из идей Кропоткина243, Ницше244 и Ибсена. Джонс — героическая
американская пролетарка, без сомнений и фраз, но и без философии. Goldman — ставит перед собой революционные цели, но идет к ним совершенно нереволюционными путями. Mother Jones ставит себе каждый раз самые умеренные цели: more pay and less hours245 и идет к ним смелыми революционными путями. Обе отражают Америку, каждая по-своему: Goldman своим примитивным рационализмом, Jones — своим не менее примитивным эмпиризмом. Но Jones представляет великолепную веху в истории своего класса, тогда как Goldman знаменует уход от класса в индивидуалистическое небытие. Статей Гольдман я одолеть не мог: безжизненное резонерство, которое, при всей искренности, отдает фразерством. Автобиографию Jones читаю с наслаждением.
В своих статьях и лишенных всякой литературной претензии описаниях стачечных боев Jones раскрывает мимоходом ужасающую картину исподней стороны американского капитализма и его демократии. Нельзя без содрогания и проклятий читать ее рассказ об эксплуатации и калечении на фабриках малолетних детей!
Knudsen246 сообщил, что фашисты собирают в Drammen (60 километров отсюда) митинг протеста против моего пребывания в Норвегии. По словам К., они соберут, будто бы, не больше 100 человек.
Кто-то из советских чиновников снял дачу поблизости от лесной дачки нашего хозяина. Это волнует Н., — по-моему, совершенно без основания.
4 июля [1935 г.]
Закончил чтение автобиографии Mother Jones. Давно я не читал ничего с таким интересом и волнением. Эпическая книга! Какая несокрушимая преданность трудящимся, какое органическое презрение к изменникам и карьеристам из среды рабочих «вождей». Имея за спиной 91 год, эта женщина указывала панамериканскому рабочему конгрессу Советскую Россию как пример. 93-х лет отроду она примкнула к Рабоче-фермерской партии. Но главное содержание ее жизни — участие в рабочих стачках, которые в Америке чаще, чем где-либо, превращались в гражданскую войну… Переведена ли эта книжка на иностранные языки?
13 июля [1935 г.]
Все они на открытом воздухе, читал, диктовал Яну [Френкелю] письма. Газеты и письма стали приходить непосредственно сюда и во все возрастающем количестве.
На днях у нашего хозяина были гости, тоже партийные редакторы: приезжали познакомиться. «Фашизма в Норвегии не может быть». «Мы старая демократия». «У нас все грамотны». «Кроме
того, мы многому научились: мы ограничили наш капитализм»…- «А если фашизм победит во Франции, в Англии?» — «Будем держаться»- «Почему же вы не удержали вашей валюты, когда она пала в Англии?»
Ничему не научились. По сути дела эти люди не подозревают, что на свете жили Маркс, Энгельс, Ленин… Война, Октябрьская революция, потрясения фашизма прошли для них бесследно… Будущее готовит им холодный и горячий душ.
Прочитал биографию Евгения Дебса247. Биография плохая, лирически сентиментальная, но она отражает по-своему лирическую и сентиментальную фигуру Дебса, — в своем роде замечательную и во всяком случае очень привлекательную.
Читаю Edgar Рое248 в оригинале и хоть не без трудностей, но продвигаюсь вперед. За последние годы я приучился диктовать статьи по-французски и по-немецки, диктовать сотрудникам, которые способны тут же исправлять мои синтаксические ошибки (а они не редки). Овладеть каким-либо иностранным языком полностью мне не дано.
В английском языке (который знаю совсем плохо) я продвигаюсь теперь вперед при помощи усиленного английского чтения. Иногда ловишь себя на мысли: не поздновато ли? стоит ли расходовать энергию не на познание, а на язык, оружие познания?
В Турции мы Жили «явно» для всех, но под большой охраной (три товарища, два полицейских). Во Франции мы жили инкогнито, сперва под охраной товарищей (Barbizon), затем одни (Isere). Сейчас мы живем открыто и без охраны. Даже ворота двора днем и ночью раскрыты настежь. Вчера два пьяных норвежца приходили знакомиться. Побеседовали мы с ними честь честью и разошлись.
