это делается не иначе, как во имя «революционной демократии»… Но не будем забегать вперед.
Предоставляя власть буржуазии или «нейтрализуя» власть путем коализации, эсеро-меньшевистская демократия фактически обезглавливала революцию. С другой стороны, отстаивая советы, как свои органы, мелкобуржуазная демократия фактически препятствовала правительству создать административный аппарат на местах. Правительство оказывалось не только бессильно на добро, но малосильно на зло. Советы, носившиеся с довольно широкими планами, ни одного из них не могли провести в жизнь. Насаждаемый сверху режим капиталистической республики и формировавшийся снизу режим рабочей демократии парализовали друг друга. Всюду, где они сталкивались, возникали бесчисленные конфликты. Министр и комиссары усмиряли орган революционного самоуправления, командиры скрежетали зубами против армейских комитетов, советы метались между массой и правительством. Кризис следовал за кризисом, приходили и уходили министры. Раздражение на низах было тем острее, чем более растерянный и бессистемный характер имели нажимы власти. А сверху вся жизнь представлялась сплошным разливом «анархии».
Ясно, что малодушно-двойственный режим мещанской «демократии» был внутренне-несостоятелен. И чем глубже были стоящие перед революцией проблемы, тем болезненнее обнаруживалась эта несостоятельность. Вся государственная постройка стояла на голове или на двух-трех головах. Неосторожный жест Милюкова, Керенского или Церетели грозил всегда обрушить ее целиком. И чем дальше, тем резче становилась альтернатива: либо Совет должен взять власть, либо капиталистическое правительство должно смести Советы. Нужен был только внешний толчок, чтобы окончательно выбить из равновесия все здание. Таким внешним толчком для внутренне-обреченной системы явились события 3 – 5 июля. Мелкобуржуазная «идиллия», основанная на «мирном» сожительстве двух исключающих друг друга режимов, получила смертельный удар. А Церетели получил возможность записать в свои мемуары, что его план спасения России оказался сорван пулеметным полком.
ЭЛЕМЕНТЫ БОНАПАРТИЗМА
Мелкий лавочник – человек трезвенный: он паче всего боится «рисковать». Но в то же время он и величайший фантаст: каждый мелкий лавочник надеется стать Ротшильдом. Это сочетание худосочной трезвенности с бесплодной фантастикой составляет самую сущность мелкобуржуазной политики. Не следует думать, – писал Маркс, – будто представителями мелкой буржуазии непременно должны быть скаредные торгаши. Нет, по своему умственному уровню они могут высоко стоять над забитым мещанством. Но «выразителями идеи мелкого буржуа их делает то, что их мысль не выходит из тех рамок, в которых заключена его жизнь, что поэтому они теоретически приходят к тем же задачам и тем же решениям, к которым мелкий буржуа приходит практически».
Санхо Пансо воплощает пошлую трезвенность. Но ему отнюдь не чужда романтика: иначе он не пошел бы за Дон-Кихотом.[199] Трезвенность мелкобуржуазной политики наиболее законченно и потому наиболее отталкивающе выражает Дан. Церетели дает сочетание этой трезвенности с романтикой. «Только дурак ничего не боится!» – сказал Церетели Мартову. Благонамеренный мещанский политик, наоборот, боится всего: он боится разгневать своих кредиторов, он боится, что дипломаты примут всерьез его «пацифизм», а больше всего он боится власти. Так как «дурак ничего не боится», то мелкобуржуазный политик считает, что всесторонней трусостью он себя страхует от глупости. И в то же время он надеется стать Ротшильдом: вставив два-три слова в дипломатическую ноту Терещенко, он надеется приблизить мир; князю Львову он надеется внушить свои вернейшие средства против гражданской войны. А кончает великий мелкобуржуазный умиротворитель тем, что разоружает рабочих, отнюдь не разоружая ни Половцева, ни Каледина. И когда вся эта политика рассыпается прахом от первого серьезного толчка, Церетели и Дан объясняют всем, кто им хочет верить, что революция отброшена назад не неспособностью мелкобуржуазной демократии взять в свои руки власть, а «мятежом» пулеметного полка.
