же льготу пленникам-немцам.
На началах взаимности! Немецкое и русское человеческое мясо разрывается и сжигается снарядами, замерзает в холодной грязи и разъедается вшами; но священное пламя монархического энтузиазма, несмотря на все, тщательно поддерживается в сердцах бронированными жрецами Берлина и Петрограда.
«Наше Слово» N 276, 28 декабря 1915 г.
Л. Троцкий. ПО ТУ СТОРОНУ ВОГЕЗ
Испанский журналист рассказывает, что Зюдекум[115] устал от войны. И действительно, война оказалась гораздо продолжительнее, чем ожидали Зюдекумы в августе – сентябре 1914 года. Тогда лозунгом войны – для черни – была объявлена борьба против царизма. Но уже в первые недели лозунг «против Англии!» занял первое место – по крайней мере, в литературе тех классов, интересам которых служит война. Никто, конечно, не предлагал снять антицаристское знамя: все понимали, что оно крайне облегчает работу социал-патриотического развращения пролетариата; но уже тогда, в первый период, в среде посвященных имелись разногласия, против кого действительно нужно направить главные удары. Эти разногласия определялись различиями империалистических устремлений в среде капиталистических классов и противоречиями в оценках возможных последствий и результатов войны. Разногласия не успели вырасти до степени политических антагонизмов, как нашли уже свое временное примирение в самом ходе военных операций. Зомбарт[116] и те группы, идеи которых он выражал, могли считать, что «по существу» индустриальная Германия и земледельческая Россия дополняют друг друга, как мужское и женское начала, тогда как антагонизм с Англией требует борьбы не на жизнь, а на смерть; но и консерваторы и национал-либералы, в большинстве своем считавшие желательным сепаратный мир с Россией, именно под углом зрения такого мира благословляли спасительную работу Гинденбурга на восточном фронте, ожидая, что она в кратчайший срок развяжет им руки против Запада. С другой стороны, та часть связанных с Англией и Соединенными Штатами преимущественно финансово-капиталистических кругов, которая проявляла склонность видеть главного врага не в царизме, разумеется, а в завтрашней индустриализированной и потому военно-несокрушимой России, и считала долгом предусмотрительности прийти, в результате нынешней войны, к тому или иному соглашению с Англией, именно под этим углом зрения не могла не стремиться к решающим успехам на западном фронте. Империалистические противоречия, под которыми при более детальном анализе можно, несомненно, нащупать различие сфер приложения отдельных частей капитала, вспыхивали на разных этапах войны, но каждый раз снова преодолевались динамикой военных операций, восстанавливавшей круговую поруку всех фронтов: через Варшаву можно давить на Париж и Лондон, как через Ниш и Верден – на Петроград. Но чем более раздвигалось поле военных действий, тем яснее становилось, что экономический и политический (т.-е. империалистический) контроль над военными операциями становится все менее реальным, что политические цели и лозунги войны вынуждены, как тени, следовать за самодовлеющими передвижениями и столкновениями человеческих масс. Милитаризм, который должен был, по смыслу вещей, играть роль послушного и верного инструмента империалистических интересов, стал – логикой тех же самых вещей – почти совершенно «автономным», продолжая автоматически пожирать все силы и средства нации. Каждое новое возрастание общей линии фронтов, вызываемое почти исключительно военными успехами немцев, порождало вместе с патриотическим восторгом политическую оторопь в сердцах правящих клик, ибо все более растворяло «исторические» задачи войны в неопределенности военных и продовольственных возможностей. Вот почему на двадцатом месяце войны столь близкая к правящим сферам «Koelnische Volkszeitung»[117] видит себя вынужденной воскликнуть: «Нужно дать немецкому народу идеал войны… Человек, который ему даст этот идеал, будет назван историей великим»…
Совершенно естественно, если это хроническое накопление успехов и ими же порождаемых трудностей должно было, вместе с ростом тревоги, вызывать обострение империалистических противоречий и оценок отдельных капиталистических и правительственных клик. Вот объективная основа того кризиса, который чрезвычайно обострился в самом лагере правящих и нашел недавно свое частное, но не случайное выражение в отставке адмирала Тирпица,[118] воплощавшего в тесном правительственном кругу самые крайние антибритански-империалистические претензии. На языке придворно-бюрократических интриг это означает «победу» канцлера Бетман-Гольвега, политика которого сводится к выжидательному эмпирическому приспособлению к меняющейся военной ситуации. Если влиятельный кельнский орган тоскует по государственном человеке с «идеалом», то Бетман, отражая своей политикой то, что есть после двадцати месяцев бойни, представляет собою воплощенное отрицание «идеала», т.-е. определенного империалистического плана.
