Линареса пересекли впервые Гвадалквивир. Здесь, в верховьях, это грязная узкая речонка, с болотно-желтой водой, которая кажется неподвижной, по крайней мере до Кордовы. Дорога тянется дальше по реке. Движения воды больше, зеленые берега, местами раздваивается, чуть бурлит на поворотах, но в общем все же весьма прозаическая река, вроде Ингула Елизаветградского уезда. Солнце так благородно греет в прозрачной свежести ноябрьского полдня. Кактусы огромные, безжизненные, точно безучастные к солнцу. Местами березы, высокие, без ветвей, с метлами наверху, акации, оливы, пробковое дерево.
Замок стариннейший на высокой скале, недавно обновленный и обитаемый «дуком» (герцогом).
Наблюдаю в вагоне общительность испанцев, любезность, собственное достоинство, благодушие, но и неряшливость: плюют на пол, бросают под скамьи бумажки и окурки. Это не Германия, не Швейцария, и даже не Франция… В вагоне крестьяне, рабочие, полицейские, мещане. Коричневый старик с белой бородой, в грязной шляпе, с ним сын. Бойкая и веселая женщина, как будто торговка, в центре внимания. Нет железнодорожных сцен из-за мест. На станциях нищие под окнами вагонов. Француз, старик 64 лет. «Est-ce que nous serons victorieux?» (победим ли мы?). Говорит по-испански, арабски и знает все немецкие ругательства, начиная со Schweinskopf (свиная голова) и выше. Дрался когда-то в Гарибальдийском отряде. Женат на испанке, едет к дочери. Сколь разнообразные люди бродят по земле!
Сопровождающие меня джентльмены непрерывно пристают ко мне, чтобы показать мне какую-либо достопримечательность или чтобы, в качестве достопримечательности, показать другим меня самого. Они трогают меня при этом за колено, за плечо, за рукав, решительно не давая покоя. Сперва я пытался было установить со шпиками отношения корректно-сухие, не позволяя им фамильярностей. Но из этого ничего не вышло. Надо либо ссориться, – а без знанья языка трудно даже, как следует, поссориться! – либо подчиниться неизбежному.
«Кордовес» – твердые шляпы этой провинции с широкими круглыми полями – очень эффектны. Пересекая Андалузию, приближаемся к Севилье – здешние жители считаются самыми красивыми. На этом особенно настаивает галиго. На станциях он окликает незнакомых женщин, чтобы заставить их оглянуться. «Andalusiana!», говорит он и сперва сосет кончики своих пальцев, потом развертывает их букетом. Этим он хочет показать, что андалузки заслуживают высшего внимания. Другой шпик утвердительно кивает головою. Попутные уроки пиренейского народоведения.
Понедельник, 4 часа пополудни. Еще четыре часа езды до Кадикса. Солнце палит, все страдают от жары, а по календарю – 13 ноября. Кактусы, крокусы, апельсиновые деревья, изредка пальмы, белые избушки, белые виллы – архитектура сел геометрическая, белые кубики без украшений. Более богатые здания с мавританскими башнями, белые стены со сквозными арками. Севилья. «Quien no ha visto Sevilla, no ha visto maravilla!» (Кто не видел Севильи, – не видел чудес.) А, это и есть Севилья! Вот поди ж ты… Знакомство с Испанией в принудительном порядке.
Шпики одолевают, – на всех станциях у них коллеги, много коллег, очень общительных, им неизменно показывают меня, они здороваются, спрашивают, подмигивают… Такое впечатление, точно весь мир, по крайней мере Пиренейский полуостров, населен шпиками.
5 час. 30 минут вечера. Полчаса тому назад показалось на горизонте смутной полосой море и заволоклось. Снова степь, – по одну сторону ровная и голая, как сухая ладонь, по другую – обрамленная вдали возвышенностями Сиерра Морена. Солнце зашло, над остывающей степью летучие мыши. Густыми пятнами стада овец.