В течение многолетних споров о характере русской революции меньшевизм доказывал, что носительницей революционной власти станет у нас мелкобуржуазная демократия. Мы доказывали, что мещанская демократия уже неспособна справиться с этой задачей, и что довести революцию до конца способен только пролетариат, опирающийся на народные низы. Теперь история подвела дело так, что меньшевизм оказался политическим представительством мелкобуржуазной демократии, чтобы на собственном примере доказать ее полную неспособность справиться с проблемой власти, т.-е. взять на себя руководящую роль в революции.
В «Рабочей Газете», в этом органе поддельного, дановского, данизированного «марксизма», делаются попытки наклеить на нас кличку «третьеиюльцев». Что в движении 3 июля мы всеми симпатиями нашими были с рабочими и солдатами, а не с юнкерами, Половцевым, Либером и контрразведкой, это несомненно. Мы бы заслуживали презренья, если бы это было иначе. Но пусть поостерегутся банкроты «Рабочей Газеты» слишком напирать на 3 июля, ибо это ведь день их политического самоупразднения. Кличка третьеиюльцев может легко повернуться к ним другим концом. 3 июня 1907 г. хищные клики царской России совершили государственный переворот, чтобы захватить в свои руки государственную власть. 3 июля 1917 г., в момент глубочайшего кризиса революции, мелкобуржуазные демократы громогласно провозгласили, что они не способны и не хотят взять в свои руки власть. С ненавистью отшатнувшись от революционных рабочих и солдат, которые требовали от них выполнения элементарного революционного долга, третьеиюльцы заключили союз с подлинными третьеиюньцами в целях обуздания, разоружения и заточения социалистических рабочих и солдат. Предательство мелкобуржуазной демократии, ее позорная капитуляция перед контрреволюционной буржуазией – вот что изменило соотношение сил, как это уже не раз бывало в истории революции.
В этих условиях строилось последнее министерство, которое Скобелев с благодарной почтительностью подмастерья по отношению к мастеру называет не иначе, как «правительством Керенского». Безвольный, бессильный, расхлябанный режим мелкобуржуазной демократии уперся в личную диктатуру.
Под фирмой так называемого двоевластия шла борьба двух непримиримых классовых тенденций: империалистической республики и рабочей демократии. Пока борьба оставалась неразрешенной, она парализовала революцию и неизбежно порождала явления «анархии». Руководимый политиками, которые всего боятся, Совет не смел брать власть. Представительница всех клик собственности, кадетская партия, еще не могла взять власть. Оставалось искать великого примирителя, посредника, третейского судью.
Еще в середине мая Керенский был назван в заседании Петербургского Совета «математической точкой русского бонапартизма». Уже эта бестелесная характеристика показывает, что дело шло не о личности Керенского, а об его исторической функции (деятельности, роли). Было бы неосмотрительно утверждать, что Керенский сделан из того же материала, как и первый Бонапарт; это нужно считать по меньшей мере недоказанным. Но популярность его, разумеется, не случайна. Керенский оказался ближе и понятнее всех всероссийской обывательщине. Защитник по политическим делам, «социал-революционер», который стоял во главе трудовиков, радикал без какой бы то ни было социалистической школы – Керенский полнее всего отражал первую эпоху революции, ее «национальную» бесформенность, занимательный идеализм ее надежд и ожиданий. Он говорил о земле и воле, о порядке, о мире народов, о защите отечества, героизме Либкнехта, о том, что русская революция должна поразить мир своим великодушием, и размахивал при этом красным шелковым платочком. Полупроснувшийся обыватель с восторгом слушал эти речи: ему казалось, что это он сам говорит с трибуны. Армия встретила Керенского, как избавителя от Гучкова. Крестьяне слышали о нем, как о трудовике, о мужицком депутате. Либералов подкупала крайняя умеренность идей под бесформенным радикализмом фраз. Настороже были только передовые рабочие. Но их Советы успешно растворяли в «революционной демократии».
