Коминтерна обнаруживает, как несчастливо, несмотря на осторожность, они лгут. Десятки побочных обстоятельств, точно установленных и документированных, присоединяются к тому, чтоб от всей «копенгагенской» главы, имеющей решающее значение для процесса, не оставить камня на камне. Показания Мрачковского15 и Дрейцера16 (история с химическим письмом) не выдерживают прикосновения «технической» критики и находятся, к тому же, в прямом противоречии с показаниями других подсудимых. «Признания» Смирнова, несмотря на то, что они нагло сокращены и лживо «резюмированы» в официальном отчете, дают достаточно яркую картину трагической борьбы этого честного и искреннего старого революционера с самим собою и со всеми инквизиторами. Менее уязвимы, на первый взгляд, признания Зиновьева и Каменева: фактического содержания в них нет совершенно; это агитационные речи и дипломатические ноты, а не живые человеческие документы. Но именно этим они выдают себя. И не только этим. Нужно сопоставить признания Зиновьева и Каменева в августе 1936 г. с их же признаниями и покаяниями, начиная с декабря 1927 года, чтоб установить на протяжении девяти лет своеобразную геометрическую прогрессию капитуляций, унижения, прострации. Если вооружиться математическим коэффициентом этой трагической прогрессии, то признания на процессе 1б-ти предстанут перед нами как математически необходимое заключительное звено длинного ряда…
Вся эта работа анализа и критики фактической стороны судебного отчета уже произведена, отчасти опубликована (брошюры Л. Седова, В. Сержа, ряд статей и пр.). Всего этого материала более чем достаточно для того, чтоб требовать организации контрпроцесса. Авторитетная и беспристрастная следственная комиссия, действующая в обстановке полной независимости, способна будет, несмотря на противодействие ГПУ и Коминтерна, взвесить и оценить по достоинству все составные части московского процесса, т. е. все ингредиенты сталинской амальгамы. Создания такой международной комиссии мы добьемся. Уже сейчас над этой задачей работают в разных странах многие тысячи людей, в том числе видные деятели с безупречными именами. Пред лицом этой будущей комиссии мы предстанем не с пустыми руками. Мы вовсе не хотим недооценивать силы ГПУ. Дело идет для московских «вождей» о слишком большой ставке, и они не остановятся перед самыми сильнодействующими средствами (грабеж архивов в Париже — только скромное начало!)17, чтоб помешать нам раскрыть правду. Тому или другому из нас могут физически помешать довести работу до конца. На этот счет техника ГПУ вполне стоит на высоте
его злой воли. Но и физическая ликвидация еще оставшихся в живых «обвиняемых» не поможет московским Борджиа18. Вопрос поставлен открыто перед мировым форумом. Одно-два дополнительных убийства из-за угла лишь еще глубже всколыхнули бы общественное мнение рабочих организаций и совесть всех честных людей. Выпав из одних рук, расследование было бы подхвачено другими руками. Процесс Сталина и К0 будет доведен до конца!
Этими страницами дорожного дневника я не пытаюсь заменить расследование, а хочу лишь дать к нему политическое и психологическое введение. Все, что я пишу на этих беглых, может быть, слишком беглых, страницах, настолько связано со всей моей жизнью, с мыслями и чувствами каждого дня, что мне самому очень нелегко судить, насколько убедительно то или другое соображение для читателя. Во всяком случае я стараюсь дать ему хотя бы важнейшие нити для самостоятел[ьного анализа].
