было!), нас отовсюду оттерли и свели на положение третьестепенной державы. Почему? Потому что уже три столетия мы находимся под правительством, которое никуда не годится. Нам нужна республика!
С этим шпик не согласен: он за власть Мауры.
Трудно себе представить шалопая более глупого и дрянного, чем этот субъект. Он плохо читает по-испански, говорит невнятно, курит, плюется по сторонам, ржет на всех проходящих девиц, подмигивает, машет руками и не дает мне покоя. Его внешний вид: рыжая «тройка», крахмальный воротник с отгибами у кадыка, булавка с лошадиной головой, брелоки по жилетке и огромные руки шалопая, зря висящие из рукавов. Он не следует за мной, как полагалось бы уважающему себя шпику, и даже не идет рядом, а норовит всегда ввинтиться в меня или, по крайней мере, прилипнуть к моему рукаву – из дружбы, не из профессионального рвения, а из дружбы. Это невыносимо. Когда проходит солдат, он обращает мое внимание: «El soldado». Когда собака останавливается у фонаря, он говорит: «El perro» и дергает меня за рукав. Встречая по утрам, он неизменно спрашивает: «Como ha dormido Usted?» (Как спали?). Чтоб было понятно, он плотно напирает на меня. Непрерывно курит крепчайший табак и непрерывно плюется. «A donde que Usted deseare?» (Куда вам угодно?) – спрашивает он меня на каждом перекрестке. Когда я пью кофе или пиво, я вынужден угощать его. Он указывает гарсону, сколько налить мне молока и сколько кофе, хотя я никогда не объяснял ему своих на этот счет вкусов. Чтобы развлечь меня, он сообщает мне, что Поинкаре (так он произносит) состоит президентом французской республики. Я не возражаю. Он спрашивает моего мнения о царе. Я уклоняюсь. Он переходит на испанскую политику и говорит, что Маура (известный мракобес, идол полиции) hombre de la ciencia en-cy-clo-pe-dis-ta (человек науки, эн-ци-кло-пе-дист). Последнее слово он выговаривает в три приема, с сопеньем, точно открывает тугие ворота. Чтоб исправить впечатление, он пытается быстро повторить коварное слово, но сворачивает в сторону и у него выходит «энклопецидиста». Я успокоительно киваю головой, и инцидент считается исчерпанным. О Дато и особенно о Романонесе, либерале, выражается с полным презрением и каждый раз возвращается к Маура, hombre de la ciencia. Я устал от этой прогулки невыносимо и едва вбежал в свою комнату.
Его коллега умнее, тоньше и коварнее: принимает свои меры против возможного моего побега и записывает в книжку, кому я даю телеграммы, читая адреса через мое плечо. Но надоедает мне меньше.
Префект сообщил, что ответ из Мадрида удовлетворителен: ждать до 30 ноября парохода в Нью-Йорк. Объяснил, что это результат его заступничества, просил заходить к нему и быть «другом». Насчет заступничества сомнительно, – помогли, очевидно, мои телеграммы, ходы Депре и пр. Но почему собственно я нашел друга в кадикском полицеймейстере? Вот уж подлинно не знаешь, где найдешь, где потеряешь. «Друг» просил не писать ничего в газеты: я обещал. В конце концов, мои отношения с этими людьми в этой стране внеполитичны: я пью кофе со шпиком, префект числится моим другом, немецкий вице-консул – моим добровольным переводчиком.
Мадридская газета «Accion», требовавшая, чтобы меня не выпускали из тюрьмы, является консервативным органом, т.-е. примыкает к партии Мауры,[268] которого мой шпик рекомендует, как энциклопедического человека науки. Мауристы по существу германофилы, но выступают за нейтралитет, против республиканцев, которые за интервенцию, и против либералов, которые под флагом нейтралитета гнут в сторону Франции. Казалось бы, мауристы могли отнестись ко мне нейтрально, как к высланному из Франции «пацифисту». Но нет, их печать увидела во мне прежде всего «внутреннего» врага. Вступились за меня социалисты и отчасти левые республиканцы, – Кастровидо внес запрос в парламенте, – и те, и другие крайние франкофилы. Таким образом, и у левых соображения внутренней политики оказались господствующими, как и полагается в нейтральной и достаточно провинциальной Испании.
Возвращались со шпиком. Он обращал по пути внимание мое на разные встречные вещи, потом перешел на телеграф и радостно сообщил, что существует уже беспроволочная передача: телеграммы идут просто по синему небу. Я поддержал эту мысль кивком головы.
– Это сделал Марконид, – заявил он далее, – вот голова! – И он постучал рукой бездельника по черепу глупца. – Это не иностранец, а наш, испанец.
– Нет, Маркони[269] – итальянец.
– Итальянец?! – всполошился он. – Нет, испанец, – повторил он, скорее для поддержания национального достоинства, без настойчивости. Я тоже не спорил, и мы пошли дальше.
Вечером, после 8 час., гулял один по Кадиксу. Никого рядом со мною, ни неотступных шагов за мной. Хорошо… Улицы плохо мощены, запахи Испании (масло, пряности), балконы, старики, дремлющие на скамейках, множество цирюлен и чистилен, женщины на порогах, женщины на балконах, солдаты, гитары, игра в домино в мастерских, много беспечной бедности – беспечность от тепла, – много пестроты и шума.
Я обошел пешком – один! – старую бедную часть города, с узкими улицами, – везде тяжкий запах оливкового масла, вина, чесноку и человеческой нищеты, – потом вернулся к себе, чтоб успокоить шпиков, но никого из них не было. Я пошел разыскивать английскую кофейню (по гид Жуан) и… застал в кофейне друга-префекта. Он мне начал делать из-за своего стола ручкой. Я сперва было не узнал его. Он подошел, участливо справился, буду ли я кофе пить или пиво, и, благодарение судьбе, не пригласил к своему столу, где сидело несколько испанцев. В кафе играла музыка.