30 июля [1935 г.]
За эти две недели было много маленьких событий. Приезжали знакомиться шеф партии Транмель и министр юстиции Ли249. Вышло так, что вместе снимались (по настоянию наивных третьих). Я с тревогой думал об общем снимке. Но и министру снимок — к счастью — тоже совсем не к лицу. Дня через два-три нам сообщили, что снимки «не удались». Мы с Н. были очень довольны находчивостью высоких гостей. Разговор вышел односторонним: редактор ц[ентрального] органа партии «интервьюировал» меня в присутствии Транмеля (гл. редактор) и Ли. Время провели по-хорошему. Ли уверял, что советское пр[авительст]во не предприняло никаких мер давления, чтоб помешать моему поселению в Норвегии. Они, видимо, ничего не знали до дня нашего приезда в Осло. Возможно также, что Норвегию они сочли «меньшим злом» по сравнению с Францией. В Arbeiderbladet статью поместили очень дружественную.
На днях во двор пробрался фашистский журналист (из еженедельника ABC), подкрался, прилипая к стене, и снял нас с Н. на шезлонгах. Когда Н. повернулась к нему, он бросился наутек. Хорошо, что в руках у него был только фотоаппарат. Ян нагнал его в деревне, откуда он заказывал автомобиль по телефону. Бедный фашист дрожал от страха, клялся, что не снимал и пр. Но фотография появилась в ABC с грозной статьей: наблюдает ли полиция за разрушительной деятельностью Тр[оцкого]? Снимок не оправдывал этого тона: мы мирно лежали на складных стульях…
Третьего дня приезжали из Осло двое рабочих, братья, вернее, мелкие предприниматели, строители. Жили в Америке, говорят по-английски, немолодые, сочувствуют Коминтерну, участвуют в обществе «Друзей СССР». Спор вышел длинный и не очень складный (из-за языка). Но тип норвежского «сталинца» вырисовывался мне полностью.
…Только что получена телеграмма: наша молодежь исключена из социалистической партии. Это уплата за предстоящее слияние-социал-демократов со сталинцами. Начинается новая глава.
8 сентября [1935 г.]
Давно ничего не записывал. Приезжал доктор из Р[ейченберга, Чехословакии], очень дружественный, «свой», — лечить. Заставил много гулять, чтоб проверить ход болезни. Положение сразу ухудшилось. Анализы, по обыкновению, ничего не дали. Так прошло две недели. После отъезда доктора я перешел на лежачий образ жизни и скоро поправился. Начал работать, все больше и больше. Нашли русскую машинистку, — это для меня спасенье, в буквальном смысле слова. Стал диктовать — очень много, легко, почти без утомления. В таком состоянии нахожусь и сейчас. Вот почему о дневнике и думать забыл.
Вспомнил о нем потому, что вчера получили от Левы копии писем Ал[ександры] Льв[овны Соколовской] и Платона! От Сережи и о Сереже нет ничего: весьма вероятно, что сидит в тюрьме…
Письма Александры Львовны250 и Платона251 говорят сами за себя.
29 сентября [1935 г.]
Вот уже десять дней, как я в госпитале в Осло… Почти двадцать лет тому назад, улегшись на кровать в мадридской тюрьме, я спрашивал себя с изумлением: почему я оказался здесь? и неудержимо смеялся… пока не заснул. И сейчас я спрашиваю себя с изумлением: каким образом я оказался в больнице в Осло? Так уж вышло…
Л. Т[роцкий]
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ДНЕВНИКОВЫЕ ЗАПИСИ 1937 ГОДА1
2 января 1937 г.
