вытягиваясь во фронт, Савинков, – прошу вас немедленно арестовать меня как соучастника генерала Корнилова. Если же вы доверяете мне, то прошу предоставить мне возможность делом доказать народу, что я ничего общего с восставшими не имею…“ В ответ на это заявление, – продолжает Керенский, – я тут же назначил Савинкова временным генерал-губернатором Петербурга, предоставив ему широкие полномочия для защиты Петербурга от войск генерала Корнилова». Мало того: по просьбе Савинкова Керенский назначил Филоненко в помощь ему. Дело восстания, как и дело подавления его, замыкалось, таким образом, в кругу «директории».
Столь поспешное назначение Савинкова генерал-губернатором диктовалось Керенскому борьбой за политическое самосохранение: если бы Керенский выдал Савинкова советам, Савинков выдал бы немедленно Керенского. Наоборот, получив от Керенского, не без вымогательства, возможность легализовать себя показным участием в действиях против Корнилова, Савинков должен был сделать все возможное для обеления Керенского. «Генерал-губернатор» нужен был не столько для борьбы против контрреволюции, сколько для сокрытия следов заговора. Дружная работа сообщников в этом направлении началась немедленно.
«В 4 часа утра 28 августа, – свидетельствует Савинков, – я вернулся в Зимний дворец по вызову Керенского и нашел там генерала Алексеева и Терещенко. Мы все четверо были согласны, что ультиматум Львова не более как недоразумение». Посредническая роль в этом предрассветном совещании принадлежала новому генерал-губернатору. Направлял из-за кулис Милюков: в течение дня он открыто выступил на сцену. Алексеев, хоть и называл Корнилова бараньей головой, принадлежал к одному с ним лагерю. Заговорщики и их секунданты сделали последнюю попытку объявить все происшедшее «недоразумением», т. е. сообща обмануть общественное мнение, дабы спасти, что можно, из общего плана. «Дикая» дивизия, генерал Крымов, казачьи эшелоны, отказ Корнилова сдать должность, поход на столицу – все это не более как подробности «недоразумения»! Испуганный зловещим переплетом обстоятельств, Керенский уже не кричал: «Я революции им не отдам!» Немедленно после соглашения с Алексеевым он вошел в комнату журналистов в Зимнем дворце и обратился к ним с требованием снять во всех газетах его воззвание, объявлявшее Корнилова изменником. Когда из ответов журналистов выяснилось, что задача эта технически невыполнима, Керенский воскликнул: «Очень жаль!» Этот мелкий эпизод, запечатленный в газетных выпусках следующего дня, с несравненной яркостью освещает фигуру запутавшегося вконец суперарбитра нации. Керенский так совершенно воплощал в себе и демократию и буржуазию, что теперь он оказался одновременно высшим носителем государственной власти и преступным заговорщиком против нее.
К утру 28-го разрыв между правительством и главнокомандующим стал совершившимся фактом пред лицом всей страны. В дело немедленно вмешалась биржа. Если московскую речь Корнилова, грозившую сдачей Риги, она отметила понижением русских бумаг, то на известие об открытом восстании генералов она реагировала повышением всех ценностей. Своей уничижительной котировкой февральского режима биржа дала безупречное выражение настроениям и надеждам имущих классов, которые не сомневались в победе Корнилова.
Начальник штаба Лукомский, которому Керенский накануне приказал взять на себя временно командование, ответил: «Не считаю возможным принимать должность от генерала Корнилова, ибо за этим последует взрыв в армии, который погубит Россию». За вычетом кавказского главнокомандующего, не без запоздания заявившего о своей верности Временному правительству, остальные главнокомандующие в разных тонах поддержали требования Корнилова. Вдохновляемый кадетами Главный комитет союза офицеров разослал во все штабы армии и флота телеграмму: «Временное правительство, уже неоднократно доказавшее нам свою государственную немощь, ныне обесчестило свое имя провокацией и не может дольше оставаться во главе России…» Почетным председателем союза офицеров состоял тот же Лукомский! Генералу Краснову, назначенному командующим 3-го конного корпуса, в ставке заявили: «Никто Керенского защищать не будет. Это только прогулка. Все подготовлено».
