о чем он неоднократно писал и говорил, без которой советский строй в России не может удержаться и обречен на поражение. Но эти совсем еще недавние высказывания Ленина теперь были предусмотрительно забыты, а мимоходом брошенная фраза 1915 г. активнейшим образом взята на вооружение пропагандистской машиной Сталина.
Самому Сталину теория социализма в одной стране настолько понравилась, а факт, что у него появилась собственная теория, соизмеримая с теорией Троцкого о перманентной революции, был настолько важен, что под новую теорию Сталин сменил союзников. Он стал отдалять от себя Каменева и Зиновьева, по инерции ориентирующихся на скорую международную революцию, и сближаться с создателем новой теории Бухариным и умеренным Рыковым, по классификации Политбюро считавшимся «правым».
Троцкий до того, как он оказался в оппозиции, также признавал возможность строительства социализма в России без обязательной увязки с мировым контекстом. Выступая в мае – июне 1923 г. с лекциями перед слушателями Университета имени Я.М. Свердлова, Троцкий указал на ряд признаков, создававших совершенно исключительные условия для строительства социализма в России «в одиночку»: «Если мы подойдем к России, то увидим, что особенности у нее величайшие… У нас на одном полюсе очень концентрированная и квалифицированная индустрия, а на другом тайга, болота, которые нуждаются в самой элементарной обработке… если бы весь мир провалился, кроме России, погибли бы ли мы?.. Нет, не погибли бы при наших средствах, при условии, что мы являемся шестой частью земного шара…» [274]
Сталинско бухаринская теория тоже не отказывалась от марксистско ленинской догмы о социализме (коммунизме) во всем мире. Но акцент в сталинской теории делался на военно административное укрепление СССР, усиление его экономического и военного могущества, расширение советского влияния на соседние и более отдаленные страны и постепенный отрыв новых государств от капиталистического лагеря, в том числе и главным образом при помощи прямой военной интервенции Красной армии. Тот факт, что теория построения социализма в одной стране не исключала «мировой революции», просто другим способом организованной, Троцкий игнорировал.
В статье «К политической биографии Сталина», написанной вскоре после высылки из СССР и затем включенной в книгу «Сталинская школа фальсификаций», Троцкий кратко суммировал переход Сталина к новой доктрине: «1924 год – год великого поворота. Весною этого года Сталин повторяет еще старые формулы о невозможности построения социализма в отдельной стране, тем более отсталой. Осенью того же года Сталин порывает с Марксом и Лениным в основном вопросе пролетарской революции, и строит свою «теорию» социализма в отдельной стране. Кстати сказать, нигде у Сталина эта теория в положительной форме не развернута и даже не изложена… Ни на одно возражение Сталин не ответил. Теория социализма в отдельной стране имеет административное, а не теоретическое обоснование» [275] .
В теории построения социализма в одной стране Троцкий видел прямую ревизию марксизма и позиции Ленина (термин «марксизм ленинизм» он решительно отвергал). Он приводил многочисленные высказывания Ленина вплоть до 1922 г., когда тот еще функционировал, о том, что советским республикам надо лишь продержаться до победы революции в Европе. Сталинскую теорию Троцкий считал ошибочной, потому что она разрывала «единый диалектический процесс» революционного развития, недооценивала мировой характер современной экономики, переоценивала крестьянство, забывая о его мелкособственнической природе, исходила из предпосылки о возможности затяжного кризиса капиталистического мира. По мнению Троцкого, революционная перспектива классовых боев в мировом масштабе заменялась по Сталину перспективой национально реформистской, что явилось оборотной стороной глубочайшего неверия Сталина в дело международной пролетарской революции, усыпления революционной бдительности рабочего класса, которому навязывали потерю перспективы. Троцкий не обвинял Сталина в меньшевизме, но, думается, сильно сдерживал себя, чтобы это слово не соскочило у него с языка.
Сталин значительно лучше Троцкого знал настроения и чувства низших партийных слоев. Он не строил иллюзий и не сковывал себя догмами, доктринами и предрассудками, а заботился прежде всего об укреплении своей личной власти. Он был способен на любые тактические повороты, независимо от уровня их политической и житейской беспринципности, и проявлял в этом недюжинную хитрость. Он умело играл на элементарных чувствах, на непосредственных жизненных устремлениях до предела уставшего, изголодавшего и обнищавшего населения, которому давно надоели слова о мировой революции и о необходимости во имя завтрашнего дня туже подтянуть пояса. Революция в России захлебнулась в том смысле, что незначительное число революционеров, осуществивших Октябрьский переворот, составляли теперь абсолютное меньшинство нового правящего класса, как бы его ни называли – элитой, номенклатурой, партийной бюрократией, – и этот новый класс уже не стремился к развязыванию международной революции, а хотел стабильности, внутреннего покоя и житейского благополучия. Эти настроения уловил Сталин и на время сделал их своими.
В то же время сталинская теория косвенно отражала те сдвиги, которые происходили на международной арене. Провозглашенная большевиками, прежде всего Троцким, международная пролетарская революция не начиналась. Революционные выступления, которые с торжественными восклицаниями и шумными митингами каждый раз выдавались за начало революции, прежде всего в Германии, подавлялись относительно легко и быстро. Карлу Радеку, стороннику Троцкого и перманентной революции, принадлежал анекдот: один еврей получил в Москве пожизненную работу – он должен был подниматься каждое утро на башню Московского Кремля, чтобы немедленно сообщить о зареве пролетарской революции.
Говоря простыми словами, Сталин считал, что капиталистические страны со всеми их противоречиями могут существовать вечно и единственный способ нарушить этот длительный «кризис» – ввести в бой главный, бесспорный и единственный ресурс Советского Союза – Красную армию. А она все еще находилась под командованием Троцкого. Понятно, что такое положение сохраняться больше не могло.
