в лице своего большинства, будут содействовать или потакать контрреволюции в ее клеветнически-погромном походе против партии пролетариата, они окажутся в кратчайший срок сметены политическим развитием. Поскольку мы остаемся в составе этих Советов, мы будем, разумеется, со всей энергией бороться за их внутреннее обновление и коренное изменение всей их политики. Мы будем стремиться к тому, чтобы Советы, отражающие вчерашний день революции, сумели подняться на высоту задач завтрашнего дня. Но как ни важен вопрос о роли и судьбе Советов, он для нас целиком подчинен вопросу о борьбе пролетариата и полупролетарских масс города, армии и деревни за политическую власть, за революционную диктатуру.
Во всей этой работе мы будем опираться на развитие революции в Европе. В нашей борьбе за революционное сотрудничество с крестьянством, мы не будем ни на один миг забывать, что нашим прямым и ближайшим союзником является европейский рабочий класс. Мы не сделаем ни одного шага, который грозил бы подорвать или ослабить возрождающиеся связи революционных рабочих всех стран. Именно такой тактикой мы будем лучше, вернее всего служить русской революции, а значит свободе и независимости русского народа.
«Русская революция в опасности!» – Спасти ее может только дальнейшее развитие ее внутренних сил, неотложное разрешение ее задач и превращение ее из русской – в международную.
«Вперед» N 7, 7 августа (25 июля) 1917 г.
4. Из тюрьмы
Л. Троцкий. ПРОТОКОЛ[168] ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО СЛЕДСТВИЯ ПО ДЕЛУ 3 – 5 ИЮЛЯ
«1917 года, июля 24 дня, в Петроградской одиночной тюрьме (Крестах), судебный следователь 24 уч. гор. Петрограда допрашивал нижепоименованного в качестве обвиняемого по ст. ст. 51, 100 и 108 Угол. Улож., причем, удостоверившись предварительно на основании ст. 403 уст. уг. суд. в его самоличности и по предъявлении ему обвинения, изложенного в постановлении о привлечении в качестве обвиняемого от 21 сего июля (л. д. 18 – 35), обвиняемый показал:
Я, Лев Давыдович Троцкий, 37-ми лет, внеисповедного состояния, при старом режиме был лишен гражданских и воинских прав приговором Петроградской судебной палаты в 1907 г. в качестве обвиняемого по ст. 100 Угол. Улож., по профессии писатель по общественным и социальным вопросам, средствами к жизни является литературный труд, особых примет не имею. По поводу предъявленного мне «Постановления» имею сообщить нижеследующее:
1. Моя позиция за границей во время войны
Война застигла меня с семьей, в качестве эмигранта, в Вене, откуда я вынужден был выехать в течение 3-х часов 3 августа (н. ст.) 1914 г., бросив на произвол судьбы свою квартиру, мебель, библиотеку и пр.
В Цюрихе, куда я переехал с семьей, я издал немецкую брошюру «Der Krieg und die Internationale», направленную против империализма правящих классов Германии и политики немецкой социал-демократии, руководимой Шейдеманом и др. Эта брошюра, вышедшая в свет в ноябре 1914 г., была революционными швейцарскими и германскими социалистами («либкнехтианцами») нелегально провезена в Германию, где распространение ее вызвало ряд арестов и в результате их судебный процесс, закончившийся заочным осуждением меня к восьмимесячному тюремному заключению.
По телеграфному предложению редакции «Киевской Мысли»[169] я в ноябре 1914 года переехал во Францию, в качестве корреспондента названной газеты. Одновременно с этой работой я участвовал в редакции ежедневной с.-д. газеты «Наше Слово» (на русском языке), а также во французском интернационалистическом движении (циммервальдистов, как оно стало позже называться). Вместе с двумя французскими делегатами[170] я отправился в августе 1915 г. из Парижа в Швейцарию, где принимал активное участие в Циммервальдской конференции.
Хотя «Наше Слово» было подцензурной газетой, но оно дважды (при мне) закрывалось французскими властями – по настоянию русского посольства, как нам передавали парламентарии и сами цензора. Газета «Наше Слово» была органом не большевиков, а «нефракционных интернационалистов»; стояло это издание под знаменем Циммервальда.
Министр внутренних дел Франции, г. Мальви, выслал меня в конце сентября 1916 года из Франции без объяснения причин, но явно за пропаганду в духе идей «Циммервальда». Так как я отказался добровольно покинуть пределы Франции, требуя предъявления мне определенных обвинений, то два полицейских инспектора вывезли меня на границу Испании. После нескольких дней пребывания в Мадриде, я был, на основании агентурных сведений из Парижа, арестован. Освобожден через три дня, после интерпелляции в парламенте, при чем мне предложено было выехать в Америку. В середине января (н. ст.) 1917 г. я высадился с семьей в Нью-Йорке. В течение двух с половиной месяцев вел там пропаганду идей Циммервальда на русском и немецком языках, среди организованных в Америке немецких рабочих, из которых большинство стоит на точке зрения Либкнехта.
После того как разразилась русская революция, я на первом отходящем пароходе отправился с семьей в Европу через Скандинавию (в конце марта н. ст.). В Галифаксе (Канада) английские военно-полицейские власти задержали меня и еще пять пассажиров, русских эмигрантов, на основании «черных» списков, составлявшихся русскими охранно-дипломатическими агентами. После месячного заключения в Канаде я был освобожден по требованию Временного Правительства и прибыл в Петроград через Христианию – Стокгольм в первых числах мая по ст. стилю.