7 часов. Проехали Херес. По заходе солнца запад пылал в багровом пламени. Сейчас уже ночь. Звездное небо, не наше. Большая Медведица вниз сползла, один бок ее над самой землею.
VIII
В Кадиксе
Темно. Созвездием фонарей вспыхивает Кадикс на время, поезд делает поворот, город тонет во тьме. Вода и огни. Луч прожектора прорезает небо и исчезает…
На вокзале я троекратно взмахнул газетой – меня ждали два товарища, согласно уговору в Мадриде с секретарем социалистической партии Ангиано.[267] Шпиков было несколько человек: они как бы представлялись мне. Вещи в отеле сдавали молодому Плацидо, которого рекомендовали социалистом. Никто не говорит ни на одном языке, кроме испанского. Тут же товарищи, тут же шпики, все здороваются за руку, я в суматохе их друг от друга не отличаю. Пошли скопом в губернское правление. Там назначили: завтра в 9 часов утра представиться губернатору. Ну, что ж: иркутскому представлялись (был такой случай) – представимся кадикскому. Пошли ужинать: я, два кадикских социалиста и младший шпик. Он сел с нами за стол, спросил себе чашку кофе и настойчиво советовал, какую мне есть рыбу. При этом объяснил, что сам префект приказал ему обращаться со мной, как с другом. Так и запишем.
Вторник. Утром со шпиком ходил на почту. После того посетили префекта. «Друг» оказался низкорослой сумрачной фигурой, южным флегматиком, из тех, про кого трудно сказать: облобызает или укусит. При мне ему принесли набор воровских инструментов, только что отобранных. Он любезно мне показал добычу, как бы свидетельствуя этим, что, по глубокому его мнению, у меня с подобными инструментами не может быть ничего общего. Тем не менее, он объявил мне, что я завтра же должен уезжать в одну из американских республик. В какую именно? Я ответил, что намерен ехать в Нью-Йорк. Префект как будто согласился, но, собственно говоря, лишь в принципе, так как по его словам выходило, что я должен ехать сейчас, inmediatamente, – а парохода в Нью-Йорк нет до 30-го. Как же быть? Посоветовавшись с губернатором (а может быть, и не советуясь), префект заявил, что я завтра утром, в 8 час., буду отправлен в Гавану, куда по счастливой случайности как раз завтра идет пароход.
– В Га-ван-ну?
– В Гавану!
– Я добровольно не поеду.
– Мы вынуждены будем вас посадить в трюм.
В качестве переводчика при этом объяснении служил толстый, точно наливной, немец, совсем лысый, несмотря на молодое лицо. Тот посоветовал мне sich mit den Realitaten abzufinden (считаться с реальностями) и как-то при этом ко мне принюхивался (высланный из Франции «пацифист»!).
Я бегал со шпиком на телеграф по улицам очаровательного города, мало замечая их, и давал телеграммы «урхенте» (срочно) Депре, Ангиано, директору охраны, министру внутренних дел, гр. Романонесу, либеральным и республиканским газетам, мобилизуя все доводы, какие можно вместить в пределы трехфранковой депеши. Потом рассылал во все концы открытки. «Представьте себе, дорогой друг, – писал я Серрати, – что вы находитесь сейчас в Твери под надзором русской полиции, и что вас намерены выслать в Токио, – куда вы совершенно не собирались, – таково приблизительно сейчас мое положение в Кадиксе, накануне отправки в Гавану». Потом мчался со шпиком к префекту. Потом опять на телеграф. И опять к префекту. Тот, в свою очередь, телеграфировал в Мадрид, что я предпочитаю оставаться в кадикской тюрьме до нью-йоркского парохода, чем отправляться в Гавану. Теперь жду ответа, прогуливаясь со шпиком по улицам Кадикса, по набережной, по парку, по аллее пальм. Надо бы все-таки где-нибудь почитать, что это такое – Гавана.
