самой бесчестной войны рабочие массы очищаются от духовного рабства национальной идеологии и закаляются в непримиримой ненависти к капиталистическому государству. На смену вождям Второго Интернационала, Шейдеманам, Гедам, Вандервельдам, Плехановым, оказавшимся банкротами пред лицом величайших событий, поднимаются новые вожди, вырастающие под ударами новой эпохи. Карл Либкнехт, Фриц Адлер,[62] Маклин, Хеглунд[63] и многие другие – вот провозвестники и строители нового, Третьего Интернационала, который складывается в бурях войны для бурь социальной революции.
Самая низкая точка в кризисе социализма осталась уже далеко позади. Русская революция есть начало великого европейского прибоя. Буржуазия пытается изо всех сил приручить русскую революцию и национализировать ее. Именно с этой целью она сама перекрашивается в защитные цвета социализма. Подголоски буржуазии и ее политические агенты прилагают все силы к тому, чтобы во имя «национального единства» и «обороны» обезличить пролетариат, оторвать его от интернационала и подчинить дисциплине империалистической войны. Эту политику мы считаем смертельно враждебной интересам социализма. Революционное оборончество есть наша национальная разновидность социал-патриотизма. Под народнической или под «марксистской» маской оборончество несет с собой на деле неизменный отказ от самостоятельной политики пролетариата, отраву шовинизма и идейно-моральное принижение.
Борьба против растлевающего влияния социал-патриотизма за принципы революционного интернационализма явится сейчас важнейшей задачей нашего издания.
Мы выпускаем в свет первый номер «Вперед» в такой момент, когда интернационалистское течение явно преодолевает оборончество в рядах петроградского пролетариата. Наше издание будет, надеемся, содействовать этому спасительному процессу – путем более углубленной постановки вопросов, чем это доступно повседневной прессе, и путем упорной борьбы за объединение всех течений революционного интернационализма.
Друзья-читатели! «Вперед» рассчитывает на ваше сочувствие и на вашу поддержку.
«Вперед» N 1, 15 (2) июня 1917 г.
Л. Троцкий. ДВОЕБЕЗВЛАСТИЕ (К характеристике современного момента)
Условия войны отклоняют и затмевают действие внутренних сил революции. Но тем не менее ход революции будет определяться именно этими внутренними силами, т.-е. классами.
Война сперва прервала нараставшую с 1912 года революцию,[64] а затем придала ей – благодаря героическому вмешательству ожесточенной армии – небывало быстрый темп наступления. Сила сопротивления старого строя была окончательно подкопана ходом войны. Политические партии, которые могли бы выступить в качестве посредниц между монархией и народом, сразу повисли, благодаря победоносному натиску снизу, над бездной и оказались вынуждены в самый последний момент совершить рискованный прыжок на берег революции. Это придало революции временную видимость полного национального единения. Буржуазный либерализм в первый раз за всю свою историю почувствовал себя «связанным» с массами, – и это должно было сейчас же внушить ему мысль об использовании «общенационального» революционного подъема в интересах войны.
Условия, участники и цели войны оставались те же. Гучков и Милюков, наиболее яркие империалисты в политическом масштабе старого режима, оказались вершителями судеб революционной России. Таким образом, та же самая по существу война, что при царизме – при тех же врагах, союзниках и международных обязательствах – превратилась в «войну за революцию». Для капиталистических классов задача сводилась к тому, чтобы мобилизовать революцию – пробужденные ею силы и страсти – в интересах империализма. Милюковы великодушно соглашались назвать «красную тряпку» священной хоругвью, – только бы рабочие массы обнаружили готовность восторженно умирать под этой красной тряпкой за Константинополь и проливы.
Но империалистическое копыто Милюкова слишком явно торчало наружу. Для того, чтобы овладеть пробужденными массами и отвлечь их революционную энергию в русло наступления по внешнему фронту, необходимы были более сложные приемы, а главное – нужны были другие партии, с еще нескомпрометированными программами, и другие люди, с еще незапятнанными репутациями.