4. Назначение и устранение Фрунзе
10 декабря 1924 г. Сталин устроил преемнику Троцкого на посту наркомвоенмора Фрунзе последний экзамен на лояльность. При обмене записками по вопросу о том, почему на политзанятиях в воинских частях проводится беседа под названием «Троцкий как вождь Красной армии» [276] , Фрунзе выразил возмущение. На состоявшемся вскоре после этого пленуме ЦК и ЦКК, заседавшем с 17 по 20 января 1925 г., Троцкий был снят и заменен Фрунзе. Для Троцкого неожиданностью это не было. Из за нервного стресса, который обычно сопровождался у Троцкого недомоганием с повышением температуры, Лев Давидович в пленуме не участвовал, но обратился в ЦК с письмом, кратко суммировавшим его неопубликованную статью «Наши разногласия»: «Я считал и считаю, что мог бы привести в дискуссии достаточно веские принципиальные и фактические возражения против выдвинутого обвинения меня в том, будто я преследую цели «ревизии ленинизма» и «умаления» роли Ленина. Я отказался, однако, от объяснения на данной почве не только по болезни, но и потому, что в условиях нынешней дискуссии всякое мое выступление на эти темы, независимо от содержания, характера и тона, послужило бы только толчком к углублению полемики, к превращению ее в двухстороннюю из односторонней, к приданию ей еще более острого характера. И сейчас, оценивая весь ход дискуссии, я, несмотря на то что в течение ее против меня было выдвинуто множество неверных и прямо чудовищных обвинений, думаю, что мое молчание было правильно с точки зрения общих интересов партии».
Решительно отвергая само понятие «троцкизм», Троцкий, демонстрируя свою лояльность и дисциплинированность, просил освободить его от обязанностей председателя Реввоенсовета и заявлял о готовности выполнять любую работу под любым партийным контролем [277] . Назвать этот текст иначе, как полной капитуляцией перед Сталиным, поистине трудно.
Январский пленум ЦК справедливо оценил письмо Троцкого как проявление слабости, но не принял капитуляцию Троцкого, а поставил своей целью добить раненого противника. Пленум утвердил резолюцию, в которой были суммированы выдвигаемые против Троцкого в последние два месяца обвинения. Хотя «литературная дискуссия» объявлялась завершенной, к партактиву предъявлялось требование развивать работу по разъяснению «антибольшевистского характера троцкизма», проводя ее не только в партийных организациях, но и среди беспартийных [278] .
Относительно того, какие именно административные и карательные меры принять против Троцкого, полного согласия не было. Об этом можно судить по характеру резолюций местных парторганизаций, которые в огромном количестве публиковались в те дни и которые, вне всякого сомнения, диктовались или по крайней мере инспирировались высшим руководством. Если ленинградские коммунисты по указанию Зиновьева требовали исключить Троцкого из партии, то в других резолюциях с мест речь шла об удалении Троцкого только из ЦК или даже об оставлении его в ЦК при снятии с поста председателя Реввоенсовета [279] . Сталин и на этот раз выступил в качестве наиболее «умеренного», причем вновь сумел использовать свою позицию для изменения расстановки сил в Политбюро к собственной выгоде. «Триумвират» Сталина уже не устраивал. Отказавшись от поддержки неформальной «тройки» (Сталин – Зиновьев – Каменев), он переключился на другой им же созданный неформальный орган: «семерку» (Сталин, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков, Томский, Куйбышев). Сталин взял под временную защиту Троцкого, возражая против его исключения из партии и Политбюро ЦК, используя его имя и публикации для дальнейшего ослабления Зиновьева с Каменевым, которых задумал уничтожить вслед за Троцким. Именно генсеком были спровоцированы разногласия с Зиновьевым и руководителями Ленинградской партийной организации во главе с Петром Антоновичем Залуцким, которые проявились на январском пленуме ЦК в связи с вопросом о санкциях в отношении Троцкого.
Несколько позже, на XIV партсъезде в декабре 1925 г., выступая с заключительным словом, Сталин «доверительно» рассказал о начале «размолвки» с Зиновьевым и Каменевым, которую генсек связывал с вопросом о том, «как быть с Троцким». «Мы, т. е. большинство ЦК, не согласились» тогда исключить Троцкого из партии, сказал Сталин, и «имели некоторую борьбу с ленинградцами и убедили их выбросить из своей резолюции пункт об исключении. Спустя некоторое время после этого, когда собрался у нас пленум ЦК и ленинградцы вместе с тов. Каменевым потребовали немедленного исключения Троцкого из Политбюро, мы не согласились с этим предложением оппозиции, получили большинство в ЦК и ограничились снятием Троцкого с поста наркомвоена. Мы не согласились с Зиновьевым и Каменевым потому, что знали, что политика отсечения чревата большими опасностями для партии, что метод отсечения, метод пускания крови – а они требовали крови – опасен, заразителен: сегодня одного отсекли, завтра другого, послезавтра третьего, – что же у нас останется в партии?» [280]
Трудно представить более лицемерное заявление, исходящее от человека, ставшего палачом миллионов людей, в том числе и сотен тысяч членов партии. На самом деле Сталин считал, что время для снятия Троцкого еще не пришло. Накануне январского пленума он доверительно разъяснял своему окружению: «Еще не наступил момент для исключения Троцкого. В партии и стране такой шаг… будет неверно понят» [281] . В результате подавляющее большинство членов ЦК и ЦКК проголосовало за снятие Троцкого с поста председателя Реввоенсовета и наркома (именно за снятие,
