было легальное советское прикрытие, шло большинство солдат. За советами, независимо от того, или несмотря на то, что в них воцарилось засилье большевиков, шли наиболее консервативные прослойки рабочих, бывшие меньшевики и эсеры, боявшиеся оторваться от остальной массы; более консервативные части армии, вплоть до казаков; крестьяне, высвобождавшиеся из-под руководства эсеровской партии и хватавшиеся за ее левый фланг.
Было бы явной ошибкой отождествлять силу большевистской партии и силу руководимых ею советов: последняя была во много раз больше первой; однако же без первой она превращалась в бессилие. Таинственного здесь нет ничего. Соотношение между партией и Советом вырастало из неизбежного в революционную эпоху несоответствия между колоссальным политическим влиянием большевизма и его узким организационным охватом. Правильно примененный рычаг дает человеческой руке возможность поднять груз, во много раз превосходящий ее живую силу. Но без живой руки рычаг не больше, как мертвый шест.
На московской областной конференции большевиков, в конце сентября, один из делегатов доказывал: «В Егорьвске влияние большевиков безраздельно… Но сама по себе партийная организация слаба, находится в большом забросе; нет ни правильной регистрации, ни членских взносов». Диспропорция между влиянием и организацией, не везде столь резкая, была общим явлением. Широкие массы знали большевистские лозунги и советскую организацию. То и другое окончательно слилось для них в течение сентября – октября. Народ ждал, что именно советы укажут, когда и как осуществить программу большевиков.
Сама партия систематически воспитывала массы в этом духе. Когда в Киеве распространился слух, что готовится восстание, большевистский Исполком немедленно выступил с опровержением: «Никакое выступление без призыва Совета не должно иметь места… Ни шагу без Совета!» Опровергая 18 октября слухи о назначенном будто бы на 22-е восстании, Троцкий говорил: «Совет – учреждение выборное и… не может иметь решений, которые не были бы известны рабочим и солдатам…» Повторяемые ежедневно и подкрепляемые практикой такие формулы входили в плоть и кровь.
По рассказу прапорщика Берзина, на октябрьском военном совещании большевиков в Москве делегаты говорили: «Трудно сказать, выступят ли войска по зову Московского комитета большевиков. По зову Совета, пожалуй, выступят все». Между тем московский гарнизон еще в сентябре на 90 % голосовал за большевиков. На совещании 16 октября в Петрограде Бокий, от имени партийного комитета, докладывал: в Московском районе «выйдут по призыву Совета, но не партии»; в Невском районе – «за Советом пойдут все». Володарский тут же резюмировал оценку настроений в Петрограде такими словами: «Общее впечатление, что на улицу никто не рвется, но по призыву Совета все явятся». Ольга Равич вносит поправку: «Некоторые указали, что и по призыву партии». На петроградском гарнизонном совещании 18-го делегаты докладывали, что их полки для выступления ждут призыва Совета; никто не говорил о партии, несмотря на то что во главе многих частей стояли большевики: сохранить единство в казарме можно было, только связывая сочувствующих, колеблющихся и полувраждебных дисциплиной Совета. Гренадерский полк заявлял даже, что выступит лишь по приказу съезда советов. Уже самый факт, что агитаторы и организаторы, при оценке состояния масс, проводят каждый раз различие между Советом и партией, показывает, какое большое значение имел этот вопрос с точки зрения призыва к восстанию.
Шофер Митревич рассказывает, как во взводе грузовых автомобилей, где не удавалось добиться постановления в пользу восстания, большевики провели компромиссное предложение: «Мы выступать не будем ни за большевиков, ни за меньшевиков, а… без всяких замедлений будем выполнять все требования второго съезда советов». Большевики автогрузового взвода применяли в малом виде ту же обволакивающую тактику, которую применял Военно-революционный комитет. Митревич не доказывает, а рассказывает, – тем убедительнее его свидетельство!
Попытки вести восстание непосредственно через партию нигде не давали результатов. Сохранилось в высшей степени интересное свидетельство относительно подготовки переворота в Кинешме, в значительном пункте текстильной промышленности. После того как восстание в Московской области было поставлено в порядок дня, партийный комитет в Кинешме выбрал, для учета военных сил и средств и подготовки вооруженного восстания, особую тройку, названную почему-то директорией. «Надо сказать все же, – пишет один из членов директории, – что выбранная тройка на деле мало, кажется, что сделала. События пошли несколько иным путем… Областная стачка целиком захватила нас, и к моменту решающих событий организационный центр был перенесен в стачечный комитет и в Совет…» В скромном провинциальном масштабе повторилось то же, что и в Петрограде.
Партия приводила в движение Совет. Совет приводил в движение рабочих, солдат, отчасти крестьян. Что выигрывалось в массе, то терялось в скорости. Если представить этот аппарат передачи как систему зубчатых колес – сравнение, к которому, по другому поводу и в другой период, прибегал Ленин, – то можно сказать, что нетерпеливая попытка сочетать колесо партии непосредственно с гигантским колесом масс – минуя среднее колесо советов – грозила опасностью обломать зубья партийного колеса и все же не привести в движение достаточные массы.
Не менее реальной была, однако, и противоположная опасность – упущения благоприятной ситуации в результате внутренних трений советской системы. Теоретически рассуждая, наиболее выгодный момент для восстания сводится к такой-то точке во времени. О практическом уловлении этой идеальной точки не приходится, разумеется, и думать. Восстание может с успехом развернуться на повышающейся кривой, приближающейся к идеальной кульминации; но также и на снижающейся кривой, если соотношение сил не успело еще радикально измениться.