* * *
15 сентября, т. е. через две с лишним недели после интернирования, я отправил своему адвокату г. Пюнтервольду19 обширное письмо, которое привожу ниже с некоторыми сокращениями:
«1. Советское правительство не считает возможным требовать моей выдачи. Почему? Дело ведь идет об убийстве и покушениях на убийство. Заговор с моим участием ведь «доказан». Доказательства могли иметь неоспоримый и непреодолимый характер, иначе нельзя было бы расстрелять 16 человек. Почему же не предъявить эти доказательства норвежской юстиции? Этим была бы достигнута двойная выгода: 1) недоверие всего цивилизованного человечества к московскому процессу было бы устранено одним ударом; 2) я был бы выдан. Этого, однако, они не сделали. Почему? Потому что они не имеют никаких доказательств, ни даже тени их. Потому что все это дело есть хладнокровно подстроенный подлог, не способный выдержать и легкого прикосновения свободной критики Образ действий советской дипломатии (требование высылки, а не прямой выдачи) есть прикрытое, но безошибочное доказательство преступления ГПУ. Общественное мнение всего мира должно отдать себе в этом отчет.
2. Рядом со мною объявлен «виновным» и мой сын, хотя и он не был ни судим, ни даже вызван в суд. Мой сын, оказывается, подбирал этих удивительных террористов из гестапо для посылки их в Москву. Сын мой проживает во Франции. Советское правительство обратилось со своей недружелюбной йотой только к норвежскому правительству, но не к французскому. Почему? Не потому ли, что Франция больше? Но разве юстиция измеряется квадратными километрами? Или потому, что Москва находится в союзе с Парижем? Или, наоборот, потому что со стороны французского правительства она опасалась более энергичного отпора? В разбор этих вопросов я не вхожу. Я констатирую лишь в высшей сте
пени важный факт: Москва попыталась оказать открытое давление только на норвежское правительство.
Что касается двух нот норвежского правительства, то они
интересуют меня здесь, разумеется, не с политической, а с юриди
ческой точки зрения. Москва говорит по существу: Троцкий орга
низовал террористические акты, мы требуем его высылки из Нор
вегии. На это норвежокое правительство отвечает: «Но ведь мы
его уже интернировали!» Фальсификаторы, в которых недостатка
нет, могут истолковать этот ответ так, как если [бы норвежское
правительство интернировало меня из-за террористических актов…
В действительности же паспортная контора и норвежское прави
тельство обвиняют меня не в том, что я, в союзе с гестапо, хочу
опрокинуть русские Советы посредством террористических актов,
а в том, что я, посредством своих статей и писем, хочу помочь ра
бочим массам Франции учредить французские Советы. Иначе ска
зать, норвежское правительство интернировало меня по обвинению
в том, что я веду литературную работу в духе и смысле Четвер
того Интернационала. Установление этого обстоятельства имеет
важнейшее значение для противодействия ложным и клеветниче
ским истолкованиям причин нашего (моего и моей жены) интер
нирования.
Последняя нота советского правительства гласит, что нор
вежское правительство несет отныне «полную ответственность за
дальнейшее пребывание Троцкого в Норвегии». Эти слова можно
было бы расценивать как пустую дипломатическую фразу для
прикрытия отступления. По моему мнению, такая оценка была бы
ложна. Московский процесс, если взять его в зеркале мирового
общественного мнения, есть страшное фиаско. Но ведь 16 человек
все же убиты! Правящая клика не может перенести это фиаско.
Как после крушения первого кировского процесса (январь 1935 г.)
она вынуждена была подготовить второй, так и теперь, для под
держания своих обвинений против меня, она не может не откры
вать новые «покушения», «заговоры» и пр. Более того она долж
на позаботиться и о том, чтоб перенести операционную базу моего
«терроризма» из Копенгагена в Осло (или даже Sundby).
В этой связи необходимо спросить себя: почему ГПУ столь
неудачно уцепилось за Копенгаген, где мы провели всего только
8-9 дней? Ведь гораздо осторожнее было бы перенести мои «тер
рористические» свидания в Турцию, где мы прожили четыре с по
ловиной года. Объяснение напрашивается само собою: Копенгаген
нужен был как параллель к Осло, как средство давления на нор
вежское правительство. С этой «параллелью» они, как вы знаете,
скандально провалились. Не остается, значит, ничего другого, как
исправить этот провал при помощи новой амальгамы. Возвещают
ся новые процессы. Новые провокаторы творят свою работу.
