авторитет солдатских организаций, подготовляют их падение. Буржуазная контрреволюция имеет в своем распоряжении для тех же целей министров-«социалистов», а эти последние увлекают в своем головокружительном падении те самые Советы, от которых они ныне независимы, но которые по-прежнему зависимы от министров. После отказа от власти демократическим организациям приходится ныне ликвидировать и свой авторитет. Таким образом, все приготовляется к пришествию Милюкова. А за его спиною дожидается своего часа Гурко.
Московское совещание получает свой смысл только в связи с этим общим направлением политического развития на верхах.
Кадеты до последних дней относились к совещанию не только без энтузиазма, но прямо с недоверчивостью. С нескрываемой неприязнью к путешествию в Москву относится и «Дело Народа», орган той партии, которая представлена в правительстве Керенским, Авксентьевым, Савинковым,[201] Черновым и Лебедевым.[202] «Ехать, так ехать», – пишет со вздохом «Рабочая Газета», подражая тому попугаю, которого кошка тащила за хвост. Речи Рябушинских, Алексеевых, Калединых и пр. и правящей «шайки шарлатанов» отнюдь не свидетельствуют об их готовности к жертвенным объятиям с Авксентьевым. Наконец, и правительство, как сообщают газеты, не придает Московскому совещанию «решающего значения». Cui prodest? Кому же это совещание нужно и для чего?
Ясно, как божий день, что оно целиком направлено против Советов. Эти последние не идут на совещание, их туда тащат на аркане. Совещание нужно контрреволюционным классам, как опора для окончательного низложения Советов. Но почему же ответственные органы буржуазии относятся к совещанию так сдержанно? Потому, что оно прежде всего нужно для упрочения «надклассовой» позиции верховного третейского судьи. Милюков боится, что Керенский выйдет с совещания слишком окрепшим, и что в результате слишком затянутся политические каникулы Милюкова. А ведь каждый патриот торопится спасать отечество на свой лад.
В результате «исторической» ночи в Зимнем Дворце получился режим Керенского, этот бонапартизм приготовительного класса. Но Московское совещание, по своему составу и по своим целям, есть воспроизведение исторической ночи, так сказать, при свете дня. Церетели должен будет еще раз на всю Россию объяснить, что переход власти к революционной демократии был бы несчастьем и гибелью революции. После этого торжественного провозглашения собственного банкротства представителям революционной демократии дано будет услышать направленный против них грозный обвинительный акт, заранее формулированный Родзянкой, Рябушинским, Милюковым, ген. Алексеевым и другими «живыми силами» страны. Наша империалистическая клика, которой правительством в Московском совещании отведен красный угол, выдвинет лозунг: «вся власть – нам!». Советские вожди, лицом к лицу с необозримостью аппетитов имущих классов, будут угрожать им возмущением тех самых рабочих и солдат, которых Церетели разоружал за лозунг «Вся власть – Советам!». В качестве председателя, Керенскому останется только констатировать наличность «разногласий» и обратить внимание «заинтересованных сторон» на то, что им никак не обойтись без третейского судьи. Что и требовалось доказать.
«Если б я был в правительстве, – признавался на заседании Центрального Исполнительного Комитета меньшевик Богданов, – я этого совещания не созывал бы, ибо правительство не достигнет на нем того, к чему стремится: укрепления и расширения своей базы». Надо признать, что эти «реальные» политики совершенно не понимают того, что происходит при их ближайшем участии. После распада коалиции 2 июля отказ Совета взять власть исключал возможность создания правительства на широкой базе. Бесконтрольное правительство Керенского есть по принципу правительство без социальной базы. Оно сознательно встало между двумя возможными базами: трудящейся массой и империалистическими классами. В этом и состоит его бонапартизм. Московское совещание имеет своей задачей, сшибив лбами цензовые и демократические партии, упрочить личную диктатуру, которая политикой безответственного авантюризма подрывает все завоевания революции.
