как будто он выступает на научно политическом диспуте, используя разнообразные ораторские приемы и способы аргументации, утверждал, что этот документ (Манифест) никакой правовой основы не создал и создать не мог, что новый правовой строй мог быть воздвигнут не путем манифестов, а путем реальной реорганизации всего государственного аппарата. «Вмещает ли русских социалистов республиканцев» Манифест 17 октября, вопрошал Троцкий и сам же отвечал отрицательно: Манифест представлял собой «голый перечень обещаний и «бумажных гарантий», которые никогда добровольно не будут исполнены». Были социал демократы правы, когда призывали народ к открытой борьбе за истинную и полную свободу, то есть за реализацию манифеста царя на деле? Если бы суд подтвердил эти установки социал демократов, философствовал Троцкий со скамьи подсудимых, они должны были быть неподсудны и оправданы. Но, допустим, продолжал свою линию Троцкий, суд признал бы Манифест правовым документом, более того – правовой основой некой новой системы. В этом случае судить социал демократов тем более было бы бессмысленно и неправомерно, ибо они представали бы «людьми закона и права».
Вслед за этим Троцкий переходил к основному вопросу – о вооруженном восстании. Начинал он с самого определения вооруженного восстания, которое в понимании Совета и «всего российского пролетариата» было совершенно иным, нежели у суда. В отличие от судей, понимавших под вооруженным восстанием выступление с оружием в руках для свержения существующего государственного строя (так понимали его в действительности и сам Троцкий, и все прочие революционеры), Троцкий утверждал, что восстанием является политическая стачка, так как она парализует жизнедеятельность государственной власти. Сам Манифест 17 октября был результатом правительственной паники, а в основе этой паники лежала политическая забастовка.
Политическую стачку Троцкий объявлял основным, но не исчерпывающим методом пролетарского восстания. Метод стачки имел свои пределы, что проявилось в прекращении стачки, причем по призыву Совета, о чем не преминул напомнить Троцкий. В результате оказывалось, что одновременно существовали две государственные власти: народная – в лице Совета рабочих депутатов, и старая, официальная, опирающаяся на армию. Эти две силы не могли сожительствовать в течение продолжительного времени. Упрочение одной грозило гибелью другой.
Обратим внимание, что, хотя Троцкий говорил о невозможности сосуществования двух властей, по существу дела он констатировал их сосуществование. Иначе говоря, именно в его речи на суде впервые была озвучена концепция двоевластия, которая будет реализована на практике после Февральской революции 1917 г.
В качестве второго этапа народного восстания оратор (ибо трудно назвать иначе человека, который произносил столь большую речь на суде) определял «титаническую борьбу» двух органов власти за влияние на армию. Из этого стремления проистекал революционный призыв к солдатам. Мирный переход армии в ряды революции, признавал Троцкий, был немыслим. «Абсолютизм не станет дожидаться, сложа руки, пока освободившаяся из под его развращающего влияния армия станет другом народа. Абсолютизм возьмет, пока еще не все потеряно, инициативу наступления на себя». Это понимали петербургские рабочие, это понимал Петербургский Совет. Троцкий стремился представить этот Совет как центр сосредоточения усилий широкой массы, более того, чуть ли не всего народа. Он пытался теперь выставить Совет перед судьями в качестве не только рабочей, но и некой общенародной организации, утверждая, что к этому органу терпимо и даже благожелательно относилась администрация промышленных предприятий.
Троцкий умело и, можно сказать, лихо подменял представление о вооруженном восстании как таковом в весь комплекс деятельности Совета со всеми ее приливами и отливами, растворял частное в общем. Он утверждал, что в целом ряде постановлений – даже об отмене похоронной демонстрации, о прекращении забастовки и т. п. – красной нитью проходила идея вооруженного восстания. «Разрабатывал ли Исполнительный комитет технику уличной борьбы? Разумеется, нет» [493] . Восстание масс не делается, а совершается, поучал Троцкий; оно является результатом социальных отношений, а не определенного плана; подготовка восстания состояла в просвещении народа. «Не способность массы убивать, а ее великая готовность умирать» – вот что обеспечивало «в конечном счете победу вооруженному восстанию», лицемерил Троцкий, описывая картину, не имеющую ничего общего с тем, что представляло собой вооруженное восстание в действительности. Пройдет всего десятилетие, и Троцкий станет одним из главных организаторов подлинного восстания, точнее, государственного переворота, кровавого и жестокого, опирающегося на готовность масс убивать.
Троцкий завершил свою речь утверждением, что Совет рабочих депутатов помогал массам готовиться к самообороне против черносотенных сил. И если суд признает, что «в октябре и ноябре мы прямо и непосредственно вооружались против образа правления Российской империи» [494] , это будет означать, что поставлен знак равенства между черносотенцами и правлением России.
Через много лет, готовя к печати разоблачительную биографию Сталина, Троцкий напоминал читателям эпизод 1902 г., когда тогдашний Джугашвили, начинающий кавказский социал демократический комитетчик, арестованный за участие в демонстрации в Батуми, пытался избежать суда при помощи ложных показаний, а не стремился использовать судебную трибуну для революционной пропаганды [495] , как Троцкий в 1906 г. Справедливость требует, однако, признать, что биограф не был объективен, ибо подсудимые были в разной весовой категории. Джугашвили был низовым партработником, он не обладал ораторским искусством, не владел в должной мере русским языком, он просто не смог бы использовать суд в политических целях. В 1902 г. Сталин был намного моложе Троцкого 1906 г.