2. Моя политическая работа в России
В Петрограде я сразу примкнул к организации объединенных социал-демократов-интернационалистов («Междурайонный Комитет»). Отношения этой организации, имевшей совершенно самостоятельный характер, к партии с.-д. большевиков, были вполне дружественными. Я считал, что принципиальные разногласия, отделявшие нас раньше от большевиков, изжиты, и потому настаивал на необходимости скорейшего объединения. Это объединение, однако, еще не совершилось до настоящего дня.
Политическая линия нашего поведения была, однако, в общем и целом та же, что и у большевиков. Я лично выступал в своих статьях в журнале «Вперед» и в своих речах за переход всей власти в руки Совета Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов. Само собою разумеется, что такой переход не мог осуществиться помимо Совета, а тем более против Совета. Стало быть, главная политическая задача наша состояла в том, чтобы завоевать большинство рабочих, солдат и крестьян на сторону указанного лозунга. По самому существу дела не могло быть и речи о том, чтобы путем вооруженного восстания меньшинства навязать большинству власть. В этом духе я десятки раз говорил на собраниях. Во всех тех случаях, где мне приходилось слышать ответственных большевиков, они высказывались в том же смысле.
Относительно войны я считал и считаю, что никакие наступления с той или другой стороны неспособны создать выход из тупика, в который попали все воюющие народы. Только революционное движение народных масс во всех странах, и прежде всего в Германии, против войны способно приблизить час мира и обеспечить за этим миром демократический характер. Я доказывал, что только народное, подлинно-демократическое Правительство Совета способно будет показать немецким рабочим, что в случае их революции Россия не только не поспешит разгромить Германию, а, наоборот, протянет немецкому народу, опрокинувшему свое правительство, руку мира. Грубой клеветой является утверждение, будто я призывал кого-нибудь, где-нибудь, когда-нибудь покидать фронт, отказываться от выполнения боевых приказов или от посылки маршевых рот. 2 июля я по этим вопросам делал доклад на совещании делегатов от 57 отдельных частей фронтов.
В N 111 «Известий» напечатан краткий отчет об этом совещании за подписью д-ра Постеева («Известия С. Р. и С. Д.», N 111, стр. 4).
Вот что там говорится:
«Выслушав на своем совещании речи идейного и одного из лучших борцов за свободу – большевика тов. Троцкого, – делегаты пришли к убеждению, что идейные люди клеймят дезертиров их именами и ничего общего не имеют с теми людьми, которые отказываются идти на фронт».
Я доказывал, что только создание «Советского Правительства» и его революционная, внутренняя и международная политика (немедленное упразднение помещичьего землевладения, конфискация военной сверхприбыли, государственный контроль над производством, ультимативное требование от союзников отказа от аннексий) способны спаять русскую армию единством целей и настроения и сделать ее способной не только к оборонительным, но и к наступательным действиям. Для того, чтобы такая политика стала возможной – доказывал я – наше течение должно стать господствующим в Советах. Пока же мы в меньшинстве, мы вынуждены подчиняться политике, опирающейся на большинство, стало быть, и политике наступления, ведя в то же время агитацию в пользу наших идей.
3. Так называемое «вооруженное восстание 3 – 4 июля»
Подводить события 3 – 4 июля под понятие вооруженного восстания значит противоречить очевидности. Вооруженное восстание предполагает организованное выступление с целью осуществления при помощи оружия определенных политических задач. Поскольку же лозунг выступления был: «вся власть – Советам!», не могло быть и речи о том, чтобы насильственно навязать им эту власть. К этому бессмысленному методу действий не призывала ни одна политическая организация. Не призывал и я. О самом выступлении пулеметного полка и его обращении к другим войсковым частям и заводам я узнал впервые в здании Таврического Дворца, 3 июля, во время соединенного заседания Исполнительных Комитетов Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов. Это известие, переданное по телефону, поразило меня, а также т.т. Зиновьева и Каменева не менее, чем представителей всех других партий. Т.т. Зиновьев и Каменев тут же доложили, что их Центральный Комитет немедленно предпринял все меры к тому, чтобы удержать массы от выступления, тем более от вооруженного. Все посылавшиеся партийными центрами агитаторы выступали, по общим отзывам, в этом именно смысле. Тем не менее выступление, как известно, произошло.
Утверждение, будто я лично призывал накануне, т.-е. 2 июля, на митинге пулеметного полка к отказу от наступления и к вооруженному выступлению против власти, является совершенно ложным. 2 июля в Народном Доме происходил открытый и платный «концерт-митинг», куда явилось много случайной, обывательской публики. На таком митинге я очевидно не мог призывать к вооруженному выступлению, если бы даже считал нужным такой призыв. В Народный Дом я отправился непосредственно с того самого совещания фронтовых делегатов, о котором говорил выше. Я не только предупредил совещание, что еду на митинг, организованный пулеметным полком, но с митинга снова вернулся на совещание. В своей речи в Народном Доме[171] я изложил свой ответ на вопросы о пополнениях, дезертирстве и пр., данный мною фронтовым делегатам. Уже эти обстоятельства, которые очень легко могут быть проверены, исключают всякую возможность того, чтобы я на митинге в Народном Доме призывал к восстанию и к отказу от посылки маршевых рот. Речь моя сводилась к пропаганде развитых выше воззрений на власть и войну. Никаких криков «Смерть Керенскому!» не было.
Вечером 3 июля я неоднократно выступал перед зданием Таврического Дворца, где стояли вооруженные массы солдат и рабочих. Схема моих речей была такова: «Вы требуете перехода всей власти к Совету. Это правильное требование. Сегодня рабочая секция Совета впервые высказалась за этот лозунг. Стало быть, у нас нет никакого основания отчаиваться. Жизнь работает за нас. Если
