бессилие» [140] .
С подобным суждением согласиться трудно прежде всего потому, что марксистская теория была весьма абстрактной, что любой переход к практическим действиям на базе этой теории всегда приводил к тому или иному отступлению от нее, к возникновению самых разнообразных трактовок, к ожесточенным спорам, в ходе которых оппоненты не только привлекали вырванные из контекста цитаты из «основоположников», но и обливали друг друга ушатами грязи. Как раз в практических действиях Бронштейн был не менее силен и активен, чем в марксистской догматике. В то же время Троцкий явно сохранил эмоциональные связи с народническим течением, что проявлялось в подчеркивании им роли личностей в исторических изменениях, величия их героизма и самопожертвования. Лев оставался романтиком и нетерпеливым оптимистом. Эти черты намного больше соответствовали его ментальности, нежели сухие марксистские выкладки по поводу неуклонных закономерностей исторического процесса.
В тюремном заключении Бронштейн заинтересовался сущностью франкмасонства. Он прочитал много книг об этом оригинальном идейно нравственном течении, по поводу которого распространялись и нагнетались всевозможные сплетни и слухи, вполне объяснимые, учитывая сохранение масонами различных тайных ритуалов и странных обычаев. Конспектируя книги о франкмасонстве, которые приносили ему родные, он сопровождал выписки собственными соображениями о масонах с точки зрения материалистического понимания истории. Резюме выводов, которые были им сделаны, в воспоминаниях передавалось так: «Идейный инвентарь переходит от поколения к поколению, несмотря на то что от бабушкиных подушек и одеял отдает кислым запахом. Даже вынужденные менять существо своих взглядов люди втискивают его чаще всего в старые формы» [141] .
Надо признать, что это был весьма примитивный взгляд на сущность течения, охватившего многие страны Европы и Америки, в котором принимали участие сотни уважаемых и просвещенных людей. Тем не менее Бронштейн написал целую книгу о масонстве, рукопись которой вначале кочевала из рук в руки родных и близких, а затем осела в архиве газеты «Искра», где в конце концов затерялась. «По видимому, ее израсходовала на растопку печей или на другие надобности та швейцарская хозяйка, которой архив был сдан на хранение. Я не могу не послать упрека этой почтенной женщине», – писал Троцкий в мемуарах с немалым оттенком пренебрежения к тому печатному органу, в котором он начал свою публицистическую деятельность общероссийского масштаба, и с очевидным уважением к своему явно слабому труду [142] .
Объяснение потери рукописи было весьма сомнительным, имея в виду, как тщательно хранился искровский архив, через много лет оказавшийся в Москве [143] . Скорее всего, труд был сочтен не заслуживающим не только публикации, но и хранения.
В тюрьме Лев взял на себя организацию коллективной подготовки к допросам и суду. С этой целью он написал подробную записку с изложением версии, которой должны были придерживаться все обвиняемые по делу Николаевского союза. Написать он стремился так, чтобы, с одной стороны, дать представление о благородных замыслах арестованных, а с другой – попытаться свести к минимуму вину своих товарищей и свою собственную. Письмо, исполненное искрометного сарказма и злой сатиры, тайком передавалось из одной камеры в другую и обеспечило единство позиций.
Тем временем в тюрьму поступали вести с воли, которые жадно воспринимались арестованными социал демократами. До них дошли сведения о состоявшемся в Минске в марте 1898 г. нелегальном I съезде Российской социал демократической рабочей партии (РСДРП), на котором присутствовало всего лишь девять человек, к тому же почти сразу арестованных. Реально социал демократическую партию это собрание образовать не смогло, но съезд воспринимался как символ предстоявшего практического конструирования марксистской партии в России. Доходили сведения о студенческих демонстрациях и активизации либералов.
Политические заключенные искренне чувствовали себя интернационалистами, своеобразными космополитами, гражданами всего мира. Их волновали события не только на родине, но и далеко за ее пределами. Англо бурскую войну они воспринимали как борьбу между крупным и мелким капиталом. Однажды в тюрьму проник слух, что во Франции произошел переворот, свергнута республика и восстановлена королевская власть: «Мы были охвачены чувством несмываемого позора. Жандармы бегали в беспокойстве по железным коридорам и лестницам, чтобы унять стуки и крики. Они думали, что нам снова дали несвежий обед. Нет, политический флигель тюрьмы бурно протестовал против реставрации монархии во Франции» [144] . До формирования концепции перманентной революции Троцкого оставалось еще несколько лет, но все эти накапливавшиеся юношеские впечатления, включая тюремные, являлись эмоциональным и умственным вкладом в копилку будущей системы политических взглядов.
Однажды у Льва в разгар диспута произошел странный приступ. Он потерял сознание, начались судороги. Правда, его легко привели в себя, и самочувствие почти сразу стало нормальным. Подобные случаи происходили и позже с разной степенью тяжести (обычно гораздо легче), чаще всего на публике. Известный социал демократ Лев Григорьевич Дейч [145] высказал мнение, что у Троцкого произошел приступ эпилепсии [146] . Но Дейч не имел никакого отношения к медицине (у него было незаконченное высшее философское образование) и вряд ли мог в этом вопросе считаться авторитетом. Сам Троцкий и лечившие его после 1917 г. лучшие советские медики, судя по имеющимся материалам, никак не определяли характер заболевания. Один из кремлевских докторов Ф.А. Гетье [147] , с которым у семьи Троцкого установились доверительные отношения, полагал, что имела место особая форма малярии, которую Троцкий подхватил в тюрьме, но и он не был уверен в точности своего диагноза. Постепенно загадочная болезнь приобрела новые формы: резко повышалась температура, возникали желудочные расстройства, особенно в моменты наиболее интенсивного нервного напряжения [148] . Нередко Троцкий после такого приступа должен был несколько дней находиться в постели.
