхтят . . .Комендант бормочет что-то вроде: «Да, неважно было» … Л. Д. смеется: «Мне приходилось участвовать и организовывать операции посложнее этой; как бы я здесь поступил, будучи на вашем месте? . .». И он набрасывает им план организации высылки . . . Далее рассказывает им, в назидание, так сказать, историю с Биде Фопа, полицейским чиновником, руководившим высылкой Л. Д. из Франции в 1910 году. Этот Биде Фопа попал затем в Россию, остался после Октябрьской революции и в 1918 году как будто бы был арестован ВЧК. Льву Давыдовичу привезли его. Привез тот самый Дерибас, который теперь руководит его ссылкой в Алма-Ату. Л. Д. сразу узнал Биде — он был небрит, без воротничка, обрюзг. «Ну да» месье, это я». — «Как же это так случилось? — спросил его Л. Д. — Когда-то вы высылали, а теперь сидите у нас в тюрьме». «Таков ход событий», — ответил тот философски. (Позже его обменяли на кого-то). «Как видите, — сказал Л. Д. слушавшим гепеурам,- история повторяется; она еще многое покажет, история».
Итак, мы едем. Где-то дальше нас должны прицепить к поезду «Москва-Ташкент». Едем без необходимых самых вещей, без перчаток, галош -а ведь зима. «Поезд» наш переходит с Северной дороги на Казанскую и доходит до станции Фаустово, верстах в 50-ти от Москвы. Останавливаемся саженях в 80-100 от платформы; будем дожидаться ташкентского поезда. Выхожу из. вагона; не препятствуют. Направляюсь на станцию для «разведки», может быть, телеграфировать. В двух шагах сзади шествует провожающий». Захожу в темный буфет, заказываю чаю, осматриваюсь. Спутник мой юркнул в дверь с надписью «Телеграф». Решаю зайти тоже — посмотреть, что он там придумал. Там у нас (в присутствии «провожатого») происходит следующий диалог: «Где здесь подать телеграмму?» — «Это не телеграф». — «А что же это?» — «Здесь был телеграф». — «А почему же надпись на дверях?» — про должаю допрашивать. -«Ее не успели снять». — «А где же здесь телеграф?» — спрашиваю иронически. — «Здесь вообще нет телеграфа» — «Да ну?» — и, показывая на телеграфные аппараты, стоящие в комнате: — «А это что такое?» — «Это .. это …» Запнулись, не знают, что сказать. Улыбаюсь (единственное, что мне остается), выхожу. По-прежнему провожают до вагона.
Скоро подходит поезд, с ним несколько наших чемоданов. Нас прицепляют. Прощаемся с нашими двумя провожающими: Сергеем и Ф. В-ой. Им ждать здесь несколько часов поезда на Москву; да и ехать порядочно. Хорошо еще, что брату достали у проводника вагона шапку. Трогаемся. На Алма-Ату.
Начинаем устраиваться, нам отводят два купе, в одном вещи, «столовая» и я. В другом Л. Д. и Н. И.
Из всего этого ты можешь заключить цену заметке в «Правде» (Кривде) о «братстве» и прочем. Как известно, вагона мы не выбирали, занимали его спутники-гепеуры, ехали же мы без вещей. Бумага все стерпит.
Через несколько часов на какой-то станции хочу пройтись; не выпускают. Сообщаю нашим, на этот раз решаем смолчать. Л. Д. находит, что лучше не обострять, это все равно ничего не даст. Наоборот, надо медленно завоевать себе хоть некоторую свободу, в частности, вытеснить гепеура из купе и дать этим возможность Н. И. заснуть. Это к вечеру удается — он переселяется в коридор к открытым дверям купе. Хочу пойти в вагон-ресторан поужинать, не пускают опять. Л. Д. просит коменданта (или, как он называет, старшего) к себе. «Мне не сообщили, что семья моя тоже на положении арестованных. В чем здесь дело?» — «Не арестованы, но не имеют права», — отвечает тот. «Дайте ему с собой конвойного», — предлагает Н. И. «Это мне кажется неудобным. Под конвоем (притворно возмущенным голосом) — нет». — «Мне это вполне удобно», — пробую вставить. «Дайте ему тогда штатского, у вас ведь есть штатские . . .» «Это неудобно», — повторяет комендант и уходит. Я голоден и поэтому зол. Вдруг он возвращается: «Пожалуйста, идите». «Что такое?» — спрашивает Л. Д. — «Я очень извиняюсь, я допустил ошибку». Непонятно. И, действуя, очевидно, по нашим указаниям, посылает со мной штатского провожатого. Выпускают не на платформу, а на внутреннюю сторону, т. е. на пути. Непонятная предосторожность.
Ночью, после того как «старички» мои легли уже спать, ко мне стучат. «Лев Давыдович уже спит?» — «Вероятно». — «Не будете ли вы так добры (вежливость-то какая) сказать, что по уставу дверь должна быть открытой». -«Скажите сами». Будят и сообщают. Л. Д. отвечает, что дверь не заперта. «Все равно, должна быть хоть щель». Боятся, что убежит, что ли.
На дверь, там, где она скользит на роликах, поперек набивают дощечку -чтоб не прикрывалась. Дверь трясется, скрипит, мешает спать . . . Приходится терпеть. Я спокойно запираюсь (ведь я «не арестован»), ложусь. Так проходит этот, во всяком случае необыкновенный, день.
* * *
Все, что происходило у нас на квартире после нашего отъезда, происходило и в сотнях других квартир большевиков-ленинцев. Засада в течение суток, повальный обыск, арест 25-30 пришедших проститься товарищей, их «отсидка» в числе сотен других оппозиционеров; сперва в одиночках «внутренней», без книг и газет — на положении полной изоляции; затем в Бутырках, в ужасаю
щих антисанитарных условиях, в общих камерах с уголовщиной всех «специальностей». Повсюду хамское обращение, грубость, издевательства . . . голодовки как единственная форма протеста — все это так хорошо известно!
В пути. 2-й день.
Едем от Рязани к Самаре. Режим немного полегчал. Выхожу на остановках гулять; сопровождают. Л. Д. читает Маркса, по-немецки. Для заработка думает переводить. Рассказывает, как Маркс блестяще, на основании политической обстановки и поведения при этом Фогта, доказывает его несомненную продажность Наполеону III98, не имея никаких непосредственных улик. (Как известно, в 1871 г. найденные документы подтвердили это целиком). «Манера письма