Они нашлись. За годы контрреволюции и особенно в период последнего промышленного подъема, капитал экономически подчинил себе и духовно приручил многие тысячи революционеров 1905 г., нимало не заботясь об их народнических и марксистских «предрассудках». В составе «социалистической» интеллигенции имелись, таким образом, достаточно широкие кадры политических деятелей, у которых давно чесались руки по части обуздания классовой борьбы и патриотического дисциплинирования рабочих масс. Рука об руку с этой интеллигенцией шли выдвинувшиеся в контрреволюционную эпоху рабочие ликвидаторы, навсегда запуганные крушением революции 1905 года и развившие в себе один талант – всестороннего приспособленчества.
Оппозиция буржуазных классов против царизма – на империалистической основе – создала уже до революции условия для более тесного сближения социалистических оппортунистов с имущими классами. Керенский и Чхеидзе пристраивали в Думе свою политику к прогрессивному блоку, Гвоздевы[65] и Богдановы[66] сближались с Гучковыми в военно-промышленных комитетах.[67] Но существование царизма затрудняло открытый переход на «государственно» – патриотическую точку зрения. Революция устранила на этот счет всякие препятствия. Капитуляция перед капиталистическими партиями получила теперь имя «единства демократии», дисциплина буржуазного государства сразу превратилась в «революционную дисциплину», наконец, участие в капиталистической войне стало называться защитой революции от внешнего разгрома.
Эта «государственная» интеллигенция, которую Струве[68] провидел, призывал и воспитывал в своих «Вехах»,[69] нашла неожиданно широкую опору в беспомощности наиболее отсталых народных масс, принудительно организованных в армии.
Только потому, что революция разыгралась во время войны, крестьянские и обывательски-мелкобуржуазные элементы уже в первый момент революции представляли собою автоматически-организованную силу и получили возможность оказывать на состав Советов Рабочих и Солдатских Депутатов такое влияние, какое было бы совершенно не по плечу этим распыленным и отсталым классам в не-военное время. Меньшевистски-народническая интеллигенция нашла в этой провинциальной, захолустной, в большинстве своем только что пробужденной массе совершенно естественную на первых порах поддержку. Увлекая мелкобуржуазные слои на путь соглашения с капиталистическим либерализмом, который снова оказался совершенно неспособен самостоятельно вести за собою народные массы, меньшевистски-народническая интеллигенция давлением этих масс завоевала себе известное положение и в чисто пролетарских слоях, временно оттиснутых на второй план массовидностью армии.
На первых порах могло казаться, что все классовые противоречия исчезли, что все социальные щели законопачены обрывками народнически-меньшевистской идеологии, и что национальное единство осуществлено, наконец, творческими усилиями Керенского, Чхеидзе и Дана. Отсюда неожиданное изумление при виде того, как возрождается самостоятельная пролетарская политика, и дикое, поистине отвратительное улюлюкание против революционных социалистов, как нарушителей вселенской гармонии.
Мелкобуржуазная интеллигенция, поднятая на неожиданную для нее самой высоту образованием Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, больше всего испугалась ответственности, и поэтому почтительно предоставила власть капиталистически-помещичьему правительству, вышедшему из недр третьеиюньской Думы. Органический страх мелкого обывателя перед святыней государственной власти, весьма откровенно проступавший у народников, прикрывался у меньшевиков-оборонцев доктринерскими рассуждениями о недопустимости для социалистов брать на себя бремя власти в буржуазной революции.
Так сложилось «двоевластие», которое вернее бы назвать двоебезвластием. Капиталистическая буржуазия взяла в руки власть во имя порядка и войны до победы; но помимо Совета Депутатов она править не могла, а этот последний относился к правительству с почтительным полудоверием и в то же время боялся, как бы революционный пролетариат не опрокинул неосторожным жестом всей механики.
Цинически-провокационная внешняя политика Милюкова вызвала кризис. Оценив всю силу паники мелкобуржуазных вождей Совета перед проблемой власти, буржуазные партии стали заниматься на этой почве прямым вымогательством: угрожая правительственной забастовкой, т.-е. своим отказом от участия во власти, они потребовали от Совета выдачи им нескольких заложников-социалистов, участие которых в коалиционном министерстве должно было закрепить за правительством в целом доверие массы и упразднить, таким образом, «двоевластие».