Для этой цели оппозиция слева так же необходима, как и оппозиция справа. Нужно только, чтобы они приблизительно уравновешивали друг друга и чтобы социальные условия поддерживали это равновесие. Но этого-то именно и нет.
Древний цезаризм вырос из борьбы классов в среде свободного общества; но под всеми борющимися фракциями и их цезарем была устойчивая база рабочего труда. Новый цезаризм, выросший из борьбы пролетариата и буржуазии, ищет необходимой опоры в пассивной устойчивости крестьянства; при этом главным орудием бонапартизма является дисциплинированная армия. У нас же ни одного из этих условий еще нет налицо. Все общество пронизано обнаженными антагонизмами, достигшими высшей степени напряженности. Борьба между рабочими и капиталистами, крестьянами и помещиками, солдатами и генералитетом, угнетенными национальностями и центральной властью не оставляет для этой последней никаких элементов устойчивости, если только правительство не решится связать свою судьбу с одной из борющихся сил. До завершения аграрной революции попытки «надклассовой» диктатуры будут неизбежно оставаться эфемерными (скоропреходящими).
Милюков, Родзянко, Рябушинский[203] хотят, чтобы власть окончательно отождествилась с ними, т.-е. превратилась в контрреволюционную диктатуру эксплуататоров над революционными рабочими, крестьянами и солдатами. Керенский хочет демократию испугать контрреволюцией, а контрреволюцию – демократией и на этом утвердить диктатуру личной власти, от которой массам будет не лучше. Но все это счеты без хозяина. Революционные массы еще не сказали своего последнего слова.
АРМИЯ В РЕВОЛЮЦИИ
В вопросе о войне и мире шла с первых же дней революции та же борьба: между рабоче-крестьянской демократией, складывавшейся снизу, и империалистической республикой, которую имущие классы пытались строить сверху.
Господа генералы поспешили «признать» республику – по крайней мере, до поры до времени – в твердом расчете на то, что республика признает их генеральство и даже возвеличит его, устранив великокняжеских бездельников. «Национальная» революция означала в их глазах дворцовый переворот: снять Николая и его Алису,[204] но сохранить целиком классовую дисциплину и воинское чинопочитание… На днях телеграф сообщил, что греческий «вождь» Венизелос объявляет Грецию «республикой, увенчивающейся королем»! Брусиловы, Гучковы, Родзянки и Милюковы хотели, наоборот, сохранить Россию монархией, освобожденной от царя. Но движение пошло иными, более глубокими путями. Февральское восстание петербургских полков не было плодом заговора: оно явилось результатом мятежного настроения всей армии и народных масс вообще. И возмущение рабочих и солдат направлялось не только против бездарного и прогнившего царизма, неспособного вести им же вызванную войну, но и против самой этой войны. Глубочайший перелом, который производила революция в настроении и поведении солдат, грозил не только непосредственным империалистическим целям войны, но и самому орудию этих целей, старой армии, построенной на команде сверху, нерассуждающем повиновении снизу.
Сейчас генералы, полковники, третьеиюньские политики и буржуазные газетчики рвут и мечут против приказа N 1. По их мнению, не приказ вырос из глубочайшего брожения в армии, а, наоборот, брожение явилось плодом приказа. В самом деле: еще до вчерашнего дня солдаты подчинялись их приказам, а сегодня перестали: не ясно ли, что они подчинились какому-то новому «приказу», который в книге исходящих записан под N 1. Этот штабно-канцелярский кретинизм заменяет сейчас историческую точку зрения самым широким буржуазным кругам.
Так называемое разложение армии выражалось в неповиновении начальству и в непризнании этой войны своей войной. Именно ввиду этих явлений Керенский бросил в лицо пробуждающейся армии своих «восставших рабов». Если буржуазия считала, что достаточно заменить Сухомлиновых Гучковыми, чтобы снова впрячь армию в колесницу империализма, то Керенский, в своей мещанской поверхностности и самовлюбленности, верил, что достаточно ему сменить Гучкова, чтобы армия снова стала послушным орудием в руках правительства. Поистине «бессмысленные мечтания»!