Как может, однако, ГПУ создать какую-либо «норвежскую» амальгаму? Этого я не знаю. Само ГПУ этого, может быть, еще не знает. Дело во всяком случае не легкое. Но оно должно быть
выполнено, так как ставка «вождя» слишком велика. Я ограничусь поэтому здесь чисто гипотетическими соображениями:
а) среди 16-ти казненных не было ни одного «троцкиста»: все
они, если оставить в стороне агентов-провокаторов, капитулирова
ли уже в 1928-29 гг. и с того времени открыто и резко боролись
против меня. Этих людей ГПУ могло месить, как тесто. В Совет
ском Союзе имеются, однако, действительные «троцкисты»: тысячи
их находятся в тюрьмах и ссылке. Эти люди не подходили для
амальгам ГПУ. Их оставили поэтому в стороне. Теперь, однако,
после процессов и казней, все они попадут под дуло ультиматума:
либо раскаянье и «признанье», либо смерть. Возможно, что часть
дрогнет под этим адским давлением и будет применена для новой
судебной инсценировки.
б) Расстрел 16-ти, самоубийство, аресты новых тысяч, пытка
голодом десятков тысяч, травля — все это может вызвать у из
вестной части молодежи действительные террористические тенден
ции. Так всегда бывало в старой России. Так может случиться и
на этот раз. Как в деле Кирова, ГПУ будет изо всех сил разду
вать каждый террористический огонек. На этом пути можно изба
виться мимоходом от какого-нибудь неудобного сановника и по
строить на этом новый, совсем свеженький процесс против троц
кистов. Искусство ГПУ сведется в данном случае к тому, чтобы
найти Ольбергов, Берманов-Юриных и пр., которые получили свои
директивы прямехонько из Осло… Кто знает? Агент ГПУ может
заявиться к вам, г. адвокат, чтобы самым дружественным образом
справиться о моем здоровье, а затем этот негодяй заявит на но
вом процессе, что через посредство адвоката Пюнтервольда он по
лучил химически написанные террористические инструкции, кото
рые он затем, разумеется, «из предосторожности», сжег. Чтоб ук
расить свои показания, он может украсть с вашего стола парочку
даже и таких «вещественных доказательств»!
6. Кто-нибудь скажет: после опыта 16-ти, которые все поплатились жизнью, никто не пойдет больше на такого рода сделку. Иллюзия! ‘Процесс 16-ти не первый в своем роде и не последний. ГПУ не оставляет своим жертвам большого выбора. Упорствующим господа инквизиторы говорят: «Тех мы расстреляли, так как они были действительно террористами, но вы ведь не виновны, и вам нечего бояться…» И все идет дальше своим чередом.
Потому я и говорю: если сталинская клика совершила на дипломатическом пути некоторое тактическое отступление (ничего другого ей в данный момент и не оставалось), то только для того, чтоб тем лучше подготовить стратегическое наступление. В этом и состоит дерзкое предупреждение насчет «ответственности» норвежского правительства».
Я просил адвоката копию этого письма переслать правительству, другую копию вручить печати. Таким образом, я хотел хоть отчасти затруднить инсценировку новых амальгам. Но находчивое
«социалистическое» (просят не забывать!) правительство конфисковало письмо по дороге к адвокату и не позволило ему даже снять копию для моего а,рхива. К счастью, у меня сохранился черновой набросок… Иногда я спрашиваю себя: кто играл за последние полгода в моей судьбе более отталкивающую роль: «вождь народов» Сталин или социалистический премьер Нигорсвольд?20 Не будем себе, однако, ломать голову над этим вопросом…
* * *
Инструкция мексиканскому консулу в Осло гласила: сообщить в дискретной форме Троцкому или его адвокату, что Троцкий может получить визу, если пожелает. Я заявил: немедленно и с благодарностью обращусь за визой, как только согласую с друзьями вопрос об условиях переезда. Правительство отказало в свидании с друзьями и получило визу само. Как? Об этом я узнаю только в Мексике. Но виза не действительна без моей подписи. Я дам ее,