Внутренний кризис в среде правящих углубляется ростом недовольства в среде управляемых, – разумеется, только для того, чтобы уступить место единству эксплуататоров в тот момент, когда недовольство эксплуатируемых превратится в революционное наступление…
Но сейчас атмосфера нервности и неуверенности царит в имперском рейхстаге и в прусском ландтаге. Уставшие от войны Зюдекумы трусливо и подобострастно жмутся к канцлеру, в империалистическом поссибилизме которого они усматривают линию наименьшего сопротивления – для правящих и для себя, – и в последнем заседании рейхстага социал-патриоты снова спасли своего «антианнексионного» Бетмана. Наоборот, для левого крыла, политически питающегося непрерывно нарастающими настроениями рабочих масс, тревога и неуверенность правящих создают как нельзя более благоприятную обстановку. В стенах ландтага, этой твердыни немецкого юнкерства, Карл Либкнехт,[119] как телеграфирует сам Гавас{8}, «призвал сражающихся в траншеях направить свое оружие против общих врагов милитаризма и капитализма». Рабочие Эссена, города Круппа,[120] откуда рассылаются на все фронты адские машины истребления, присоединяются – через своих представителей – к оппозиции. Если сегодня на голос Либкнехта откликаются те, которые делают пушки и снаряды, завтра отзовутся те, которые приводят их в движение. Тогда развязка всех нагроможденных противоречий пойдет вперед семимильными шагами, и рабочие массы Германии – не одной Германии – найдут идеал для своей собственной войны.
Либкнехт и его друзья могут во всяком случае не сомневаться, что каждый революционный голос пробуждает в нынешних условиях двустороннее эхо…
«Наше Слово» N 72, 25 марта 1916 г.
Л. Троцкий. СЕРВАНТЕС[121] И СВИФТ[122]
Исполнившееся в апреле 300-летие со дня смерти Сервантеса породило немалое число газетных статей об авторе Дон-Кихота в обоих воюющих лагерях. Можно было бы усмотреть в этом силу культурно-исторических запросов человечества, если бы… можно было. На самом деле отношение к Сервантесу обнаружено приблизительно такое же, как и к «высоким» памятникам искусства: их ныне оценивают, как известно, под тем углом зрения, пригодны ли они в качестве наблюдательного пункта или – для прицела.
Творец Дон-Кихота, умерший триста лет тому назад, был мобилизован газетчиками в качестве агитатора за интересы центральных империй или Согласия. Если христиане по сю и по ту сторону надевают каски на голову Христа, какое же может быть основание у историков литературы щадить Сервантеса? Но дело не ограничилось историками литературы. Германский министр иностранных дел провел бессонную ночь над похождениями рыцаря из Ламанчи и, призвав на другой день испанского корреспондента, сообщил ему свое авторитетное мнение о высоких художественных качествах этого произведения. Немецкий юнкер-дипломат, как видим, отнюдь не игнорирует значения субъективного фактора в истории и потому наряду с другими более материальными средствами обольщения считает нелишним пощекотать национальное самолюбие «гордого испанца». Узнав об этом литературно-дипломатическом интервью, французская пресса позеленела от зависти. Ведь среди «преклонных» министров без портфеля, необремененных работой, имеются и такие, которые достаточно еще сохранили твердой памяти для интервью о Сервантесе…
Поистине, нашему времени не хватает Джонатана Свифта, мизантропического сатирика человеческой низости. Господам дипломатам, да и не только им одним, было бы весьма ко времени освежить в своей памяти творения автора Гулливера. Для этого имеется достаточный хронологический повод, так как в ближайшем году исполняется 250 лет со дня рождения Свифта. Любознательные дипломаты и министры без портфеля припомнят при этом, что Свифт, борец за права Ирландии, родился и умер в Дублине. Это даст им повод навести через своих журналистов небезынтересные справки насчет того, вполне ли уцелели под артиллерийским обстрелом Ллойд-Джорджа те дома, в которых жил Джонатан Свифт. Мы не решаемся предсказывать, какое влияние окажут эти исследования на дальнейшую судьбу гомруля,[123] но мы зато не сомневаемся, что мизантропический дух Свифта найдет в них полное удовлетворение. Faites vos jeux, messieurs! Продолжайте вашу игру, почтенные.