Об оптимистических расчетах руководителей и вдохновителей заговора дает неплохое представление шифрованная телеграмма уже известного нам князя Трубецкого министру иностранных дел. «Трезво оценивая положение, – пишет он, – приходится признать, что весь командный состав, подавляющее большинство офицерского состава и лучшие строевые части армии пойдут за Корниловым. На его стороне станут в тылу все казачество, большинство военных училищ, а также лучшие строевые части. К физической силе следует присоединить… моральное сочувствие всех несоциалистических слоев населения, а в низах… равнодушие, которое подчинится всякому удару хлыста. Нет сомнения, что громадное количество мартовских социалистов не замедлит перейти на сторону» Корнилова в случае его победы. Трубецкой отражал не только надежды ставки, но и настроения союзных миссий. В корниловском отряде, двигавшемся на завоевание Петрограда, находились английские броневики с английской прислугой; и это, надо думать, была наиболее надежная часть. Глава английской военной миссии в России генерал Нокс упрекал американского полковника Робинса в том, что последний не поддерживает Корнилова. «Я не заинтересован в правительстве Керенского, – говорил британский генерал, – оно слишком слабо; необходима военная диктатура, необходимы казаки, этот народ нуждается в кнуте! Диктатура – это как раз то, что нужно».
Все эти голоса с разных сторон доходили до Зимнего дворца и потрясающе действовали на его обитателей. Успех Корнилова казался неотвратимым. Министр Некрасов сообщил своим друзьям, что дело окончательно проиграно и остается только честно умереть. «Некоторые видные вожди Совета, – утверждает Милюков, – предчувствуя свою участь в случае победы Корнилова, спешили уже приготовить себе заграничные паспорта».
Из часа в час приходили сведения, одно другого грознее, о приближении корниловских войск. Буржуазная пресса с жадностью подхватывала их, раздувала, нагромождала, создавая атмосферу паники. В 12 1/2 часа дня 28 августа: «Отряд, присланный генералом Корниловым, сосредоточился вблизи Луги». В 2 1/2 часа пополудни: «Через станцию Оредеж проследовало девять новых поездов с войсками Корнилова. В головном поезде находится железнодорожный батальон». В 3 часа пополудни: «Лужский гарнизон сдался войскам генерала Корнилова и выдал все оружие. Станция и все правительственные здания Луги заняты войсками Корнилова». В 6 часов вечера: «Два эшелона корниловских войск прорвались из Нарвы и находятся в полуверсте от Гатчины. Два других эшелона на пути к Гатчине». В 2 часа ночи на 29 августа: «У станции Антропшино (33 километра от Петрограда) начался бой между правительственными и корниловскими войсками. С обеих сторон есть убитые и раненые». Ночью же пришла весть о том, что Каледин угрожает отрезать Петроград и Москву от хлебородного юга России.
Ставка, главнокомандующие фронтами, британская миссия, офицерство, эшелоны, железнодорожные батальоны, казачество, Каледин – все это воспринимается в малахитовом зале Зимнего дворца как трубные звуки страшного суда.