Под дулом ультиматума меньшевики-оборонцы поторопились стряхнуть с себя последние остатки своих марксистских предубеждений против участия в буржуазном правительстве и увлекли на тот же путь народнических «вождей» Совета, вообще не отягощенных принципиальными предубеждениями. Последнее ярче всего сказалось на Чернове, который приехал из «Циммервальда-Кинталя», где отлучал от социализма Вандервельда, Геда и Самба, – только затем, чтобы войти в министерство кн. Львова и Шингарева. Правда, меньшевики-оборонцы доказывали, что русский министериализм не имеет ничего общего с французским и бельгийским, являясь продуктом совершенно исключительных обстоятельств, предусмотренных в амстердамской резолюции.[70] Но и тут они лишь повторяли аргументацию бельгийского и французского министериализма, неизменно ссылавшихся на ту же «исключительность обстоятельств». Керенский, под утомительной театральностью которого заложено некоторое чутье действительности, совершенно правильно поставил русский министериализм в один ряд с западно-европейским и в своей гельсингфорсской речи поставил на вид, что, благодаря его, Керенского, примеру, русские социалисты в два месяца совершили тот путь, на преодоление которого западным социалистам понадобились десятилетия. Недаром же Маркс называл революцию локомотивом истории.
Коалиционное Правительство было осуждено историей прежде, чем оно успело сложиться. Если б оно было образовано немедленно после низвержения царизма, как выражение «революционного единства нации», оно могло бы еще, может быть, сдерживать в течение известного времени внутреннюю борьбу сил революции. Но первое правительство было гучковско-милюковским. Ему было предоставлено существовать ровно столько, чтобы обнаружить всю ложь «национального единства» и пробудить революционный отпор пролетариата против стремления буржуазии немедленно же обокрасть революцию в империалистических целях. Сшитое белыми нитками коалиционное министерство не могло в этих условиях помочь беде, ему суждено было самому стать центральным вопросом расхождения и раскола в рядах «революционной демократии». Его политическое существование – об его «деятельности» почти не приходится говорить – представляет собою только прикрытую многословием агонию.
Для борьбы с экономической и в частности с продовольственной разрухой экономический отдел Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Солдатских Депутатов выработал план широкой системы государственного руководства важнейшими отраслями хозяйства. Члены экономического отдела отличаются от официальных руководителей Совета не столько политическим направлением, сколько серьезным знакомством с хозяйственным положением страны. Именно поэтому они пришли к практическим выводам глубоко-революционного характера. Чего не хватает их построению – это приводного ремня революционной политики. Капиталистическое в своем большинстве правительство не может воплощать в жизнь систему, целиком направленную против своекорыстия имущих классов. Если этого не понимал министр труда Скобелев, со своими уже вошедшими в пословицу «100 процентами», то это прекрасно понял серьезный и деловой представитель торгово-промышленных сфер Коновалов.
Его выход в отставку нанес неисцелимую рану коалиционному министерству. Это дала недвусмысленно понять вся буржуазная пресса. Снова началась игра на панической психологии нынешних вождей Совета: буржуазия грозила подкинуть им власть. В ответ на это «вожди» притворились, что ничего особенного не произошло. Ушел ответственный представитель капитала, – пригласим… г. Бурышкина.[71] Но и Бурышкин демонстративно отказался участвовать в хирургических экспериментах над частной собственностью. Тогда начались поиски «независимого» министра торговли и промышленности, т.-е. такого, за которым никто и ничто не стоят, и который мог бы выполнять роль почтового ящика для встречных исков труда и капитала.
Между тем экономический развал идет своим чередом, и деятельность правительства выражается по-прежнему преимущественно в печатании ассигнаций.
Имея своими старшими коллегами г.г. Львова и Шингарева, Чернов оказался лишенным возможности развернуть в области аграрного вопроса хотя бы словесный радикализм, столь отличающий вообще этого типичнейшего деятеля мелкой буржуазии. В сознании отведенной ему роли Чернов сам себя отрекомендовал обществу не как министра аграрной революции, а как министра… аграрной переписи. Согласно либерально-буржуазной конструкции, усвоенной и