Испанец с двойным подбородком и пробором через лысину играл на скрипке и спокойными полудвижениями жирных рук руководил оркестром из четырех человек. Другой играл на гитаре, третий – еще на чем-то. Тяжелая испанка с массивными серьгами временами пела и обходила публику с тарелкой. За одним столом сидел я, за другим – префект с компанией. Больше никого не было. Я клал медную монету, испанцы не давали. Музыка резкая, ритм – дергающий.
С каким удовольствием возвращаюсь из английской сервесерии один, без провожатых. Тусклые фонари держат город в полутьме. Морская влага легла легким покровом на камни. Одинокие прохожие расходятся по домам. Там и здесь силуэты ночных сторожей с фонариками в руках. Декорация старой оперы. Тихо, особенно на моих улицах. И все тише… Только посередине мостовой идет слепой газетчик в мягких туфлях, опираясь рукой на маленького мальчика, и выкрикивает свой товар. Он вопит оглушительно и все громче. Но на улице никого. Слепому газетчику отвечают мгла да тишина… Да из глубины узких и темных улиц раздается вдруг надорванный ослиный крик.
Мой хозяин, свеже выбритый и как бы выпивший, – он, впрочем, всегда в хмелю своих бесформенных, но острых антипатий к правящим, что не мешает ему, впрочем, писать крепкие счета, – с негодованием показывает мне телеграмму в «Correspondencia de Espana», гласящую, что псевдо-анархист (таково теперь мое звание!) имя рек прибыл в Кадикс, оставлен на свободе и живет в гостинице Кубана. «На свободе! – рычит республиканский харчевник, – это все для того, чтобы помешать интерпелляции республиканца Кастровидо. Знаем мы этих…» Он ругает последними словами испанское правительство, прихватывая по пути и царя, стучит по столу, сдвигает на затылок, потом на лоб, потом снова на затылок свою каскетку и непрерывно теребит меня за рукав, мешая есть отварную свеклу.
За соседним столом восьмидесятилетний старик, совсем слепой, развивает республиканские взгляды хозяйке отеля, которая, не слушая его, подшивает полотенце.
15 ноября. С утра шпик вовсе не приходил. Демонстрация? Или запил? Справиться бы, страдают ли испанские шпики запоем. Да на беду и справочника такого нет.
Вчера шпик сказал, что придет сегодня в 9 часов утра. Я прождал его до 10, затем ушел. Приходится заботиться, чтобы не потерять шпика. Все наизнанку.
Улица Duque de Tetuan, герцога Тетуанского – солидная улица, на которой много каких-то странных учреждений; в широкие окна видна устойчивая кожаная мебель, столики с газетами, плевательница возле каждого кресла, а в зазывающе раскрытую дверь первой комнаты виден следующий зал с зелеными столиками. На вывеске ничего. Но дверь гостеприимно раскрыта. Таких внушительно обставленных учреждений на этой улице не менее десятка. Очевидно, благородные притоны карточной игры. Но играющих не видно. По ночам, что ли?
Хожу один по городу. Хорошо! – Собор. Служитель предлагает осмотреть катакомбы. Неохота уходить от прекрасного кадикского солнца. Море. Свет. Свежесть. Пальмы.
Вот те и на! Не только сегодняшняя моя дообеденная, но и вчерашняя прогулки были «незаконны». Шпик сказал мне сегодня сумрачно и внушительно, что если я хочу гулять и после ужина, то он придет, хотя намекнул, что и он, собственно, человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Стало быть, он надеялся, что я буду сидеть до ночи в своей дыре. Нет, это не Париж. Там я затрачивал в течение двух последних месяцев немало энергии на то, чтобы уйти от шпиков, – уезжал на автомобиле, входил в темный кинематограф, вскакивал в самый последний момент в вагон метро и пр. и пр., – они тоже не дремали, всячески изощряясь в погоне за мной по городу: перехватывали автомобили, вылетали, наподобие бомбы, из трамвая и метро, к возмущению кондукторов. Все это имело видимость борьбы, и во всяком случае не налагало на меня никаких «обязательств» по отношению к сыщикам. А здесь шпичок объявляет, что вернется в таком-то часу, и я должен его послушно ждать. В свою очередь, он твердо и даже неистово отстаивает мои интересы. Очень заботится, чтоб я не споткнулся и не испачкал себе сапог. С этой целью обращает мое внимание на все выбоины тротуара. Когда разносчик запросил с меня два реала за дюжину вареных крабов, шпик поднял шум, бранился, угрожающе махал руками и, уж когда продавец крабов вышел из кафе, догнал его и поднял под окнами такой крик, что собралась толпа. К этому времени крабы были благополучно съедены. То же он устроил вчера утром с чистильщиком, решив, что тот не сообщил одному из моих сапог надлежащего блеска.
А ведь война там, где-то за Пиренеями, продолжается. В Париже ежедневно просматривал около 20 французских и иностранных газет. Здесь почти совсем не читаю. Вот что значит архинейтральный Кадикс со своим солнцем и морем.
Вчера кавалер Казеро – несмотря на мой ответ – явился ко мне с секретарем немецкого консульства. Оказывается, предприимчивый журналист успел уже побывать у Лаллемана, якобы от меня, но тот не мог прийти с ним ко мне или не хотел.
Секретарь консульства, гладкий немец, начал с того, что хочет устранить всякие недоразумения. Тут и так уж говорят, что я получил деньги из