Сегодня четвертый день пути. Греет южное солнце. Моряки переоделись в белое. Мы по-прежнему отдыхаем от политических новостей. Еще 23 декабря, на 4-ый день пути, пароходная радиостанция приняла для меня телеграмму из Лондона от американского агентства с просьбой об интервью. Сопровождающий нас полицейский офицер, передавая телеграмму, выразил сожаление по поводу того, что полученная им в Осло инструкция лишает меня возможности пользоваться пароходным радио для ответа. Я не смогу снестись с друзьями в Мексике даже по чисто практическим вопросам, связанным с условиями путешествия. Норвежская социалистическая власть хочет сохранить все свои прерогативы до самых берегов Мексики. Примем к сведению и перейдем к порядку дня.
* * *
Вся трудность в том, чтоб заставить поверить. Удалось ли Сталину разрешить эту задачу? Утверждать это нелегко и самым ревностным из господ профессиональных «друзей». Недаром вопрос о гестапо они обходят, воровато опуская глаза. Но мы не позволим им уклониться от ответа. Процесс Зиновьева и других, к несчастью, закончен. Процесс Сталина только начинается.
Эти строки пишутся на борту парохода. У меня нет под руками ни справочников, ни старых газет, ни даже собственных архивов. Я пользуюсь только источниками собственной памяти. Этим объясняется почти полное отсутствие цитат, ссылок на документы и пр. Но цитаты, документы, свидетельские показания существуют…
Виктор Серж2, прошедший через все этапы репрессий в СССР и лишь чудом попавший в 1936 г. за границу, наглядно изображает последний этап воздействия «а Зиновьева и Каменева:
«С глазу на глаз, в камере, расположенной несколькими этажами выше погреба для расстрелов, к ним обращались с такой примерно речью:
— Вы остаетесь, чтобы вы ни говорили и ни делали, нашими непримиримыми противниками. Но вы преданы партии, мы знаем это. Партия требует от вас новой жертвы, более полной, чем все предшествующие: политического самоубийст
ва, жертвы вашей совестью. Вы скрепите эту жертву, идя сами навстречу смертной казни. Только в этом случае можно будет поверить, что вы действительно разоружаетесь перед Вождем. Мы требуем от вас этой жертвы, потому что Республика в опасности. Тень войны падает на нас, фашизм поднимается вокруг нас. Нам необходимо любой ценой добраться до Троцкого в его изгнании, дискредитировать его рождающийся Четвертый Интернационал, сплотиться в священном единении вокруг Вождя, которого вы ненавидите, но которого вы признаете, потому что он сильнее. Если вы согласитесь, у вас останется надежда на жизнь. Если вы откажетесь, вы так или иначе исчезнете.»
Виктор Серж имел возможность ближе и дольше нас всех наблюдать капитулянтов, их среду, их настроения. Он отводит большое место в поведении главных подсудимых, [таких] как Зиновьев, Каменев, Смирнов, их преданности партии и преклонению перед ее единством. Эти люди духовно родились в большевистской партии, она сформировала их, они боролись за нее, она подняла их на гигантскую высоту. Но организация масс, выросшая из идеи, выродилась в автоматический аппарат правящих. Верность аппарату стала изменой идее и массам. В этом противоречии безвыходно запуталась мысль капитулянтов. У них не хватало духовной свободы и революционного мужества, чтобы во имя большевистской партии порвать с тем, что носило это имя. Капитулировав, они предали партию во имя единства аппарата. ГПУ превратило фетиш партии в удавную петлю и постепенно, не спеша, затягивала ее на шее капитулянтов. В часы просветления они не могли не видеть, куда это ведет. Но чем яснее становилась перспектива моральной гибели, тем меньше оставалось шансов вырваться из петли. Если в первый период фетиш единой партии служил психологическим источником капитуляций, то в последней стадии формула «единства» служила лишь для прикрывания конвульсивных попыток самосохранения.
5 января [1937 г.]
Тем временем мы продвигаемся вперед. Температура воды 22°, в воздухе на солнце — 30°. Показались дельфины, акулы и как будто небольшой кит (разногласия среди моряков). Сегодня с утра проходили мимо берегов Флориды. Наша «Руфь» обогнала американское судно такого же примерно сложения. Капитан был доволен, и мы вместе с