Современные медики полагают, что Троцкий, скорее всего, был подвержен вегетативно сосудистым кризам, связанным с крайними перегрузками нервной системы.
Одно несомненно: приступы, которые с конца 90 х гг. происходили редко, но неожиданно, в немалой степени затрудняли весьма сложную, полную интриг и крайней неприязни, перераставшей в откровенную ненависть, политическую деятельность Троцкого.
10 октября 1899 г. в Одесском суде был вынесен сравнительно мягкий приговор по делу об участии в Южно Русском рабочем союзе. Четверо главных обвиняемых (Бронштейн, Александра Соколовская и два ее брата) подлежали ссылке в Восточную Сибирь на четыре года. Остальные подсудимые отделались двухгодичной ссылкой или даже просто высылкой из Николаева под гласный надзор полиции. После этого приговоренные были отправлены в Москву, где еще в течение полугода ожидали этапа в пересыльной тюрьме. Именно здесь Лев впервые услышал имя Н. Ленина (так подписывались в то время публикации будущего большевистского вождя) и прочитал вышедшую незадолго до этого книгу Ленина «Развитие капитализма в России».
Судя по краткости и сухости, с которыми Троцкий сообщал об этом в своих мемуарах, книга особого впечатления на него не произвела [149] . Это был весьма скучный, полный заимствованных таблиц и статистических исчислений трактат, по существу дела повторявший многочисленные исследования о развитии товарно денежных отношений в российском городе и российской деревне. Существенным отличием ленинского труда были едкие ремарки, порой сменявшиеся грубыми ругательствами.
Однажды в начале 20 х гг. Троцкий пригласил Истмена вместе с ним посетить здание московской пересыльной тюрьмы, показал мрачную цементную камеру в Пугачевской башне, в которой он содержался почти за четверть века до этого, и двор, где заключенные играли в лапту. Он не преминул рассказать Истмену, что как то во время игры появился некий тюремный начальник. Лев его не заметил, и тот накинулся на Бронштейна с криком, требуя, чтобы Лев снял шапку. «Не кричите на меня, я не ваш солдат», – ответил Троцкий и был тотчас отправлен в карцер на хлеб и воду [150] .
Более существенным событием, произошедшим в московской пересыльной тюрьме, была женитьба Льва Бронштейна на Александре Соколовской. Молодые люди хотели вступить в брак еще во время пребывания в Одесской тюрьме. Но тогда в связи с возрастом на вступление Льва в брак было необходимо согласие отца. Давид же категорически отказался дать разрешение. Он наивно полагал, что во всех бедах сына виновата Александра – старшая по возрасту девица легкого поведения, совратившая сына и поведшая Льва по пагубному пути.
Давид тщетно надеялся, что, отказав в благословении на брак, он спасет сына. Отец послал даже телеграмму министру юстиции, чтобы тот случайно не разрешил вступление в брак без его согласия [151] . Зив вспоминает: «Лева рвал и метал и боролся со всей энергией и упорством, на какие он был способен. Но старик был не менее упорен и, имея преимущество – пребывание по ту сторону ограды, остался непобежденным» [152] . Пришлось отложить дело и ожидать необходимого взрослого брачного возраста.
Сохранились нежные письма, которыми обменивались молодые люди, находя возможность переправлять их из одной камеры в другую. В одном из них (17 ноября 1898 г.) Лев сообщал, что он порвал со своими родителями и отказался от их материальной помощи, что у него было свидание с отцом Александры, который был даже доволен этим разрывом. Он считал, что родители Льва «гордятся в гораздо большей мере своим богатством, чем своими личными достоинствами» и что таким образом «устраняется вопрос имущественного неравенства». Лев писал своей невесте: «Я теперь так близко сижу от тебя, что, кажется, ощущаю твое присутствие. Если бы ты, спускаясь по лестнице на прогулку, сказала бы что нибудь, я бы обязательно услышал. Попробуй, Сашенька! Мне тяжело… Я хочу тебя слышать, тебя видеть… Жизнь все таки так хороша, когда Саша так хороша и когда хочется так целовать и ласкать ее. Как мы будем счастливы. Как Олимпийские боги. Всегда, всегда неразлучно вместе… Но приходит ли тебе в голову, что ко времени нашего возвращения из ссылки в России будет уже возможна легальная деятельность. Ничего невозможного в этой идее нет. О как мы с тобой будем тогда работать» [153] .
Парадоксально, но в этом же письме Лев упомянул, что некоторые социал демократы предполагают, что в России не будет либеральной революции и что революция сразу станет социальной. «Это нелепое мнение», – писал Лев, совершенно не подозревая, что сам он менее чем через десять лет станет наиболее известным пропагандистом идеи непрерывной социальной революции, которую он назовет «перманентной».
В конце концов супружескую связь благословил ребе по иудейскому обычаю. Молодые рассматривали это как досадную скучную формальность, необходимую для того, чтобы они были поселены в ссылке вместе. Впрочем, Троцкий в мемуарах явно преуменьшает силу своих тогдашних чувств по отношению к Александре. Это было связано, по всей видимости, и с тем, что позже их брак распался и что к моменту написания воспоминаний он был уже женат на другой женщине, Наталье Седовой. По понятным причинам Троцкий теперь писал о Соколовской исключительно как о товарище по