Среда, числа как-то растерял. В 6 часов утра – еще совсем темно было – бурно постучались в дверь. Приподняв голову, спрашиваю, кто там? Оказывается, шпик, что-то бормочет по-испански. Неужели уже за мной пришли? Я стал протестовать на языке, который тут же спросонок создавал. За дверью смолкло. Сообразил: это шпики сменялись и при смене хотели удостовериться, что я не сбежал: дверь была заперта изнутри.
Сегодня решающее утро. Жду решения и принудительно знакомлюсь с Кадиксом. В магазине мне сдали с 50 франков серебром: здесь вообще в ходу много серебра. Я сгреб в кошелек 8 пятифранковых монет, но одна выскользнула на пол, – о, удивление! – почти без звука, точно деревянная. Оказалось, фальшивая. Проверив остальные, нашел еще одну такую же. С благодарностью вспомнил о мудром гиде Жуана, который на первых же страницах повествования об Испании рекомендует испытывать каждую серебряную монету на звук.
Лаллеман сообщил мне около 10 час., что я не поеду с этим пароходом, так как списки все закончены, и я не внесен в них. Сейчас уже 11 час. – за мною никто не приходил, – стало быть, верно?
Какая погода! Солнце жжет, а воздух осенний прохладен, как освежающий напиток, небеса голубы. После напряжения вчерашнего дня – апатия. Почти жалею, что не уехал утром… По крайней мере, была бы определенность.
У префекта. Сообщает с наигранной улыбкой, что пароход тем временем ушел, и он ничего не мог со мной сделать, ибо не имел «инструкции». Намекает на то, что обошел начальство, чтоб оказать мне услугу. Но по какой, собственно, причине? Гм… Этому флегматичному на вид испанцу не следует класть в рот палец… Не пересолил ли он сперва со своим губернатором, а потом не выдал ли за великое одолжение то, на что я имел право с самого начала? Или… или: не хочет ли он взятки? Значит, останусь до 30-го? Или уловка?
Оказалось: не ушел пароход из-за тумана, por la niebla. А что, если тем временем придет инструкция? И туман против меня. Телеграфировать больше некуда. Остается ждать вестей… Поистине все в тумане.
По книжным магазинам Кадикса в сопровождении шпика и префекта. Науки вряд ли процветают в этом историческом городе. Хотел купить карту Атлантического океана, англо-французский и испано-немецкий словарь. Нью-Йорк? Гавана? Во всех книжных магазинах престарые старики. Сперва они недовольны, что их потревожили, потом входят во вкус, начинают переворачивать свои богатства – медленно, спокойно, тщательно устанавливая каждую книгу обратно. В конце концов, не находят того, что мне нужно, за исключением разве полинявшей морской карты 1846 года. Зато шпик обращает мое внимание на испанскую книгу о твердости воли, – такой труд, по его мнению, заслуживает моего внимания. – Философия! – говорит он несколько раз и поднимает вверх руку бездельника.
Туман благополучно разошелся, и пароход ушел по назначению.
В три часа шпик отлучился на обед, спросив у меня, так сказать, разрешения.
Стало быть, придется задержаться на кадикском этапе.
Когда я ужинал, шпик сидел возле меня, вроде гувернера (мы вдвоем с ним в ресторане, – больше никого), предлагал мне то или иное блюдо, хлопал в ладоши, чтобы позвать гарсона.
Когда я ходил к страховому агенту Лаллеману, обиспанившемуся французу, через которого шла связь с Депре в Мадриде, шпик входил в дом со мною, совершенно так, как будто это в порядке вещей. Он вмешивается в беседу, когда хозяин отеля, оскорбленный испанский патриот, заявляет, что правительство никуда не годится.
– Правильно, не годится, – подтверждает шпик.
Нужно вообще сказать, что самый оппозиционный элемент в Испании – это полицейские, тюремщики и шпики.
– По вине бездарных правительств, – продолжает республиканец, – от нас отняли Бельгию (когда еще это