2 ноября Петербургская Судебная палата вынесла приговор. В знак протеста против нарушения юридических норм в ходе заседаний подсудимые на слушание приговора не явились, возможность чего была еще одним свидетельством сравнительного либерализма российской судебной системы. Главным нарушением процедуры подсудимые и их адвокаты сочли отказ суда в вызове в качестве свидетеля сенатора, бывшего директора Департамента полиции Ивана Владимировича Лопухина, который осенью 1905 г. обнаружил, неожиданно для себя самого, в своем департаменте типографию, где печаталась погромная литература [496] . Вслед за подсудимыми из зала суда ушли защитники, свидетели и публика. «Судьи остались с глазу на глаз с прокурором» [497] .
Лейба Бронштейн и Георгий Носарь были объявлены главными обвиняемыми в числе 29 подсудимых. Они были признаны виновными в том, что «в последней четверти 1905 года в городе С. Петербурге состояли участниками сообщества, которое заведомо для них, подсудимых, поставило целью своей деятельности насильственное, посредством организации вооруженного восстания, изменение установленного в России основными законами образа правления на демократическую республику» [498] . Иначе говоря, приговор почти дословно повторял текст обвинительного акта. Вместе с Г.С. Носарем, Д.Ф. Сверчковым, П.А. Злыдневым, С.Ш. Зборовским, Б.М. Кнунянцем, Н.Д. Авксентьевым, Н.М. Немцовым, М.Л. Киселевичем, А.Ю. Фейтом, С.Л. Вайнштейном, И.Л. Голынским, Э.С. Комаром, Ф.Ф. Шанявским и А.А. Симановским «сын колониста Херсонской губернии, Елисаветградского уезда, колонии Громоклея Лейба, он же Лев Давидов Бронштейн, 25 лет» (возраст был указан неверно) был лишен прав состояния и сослан на поселение. Ссылка на поселение была бессрочной, то есть вечной. Отменить ее могло только высочайшее царское помилование. Попытка побега каралась тремя годами каторжных работ.
3 января 1907 г. Троцкий вместе с группой осужденных был переведен в пересыльную тюрьму. В этот же день он написал в письме: «Нас перевезли сюда сегодня внезапно, без предупреждения. В приемной заставили переодеться в арестантское платье. Мы проделали эту процедуру с любопытством школьников. Было интересно видеть друг друга в серых брюках, сером армяке и серой шапке… Нам разрешили сохранить свое белье и свою обувь. Большой взбудораженной компанией мы ввалились в наших новых нарядах в камеру» [499] .
Сообщение о разрешении сохранить свою обувь было исключительно важным – в каблуках были спрятаны золотые червонцы, а в подметке – новенький паспорт. Лев собирался использовать и то и другое при побеге, который он задумал в самом начале ссылки. Побег намечался из места назначения, но план был осуществлен значительно раньше.
Приговоренным сообщили, что их высылают в самую даль земли Русской – в село Обдорское за Полярным кругом, за полторы тысячи верст до ближайшей железнодорожной станции. Накануне этапа Троцкий написал «Прощальное письмо Совета рабочих депутатов к петербургскому пролетариату» [500] , которое, кроме него, подписали 13 человек, в том числе большевик Кнунянц, меньшевики Вайнштейн, Злыднев, Сверчков, эсер Авксентьев. В письме выражалась благодарность за поддержку и помощь. В конце его говорилось: «Уезжаем с глубокой верой в скорую победу народа над его вековыми врагами. Да здравствует пролетариат! Да здравствует международный социализм!»
В пути были приняты повышенные меры охраны, так как петербургский конвой считался ненадежным, а один из стоявших на часах унтеров даже декламировал революционные стихи. Не снимая столичного конвоя, в соседнем вагоне тюремные власти разместили дополнительный взвод жандармов, которые на каждой станции окружали арестантский вагон плотным кольцом. В то же время сам основной конвой, включая и офицеров, был весьма предупредителен по отношению к высылаемым. Эти события происходили в начале 1907 г., когда революция еще полностью не завершилась и в высших кругах империи продолжалась борьба между консервативным и умеренно либеральным курсами, что, безусловно, влияло на поведение охранников.
По закону арестантам полагалось надеть наручники, но дежурный офицер сразу же сообщил им, что начальство разрешило ему воздержаться от принятия этой меры. На станциях конвойные солдаты опускали в почтовые ящики письма этапируемых родным. Лев писал Наталье 11 января: «Если офицер предупредителен и вежлив, то о команде и говорить нечего: почти вся она читала отчет о нашем процессе и относится к нам с величайшим сочувствием… До последней минуты солдаты не знали, кого и куда повезут… Как они обрадовались, когда узнали, что перед ними – «рабочие депутаты», осужденные только лишь на ссылку. Жандармы, образующие сверхконвой, к нам в вагон совершенно не показываются. Они несут внешнюю охрану… главным образом, по видимому, наблюдают за конвойными» [501] .
Письма Наталье следовали одно за другим. Они были бережно сохранены и через много лет включены в книгу ее воспоминаний. 12 января: «На каждой станции наш вагон окружают жандармы, а на крупных станциях их еще дополняет горная полиция… Только два рода людей охраняются таким образом: «государственные преступники» и самые выдающиеся министры». 16 января: «Мы в деревне в двадцати верстах от Тюмени. Сейчас ночь, мы в крестьянской хате. Комната грязная и низкая. На полу депутаты Совета и нет ни единого кусочка свободного места». 26 января новое известие: «Доктор сказал нам, что нас посылают в Обдорское… Нам сказали, что между Березовом и Обдорским наши сани будут идти на оленях» [502] .
В Тюмени арестантов высадили из вагона и действительно дальше отправили на санях. Путь шел по замерзшей Оби. Лев продолжал отчитываться перед Натальей: «Каждый день мы последнее время продвигаемся на 90 – 100 верст к северу, т[о] е[сть] почти на градус. Благодаря такому