С неизбежными смягчениями это признает сам Керенский. «День 28 августа был как раз временем наибольших колебаний, – пишет он, – наибольших сомнений в силе противников Корнилова, наибольшей нервности в среде самой демократии». Нетрудно представить себе, что скрывается за этими словами. Глава правительства терзался размышлениями не только о том, какой из двух лагерей сильнее, но и о том, какой из них для него лично страшнее. «Мы не с вами, справа, и не с вами, слева» – такие слова казались эффектными со сцены московского театра. В переводе на язык готовой вспыхнуть гражданской войны они означали, что кружок Керенского может оказаться ненужен ни правым, ни левым. «Все мы, – пишет Станкевич, – были словно оглушены отчаянием, что совершилась драма, разрушающая все. О степени оглушения можно судить по тому, что даже после всенародного разрыва ставки и правительства делались попытки найти какое-то примирение…»
«Мысль о посредничестве… в этой обстановке рождалась сама собой», – говорит Милюков, который предпочитал действовать в качестве третьего. Вечером 28-го он явился в Зимний дворец, чтобы «посоветовать Керенскому отказаться от строго формальной точки зрения нарушенного закона». Либеральный вождь, который понимал, что надо уметь отличать ядро ореха от скорлупы его, был в то же время наиболее подходящим лицом на амплуа лояльного посредника. 13 августа Милюков узнал непосредственно от Корнилова, что восстание назначено им на 27-е. На следующий день, 14-го, Милюков потребовал в своей речи на совещании, чтобы «немедленное принятие мер, указанных верховным главнокомандующим, не служило предметом подозрений, словесных угроз или даже увольнений». До 27-го Корнилов должен был оставаться вне подозрений! В то же время Милюков обещал Керенскому свою поддержку «добровольно и без споров». Вот когда уместно вспомнить о висельной петле, которая тоже поддерживает «без споров».
Со своей стороны Керенский признает, что явившийся с предложением посредничества Милюков «избрал очень удобную минуту, чтобы доказывать мне, что реальная сила на стороне Корнилова». Беседа закончилась настолько благополучно, что по окончании ее Милюков указал своим политическим друзьям на генерала Алексеева как на такого заместителя Керенского, против которого Корнилов возражать не будет. Алексеев великодушно дал свое согласие.
За Милюковым шел тот, который больше его. Поздно вечером британский посол Бьюкенен вручил министру иностранных дел декларацию, в которой представители союзных держав единодушно предлагали свои добрые услуги «в интересах гуманности и желания устранить непоправимое бедствие». Официальное посредничество между правительством и мятежным генералом было не чем иным, как поддержкой и страховкой мятежа. В ответ Терещенко выражал от имени Временного правительства «крайнее удивление» по поводу восстания Корнилова, большая часть программы которого была правительством принята.
В состоянии одиночества и прострации Керенский не нашел ничего лучшего, как устроить еще одно бесконечное совещание со своими отставными министрами. Как раз во время этого бескорыстного препровождения времени получены были особенно тревожные сведения относительно продвижения неприятельских эшелонов. Некрасов полагал, что «через несколько часов корниловские войска, вероятно, уже будут в Петрограде»… Бывшие министры начали гадать, «как надлежало бы построить в таких обстоятельствах правительственную власть». Идея директории снова всплыла на поверхность. Была встречена сочувствием и правой и левой части мысль О включении в состав «директории» генерала Алексеева. Кадет Кокошкин считал, что Алексеев должен быть поставлен во главе правительства. По некоторым показаниям, предложение об уступке власти кому-либо другому сделано было самим Керенским, с прямой ссылкой на его беседу с Милюковым. Никто не возражал. Кандидатура Алексеева примиряла всех. План Милюкова казался совсем-совсем близким к осуществлению. Но тут, как и полагается в момент наивысшего напряжения, раздался драматический стук в дверь: в соседней комнате ждала депутация от Комитета по борьбе с контрреволюцией. Она пришла вовремя: одним из опаснейших гнезд контрреволюции являлось жалкое, трусливое и вероломное совещание корниловцев, посредников и капитулянтов в зале Зимнего дворца.
Новый советский орган был создан на объединенном заседании обоих исполнительных комитетов, рабоче-солдатского и крестьянского, вечером 27-го и состоял из специально делегированных представительств от трех советских партий, от обоих исполнительных комитетов, центра профессиональных союзов и Петроградского Совета. Созданием боевого Комитета ad hoc (лат. – для определенного случая. – Ред.) признавалось, в сущности, что руководящие советские учреждения сами себя чувствуют одряхлевшими и для революционных задач нуждаются в прилитии свежей крови.
Вынужденные искать поддержки масс против генерала, соглашатели спешили