Революция, если взять ее со стороны массовой психологии, есть проверка разумом унаследованных учреждений и традиций. Все бедствия, страдания и унижения, какие принесла народу и, в особенности, армии война, увенчивались волей царя. Если в Петербурге сбросили самого царя, то как же могли солдаты не сбрасывать с себя власти тех офицеров, которые были наиболее ретивыми и преступными проводниками системы царизма? Как могли солдаты не поставить перед собою вопроса о смысле и цели войны, раз низложенным оказался тот, от кого зависели прежде и война, и мир?
Совет Рабочих и Солдатских Депутатов обратился 14 марта с манифестом к народам Европы,[205] призывая их к борьбе за демократический мир. Это тоже был «Приказ N 1» по отношению к вопросам мировой политики. В то время, как манифест явился попыткой ответа на жгучий непреодолимый вопрос армии и народа: воевать ли дальше, и во имя чего? – империалисты рисуют дело так, будто без манифеста этот вопрос вовсе не пришел бы в солдатскую голову, пробужденную громом революции.
Милюков предчувствовал, что революция пробудит критику и самостоятельность в армии и следовательно явится угрозой для империалистических целей войны. Поэтому он в четвертой Думе открыто выступал против революции. И если Милюков теперь шипит по поводу «Приказа», Манифеста и Циммервальда, будто бы отравивших армию, то у него-то это во всяком случае совершенно сознательная ложь. Милюков прекрасно понимает, что главный «яд» кроется не в тех или других «Приказах» Совета, достаточно умеренных даже в лучшую его пору, а в самой революции, которая перевела страдание масс на язык протестов, требований и открытого соизмерения сил.
Процесс внутренней перестройки армии и политической ориентировки ее солдатской массы прорвался страшной катастрофой на фронте. Прямая причина этой катастрофы – в противоречии между империалистической политикой, которая сделала своим орудием Временное Правительство, и стремлением масс к скорейшему и «безобидному» миру. Новая дисциплина и подлинный энтузиазм в армии могли развиться только из самой же революции, из мужественного разрешения ее внутренних задач и из ее столкновения с внешними препятствиями. Народ и армия, почувствовав и убедившись, что революция есть их революция, что правительство есть их правительство, что оно ни пред чем не останавливается в защите их интересов против эксплуататоров, что оно не ставит себе никаких угнетательских и грабительских внешних задач, что оно не ломит шапки перед «союзными» биржевиками, что оно открыто предлагает народам немедленный мир на демократических основах, – трудящийся народ и его армия оказались бы при таких условиях проникнуты неразрывным единством, и если бы немецкая революция не пришла вовремя нам на помощь, русская армия с таким же энтузиазмом боролась бы против Гогенцоллерна, с каким русские рабочие готовы отстаивать народные завоевания против покушений контрреволюции.
Империалисты боялись этого пути, как смерти, – и они были правы. Кургузые политики мещанства не верили в этот путь, как мелкий лавочник не верит в возможность экспроприации банков. Отвергая «утопии», т.-е. политику дальнейшего развития революции, эсеры и меньшевики проводили ту именно гибельную политику двойственности, которая привела к катастрофе.
Солдату сказали, и сказали правильно, что война – империалистическая на обеих сторонах, что русское правительство опутано со всех сторон финансовыми, дипломатическими и военными договорами, пагубными для народов всех стран, а потом прибавили: «а пока что воюй на основе старых договоров, рука об руку со старыми союзниками». Но ведь солдат, идущий в огонь, «пока что» идет навстречу смерти. Идти сознательно на высшую жертву может только такой солдат, который охвачен атмосферой коллективного энтузиазма; а этот
