руки советов: этого можно было достигнуть без какой бы то ни было гражданской войны, одним поднятием рук – стоило захотеть. Но соглашатели не хотели захотеть, а массы еще сохраняли в соглашателей веру, хотя уже с трещиной. Таким образом, оба основных выхода – по буржуазной, как и по пролетарской линии – оказались закрыты. Оставалась третья возможность: путаный, половинчатый, трусливый полувыход компромисса. Имя его – коалиция.
На исходе апрельских дней социалисты не имели и в мыслях коалиции: эти люди вообще никогда ничего не предвидели. Резолюцией 21 апреля Исполнительный комитет официально превратил двоевластие из факта в конституционный принцип. Но сова мудрости и на этот раз совершила свой полет слишком поздно: юридическое освящение мартовской формы двоевластия – цари и пророки – произошло в тот момент, когда эта форма оказалась взорвана выступлением масс. Социалисты пытались закрыть на это глаза. Милюков рассказывает, что, когда со стороны правительства поставлен был вопрос о коалиции, Церетели заявил: «Какая вам польза от того, что мы войдем в ваш состав? Ведь мы… в случае вашей неуступчивости, вынуждены будем с шумом выйти из министерства». Церетели пытался испугать либералов своим будущим «шумом». Как и всегда, в обоснование своей политики меньшевики апеллировали к интересам самой буржуазии. Но вода подошла к горлу. Керенский запугивал Исполнительный комитет: «Правительство сейчас находится в невозможно тяжелом положении; слухи об уходе не представляют собой никакой политической игры». Одновременно шло давление со стороны буржуазных кругов. Московская городская дума вынесла резолюцию в пользу коалиции. 26 апреля, когда почва была достаточно подготовлена, Временное правительство заявило в особом воззвании о необходимости привлечения к государственной работе «тех активных творческих сил страны, которые не участвовали в ней». Вопрос был поставлен ребром.
Настроения против коалиции были все же достаточно сильны. В конце апреля против вхождения социалистов в правительство высказались: Московский Совет, Тифлисский, Одесский, Екатеринбургский, Нижегородский, Тверской и другие. Их мотивы были очень ярко выражены одним из меньшевистских вождей в Москве: если социалисты войдут в правительство, некому будет вводить движение масс «в определенное русло». Но это соображение трудно было внушить рабочим и солдатам, против которых оно было направлено. Массы, поскольку они еще не шли за большевиками, сплошь стояли за вхождение социалистов в правительство. Если хорошо, что Керенский – министр, то шесть Керенских еще лучше. Массы не знали, что это называется коалицией с буржуазией и что буржуазия хочет прикрыться социалистами против народа. Из казармы коалиция выглядела иначе, чем из Мариинского дворца. Массы хотели социалистами вытеснить буржуазию из правительства. Так два нажима, шедших в противоположных направлениях, сочетались на мгновение воедино.
В Петрограде ряд воинских частей, в том числе и дружественный большевикам броневой дивизион, высказались за коалиционное правительство. За коалицию голосовала в подавляющем большинстве провинция. Коалиционные настроения преобладали у эсеров; они опасались только идти в правительство без меньшевиков. За коалицию была, наконец, армия. Один из ее делегатов неплохо выразил позже, на июньском съезде советов, отношение фронта к вопросу о власти: «Мы думали, что тот стон, который испустила армия, когда узнала, что социалисты не хотят войти в министерство, совместно работать с людьми, которым не верят, в то время когда вся армия принуждена продолжать умирать с людьми, которым она не верит, – этот стон донесся до Петрограда».
Решающее значение в этом вопросе, как и в других, имела война. Социалисты сперва собирались отсидеться от войны, как и от власти, переждать. Но война не ждала. Не ждали союзники. Не хотел больше ждать фронт. Как раз во время правительственного кризиса приезжали в Исполком делегаты фронта и ставили своим вождям вопрос: воюем мы или не воюем? Это означало: берете ли вы на себя ответственность за войну или нет? Отмалчиваться было нельзя. Тот же вопрос ставила и Антанта на языке полуугроз.
Апрельское наступление на западноевропейском фронте обошлось союзникам очень дорого и не дало результатов. Во французской армии начинались шатания под влиянием русской революции и неудачи самого наступления, на которое возлагалось столько надежд. Армия, по словам маршала Петена, «изгибалась в руках». Чтобы задержать этот угрожающий процесс, французскому правительству необходимо было русское наступление, а до того – хотя бы твердое обещание наступления. Помимо материального облегчения, которое должно было быть таким путем достигнуто, нужно было как можно скорее сорвать ореол мира с русской революции, вытравить надежду из сердец французских солдат, скомпрометировать революцию соучастием в преступлениях Антанты, втоптать знамя восстания русских рабочих и содцат в кровь и грязь империалистической бойни.
Для достижения этой высокой цели приведены были в движение все рычаги. Не последнее место среди них занимали патриотические социалисты Антанты. В революционную Россию командированы были наиболее испытанные из них. Они прибыли во всеоружии покладистой совести и языка без костей. «Иностранные социал-патриоты… – пишет Суханов, – принимались с распростертыми объятиями в Мариинском дворце. Брантинг, Кашен, ОТреди, Дебрукер и проч. чувствовали себя там в родной сфере и составляли с нашими министрами единый фронт против Совета». Надо признать, что даже соглашательскому Совету бывало часто не по себе от этих господ.
Союзные социалисты объезжали фронты. «Генерал Алексеев, – писал Вандервельде, – делал все, чтобы наши усилия были приложены к тем, которые были предприняты несколько ранее делегациями моряков Черного моря, Керенским, Альбертом Тома для того, чтобы довершить то, что он называл моральной подготовкой наступления». Председатель Второго Интернационала и бывший начальник штаба Николая Второго нашли таким образом общий язык в борьбе за светлые идеалы демократии. Ренодель, один из вождей французского социализма, мог с облегчением воскликнуть: «Теперь мы можем не краснея говорить о войне за право». С опозданием на три года человечество узнало, что у этих людей были кое-какие основания краснеть.