Свобода от предрассудков доктрины позволила Керенскому первым из «социалистов» вступить в буржуазное правительство. Он же первый заклеймил именем «анархии» обострившуюся социальную требовательность масс, пригрозив еще в мае финляндцам скорпионами, и бросил свою пышную фразу о «восставших рабах», которая бальзамом пролилась на сердца всех огорченных собственников. Таким образом, его популярность представляла собою клубок противоречий, в которых отражалась бесформенность первого периода революции и безвыходность второго. И когда история открыла вакансию на третейского судью, в ее распоряжении не оказалось ближе подходящего человека, чем Керенский.
«Историческое» ночное заседание в Зимнем Дворце было только репетицией того политического унижения, которое «революционная» демократия подготовила для себя на Московском совещании. Все козыри в этих переговорах оказались в руках у кадет: эсеро-меньшевистская демократия, одерживающая победы на всех без исключения демократических выборах и насмерть испуганная своими победами, смиренно просит цензовых либералов о сотрудничестве в правительстве! Так как кадеты не побоялись 3 июля подкинуть власть Совету и так как, с другой стороны, либералы не боятся взять в свои руки всю власть целиком, то ясно, что они являются господами положения.
Если Керенский был последним словом немощной советской гегемонии, то пусть теперь он станет первым словом освобождения от этой гегемонии. – До поры до времени мы принимаем Керенского, но с тем, чтобы вы перерезали пуповину, связывающую его с Советом! – таков был ультиматум буржуазии.
– К сожалению, прения в Зимнем Дворце не отличались содержательностью, – жаловался Дан, докладчик унижения в заседании Исполнительных Комитетов.
Трудно оценить все глубокомыслие этой жалобы со стороны парламентера «революционной» демократии, который ушел из Таврического Дворца вечером еще с властью, а вернулся к утру порожнем. Свою долю власти вожди эсеров и меньшевиков почтительно сложили у ног Керенского… Кадеты милостиво приняли этот дар: они-то во всяком случае смотрели на Керенского не как на великого третейского судью, а только как на передаточную инстанцию. Брать всю власть в свои руки немедленно было бы для них слишком опасно ввиду неизбежного революционного отпора масс. Гораздо разумнее было предоставить «независимому» отныне Керенскому при содействии Авксентьевых,[200] Савинковых и других проложить дорогу для чисто буржуазного правительства при помощи системы все более и более разнузданных репрессий.
Новое коалиционное министерство – «правительство Керенского» – было составлено. На первый взгляд оно ничем не отличалось от той коалиции, которая так бесславно развалилась 3 июля. Ушел Шингарев, пришел Кокошкин; выступил Церетели, вступил Авксентьев. Некоторое понижение личного состава подчеркивало лишь, что обе стороны смотрели на кабинет, как на переходный. Но гораздо важнее коренное изменение «значимости» обеих групп. Раньше – в идее, по крайней мере – министры-«социалисты» считались подотчетными представителями Советов: буржуазные министры должны были служить для них прикрытием пред лицом союзников и биржи. Теперь наоборот: буржуазные министры входят, как подчиненный орган, в состав открытого контрреволюционного блока имущих (кадетская партия, торгово-промышленники, союз землевладельцев, Временный Комитет Думы, казачий круг, ставка, союзная дипломатия…), а министры-социалисты входят лишь как прикрытие пред лицом народных масс. Встреченный молчанием Исполнительных Комитетов, Керенский добился оваций обещанием не допускать восстановления монархии. Так низко пала требовательность мещанской демократии! Авксентьев призывает всех к «жертвенности», неумеренно расходуя кантиански-псаломщицкий пафос, свой основной ресурс и, как полагается идеалисту у власти, он на помощь категорическому императиву усердно привлекает казаков и юнкеров. А выдвинувшие его крестьянские депутаты с изумлением озираются вокруг, замечая, что, прежде чем они экспроприировали помещичью землю, кто-то экспроприировал у них влияние на государственную власть.
Контрреволюционные штабы, всячески тесня армейские комитеты, широко используют их в то же время для репрессий над массами и, подрывая таким путем