Вместо «момента» получается отрезок времени, измеряемый неделями, иногда месяцами. Большевики могли взять власть в Петрограде уже в начале июля. Но в этом случае они не удержали бы ее. Начиная с середины сентября они могли уже надеяться не только захватить власть, но и сохранить ее в своих руках. Если бы большевики замедлили с восстанием в конце октября, они, вероятно, но далеко не наверное, в течение известного времени имели бы еще возможность наверстать упущенное. Можно условно принять, что в течение трех-четырех месяцев, примерно сентября – декабря, политические предпосылки переворота были налицо: уже созрели и еще не распались. В этих рамках, которые задним числом легче установить, чем в процессе действия, у партии была известная свобода выбора, порождавшая неизбежные, подчас острые разномыслия практического характера.
Ленин предлагал поднять восстание уже в дни Демократического совещания. В конце сентября он считал всякую оттяжку не только опасной, но гибельной. «Ждать съезда советов, – писал он в начале октября, – ребяческая игра в формальность, позорная игра в формальность, предательство революции». Вряд ли, однако, в большевистской верхушке кто-либо руководствовался в этом вопросе формальными соображениями. Когда Зиновьев, например, требовал предварительного совещания с большевистской фракцией съезда советов, он искал не формальной санкции, а рассчитывал попросту на политическую поддержку провинциальных делегатов против ЦК. Но факт таков, что зависимость партии от Совета, который, в свою очередь, апеллировал к съезду советов, вносила в вопрос о сроке восстания элемент неопределенности, чрезвычайно и не без основания тревоживший Ленина.
Вопрос о том, когда призвать, тесно связан был с вопросом, кто призовет. Ленину слишком ясны были выгоды призыва от имени Совета; но он раньше других понял, какие трудности возникнут на этом пути. Он не мог не опасаться, особенно на расстоянии, что элементы торможения окажутся в советской верхушке еще сильнее, чем в ЦК, политику которого он и без того считал слишком нерешительной. К вопросу о том, кому начинать. Совету или партии, Ленин подходил альтернативно, но в первые недели решительно склонялся к самостоятельной инициативе партии. Тут не было и тени какого-либо принципиального противопоставления: речь шла о двух подходах к восстанию на одной и той же базе, в одной и той же обстановке, во имя одной и той же цели. Но это были все же два разных подхода.
Предложение Ленина окружить Александринку и арестовать Демократическое совещание исходило из того, что восстание будет возглавлено не Советом, а партией, непосредственно апеллирующей к заводам и казармам. Да иначе и быть не могло: провести подобный план через Совет было бы совершенно немыслимо. Ленин отдавал себе ясный отчет в том, что даже на верхах партии его замысел встретит противодействие; он заранее рекомендует «не гоняться за численностью» большевистской фракции совещания: при решительности сверху численность обеспечат низы. Смелый план Ленина давал несомненные выгоды быстроты и внезапности. Но он слишком обнажал партию, рискуя, в известных границах, противопоставить ее массам. Даже Петроградский Совет, будучи застигнут врасплох, мог бы, при первой же неудаче, растерять свое еще нестойкое большевистское большинство.
Резолюция 10 октября предлагает местным организациям партии практически разрешать все вопросы под углом зрения восстания: о советах, как органах восстания, в резолюции ЦК речи нет. На совещании 16-го Ленин говорил: «Факты доказывают, что мы имеем перевес над неприятелем. Почему ЦК не может начать?»
Этот вопрос в устах Ленина имел совсем не риторический характер; он означал: зачем терять время, приспособляясь к сложной советской трансмиссии, если ЦК может подать сигнал немедленно? Однако предложенная Лениным резолюция заканчивалась на этот раз выражением «уверенности в том, что ЦК и Совет своевременно укажут благоприятный момент и целесообразные способы выступления». Упоминание о Совете, рядом с партией, и более гибкая постановка вопроса о сроке восстания явились результатом прощупанного Лениным, через партийные верхи, сопротивления масс.
На следующий день, в полемике с Зиновьевым и Каменевым, Ленин резюмировал итоги вчерашних прений:
«Все согласны насчет того, что по призыву советов и для защиты советов рабочие выступят как один человек». Это означало: если не все согласны с ним, Лениным, что можно призвать от имени партии, то все согласны, что можно призвать от имени советов.
«Кто должен взять власть? – пишет Ленин вечером 24-го. – Это сейчас не важно: пусть возьмет ее Военно-революционныи комитет или „другое учреждение“, которое заявит, что сдаст власть только истинным представителям интересов народа»… «Другое учреждение», взятое в загадочные кавычки, – это конспиративное наименование ЦК большевиков. Ленин возобновляет здесь свое сентябрьское предложение: действовать прямо от имени ЦК – на тот случай, если бы советская легальность помешала Военно-революционному комитету поставить съезд перед совершившимся фактом переворота.
Несмотря на то что вся эта борьба из-за сроков и методов восстания велась в течение недель, не все участники ее отдали себе отчет в ее смысле и значении. «Ленин предлагал взятие власти через советы, ленинградский или московский, а не за спиной советов, – писал Сталин в 1924 году. – Для чего понадобилась Троцкому эта более чем странная легенда о Ленине?» И еще: «Партия знает Ленина как величайшего марксиста нашего времени… чуждого тени бланкизма». Между тем у Троцкого будто бы «получается не великан-Ленин, а какой-то карлик-бланкист» Не только бланкист, но и карлик! На самом деле вопрос о