«Наше Слово» N 114, 16 мая 1916 г.
Л. Троцкий. В АТМОСФЕРЕ НЕУСТОЙЧИВОСТИ И РАСТЛЕНИЯ
Смена Фалькенгайна[124] Гинденбургом на посту начальника генерального штаба, т.-е. действительного главнокомандующего всех германских армий, – Вильгельм II, фиктивный носитель этого звания, упражняет свой стратегический гений, главным образом, на произнесении пред немецкими пасторами благочестиво-солдафонских речей, – смена Фалькенгайна Гинденбургом есть один из многих симптомов не вчера начавшейся утраты равновесия по ту сторону Вогез. Немецкая пресса истолковывает эту смену на разные лады: органы крайнего империализма, главную цель войны видящие в низвержении мировой империалистической диктатуры Великобритании, опасаются, что Гинденбург окончательно перенесет центр тяжести военных операций на Восток. Наоборот, те элементы, которые считают необходимым ограничиться на сей раз более скромными задачами, как и те, которые все еще эксплуатируют лозунг «борьбы с царизмом», приветствуют смену, усматривая в ней победу своего героя Бетман-Гольвега над «экстремистом» Фалькенгайном. Каковы планы самого Гинденбурга – никто не знает. Заявляя себя «неполитиком», Гинденбург по возможности уклоняется от объяснений по поводу так называемых «целей войны». Весьма вероятно, что этому наиболее выдающемуся мясных дел реалисту двухлетний опыт военных операций достаточно ясно показал тщету великих планов, которые быстро истощаются в этой войне на истощение.
Руководящие круги немецкой социал-демократии, давно выбитые из равновесия движением низов, пустили в массовый оборот «петицию о мире», которая, под видом давления на правительство, имела своей задачей оказать поддержку «умеренному» Бетману против крайних аннексионистов. Но даже эта благонамереннейшая манифестация, вся целиком идущая под знаменем «национальной обороны», показалась опасной правящим верхам – и власти сплошь да рядом запрещают собирание подписей. Что, в самом деле, если полу-политическое, полу-интриганское петиционное предприятие, долженствовавшее сыграть роль вспомогательного фактора в борьбе полубогов гогенцоллернского Олимпа, даст непредвиденный толчок Ахерону рабочих масс?
Страх пред этим последним есть, несомненно, наиболее устойчивый момент во внутренней политике Германии. Аресты революционных социалистов идут непрерывно. Роза Люксембург[125] и Франц Меринг[126] – в тюрьме. Карлу Либкнехту военный суд повысил первоначальное наказание до четырех лет. Этот новый приговор, который, по замыслу его авторов, должен был, очевидно, стать демонстрацией уверенной в себе силы, на самом деле произвел впечатление растерянного озорства. Тем не менее – а может быть, именно потому – он с успехом выполнил свою роль, твердо закрепив на экране народного сознания фигуру революционного борца.
С того времени как тюремщики Гогенцоллерна, текущие расходы которых патриотически покрываются Шейдеманами[127] и Эбертами,[128] заперли Либкнехта на замок, сервильные души штатных социалистов в Согласии решили, что настал час использовать имя Либкнехта для борьбы против его идей – на почве самого Согласия. В течение месяцев французская пресса, почерпая свою информацию из лжи «Humanite», рассказывает, что Либкнехт возлагал ответственность за войну исключительно на правительство Гогенцоллерна; что, считая страны Согласия находящимися в состоянии