Первого мая Исполнительный комитет, пройдя все существующие в природе стадии колебаний, большинством в 41 голос против 18 при 3 воздержавшихся постановил наконец принять участие в коалиционном правительстве. Против этого голосовали только большевики и группка меньшевиков-интернационалистов.
Не лишено интереса, что жертвой более тесного сближения демократии с буржуазией пал признанный вождь буржуазии Милюков. «Не я ушел, меня ушли», – говорил он впоследствии. Гучков устранился еще 30 апреля, отказавшись подписать «Декларацию прав солдата». Как мрачно было уже в те дни у либералов на душе, видно из того, что Центральный комитет кадетской партии для спасения коалиции решил не настаивать на сохранении Милюкова в старом правительстве. «Партия предала своего вождя», – пишет правый кадет Изгоев. Выбор у нее был, впрочем, невелик. Тот же Изгоев говорит вполне основательно: «В конце апреля кадетская партия была разбита наголову. Морально она получила удар, от которого уже никогда не могла оправиться».
Но и в вопросе о Милюкове последнее слово принадлежало Антанте. Англия была вполне согласна на замену дарданелльского патриота более выдержанным «демократом». Хендерсон, который прибыл в Петроград с полномочиями заменить, в случае надобности, Бьюкенена на посту посла, ознакомившись с положением дел, признал такую замену излишней. Действительно, Бьюкенен был как раз на месте, ибо он оказался решительным противником аннексий, поскольку они не совпадали с аппетитами Великобритании. «Раз России не нужен Константинополь, – нежно нашептывал он Терещенко, – то, чем скорее она об этом заявит, тем будет лучше». Франция сперва поддерживала Милюкова. Но тут сыграл свою роль Тома, который, вслед за Бьюкененом и советскими вождями, высказался против Милюкова. Так ненавистный массам политик был покинут союзниками, демократами и, наконец, собственной партией.
Милюков не заслужил, в сущности, такой жестокой казни, по крайней мере из этих рук. Но коалиция требовала очистительной жертвы. Милюкова изобразили перед массами в качестве злого духа, омрачавшего всеобщее торжественное шествие к демократическому миру. Отсекши Милюкова, коалиция одним ударом очищалась от грехов империализма.
Состав коалиционного правительства и его программа были утверждены Петроградским Советом 5 мая. Большевики собрали против коалиции всего 100 голосов. «Собрание горячо приветствовало ораторов-министров… – иронически повествует об этом заседании Милюков.
– Теми же бурными аплодисментами был принят, однако, только что накануне приехавший из Америки Троцкий, «старый вождь первой революции», который резко осуждал вступление социалистов в министерство, утверждая, что теперь «двоевластие» не уничтожится, а «лишь перенесется в министерство», и что настоящее единовластие, которое «спасет» Россию, наступит только тогда, когда будет сделан «следующий шаг – передача власти в руки рабочих и солдатских депутатов». Тогда наступит «новая эпоха – эпоха крови и железа, но уже в борьбе не наций против наций, а класса страдающего, угнетенного против классов господствующих». Таково изображение Милюкова. В заключение своей речи Троцкий формулировал три правила политики масс – «три революционных заповеди: не доверять буржуазии; контролировать вождей; полагаться только на собственные силы». По поводу этого выступления Суханов отмечает: «На сочувствие своей речи он заведомо не рассчитывал». И действительно: проводили оратора гораздо более холодно, чем встретили. Суханов, весьма чуткий к интеллигентским кулуарам, присовокупляет: «Про него, не примкнувшего к большевистской партии, уже ходили слухи, что будто бы он «хуже Ленина».
Социалисты взяли себе шесть портфелей из пятнадцати. Они хотели быть в меньшинстве. Даже решившись открыто приобщиться к власти, они продолжали игру в поддавки. Князь Львов оставался премьером. Керенский стал военным и морским министром. Чернов – министром земледелия. Милюкова на посту министра иностранных дел заменил знаток балета Терещенко, ставший одновременно доверенным лицом Керенского и Бьюкенена. Все трое сходились на том, что Россия может отлично обойтись без Константинополя. Во главе юстиции стал ничтожный адвокат Переверзев, приобретший впоследствии кратковременную славу в связи с июльским делом большевиков. Церетели ограничился портфелем почты и телеграфа, чтобы сохранить свое время для Исполнительного комитета. Скобелев, ставший министром труда, пообещал сгоряча ограничить прибыль капиталистов на все 100 % – эта фраза скоро стала крылатой. Для симметрии министром торговли и промышленности был назначен крупнейший московский предприниматель Коновалов. Он привел с собой несколько фигур московской биржи, которым вручены были важнейшие государственные посты. Коновалов уже через две недели, впрочем, вышел в отставку, протестуя таким путем против «анархии» в хозяйстве, а Скобелев еще ранее того отказался от покушений на прибыль и занялся борьбой с анархией: тушил стачки, призывая рабочих к самоограничению.
Декларация правительства состояла, как полагается коалиции, из общих мест. Она упоминала о деятельной внешней политике в пользу мира, о разрешении продовольственного и о подготовке земельного вопросов. Все это были надутые фразы. Единственный серьезный, по Крайней мере по намерениям, пункт гласил о подготовке армии «к оборонительным и наступательным действиям для предотвращения возможного поражения России и ее союзниц». В этой задаче, в сущности, и резюмировался высший смысл коалиции, которая создавалась как последняя ставка Антанты в России.
«Коалиционное правительство, –
