по отношению к «сверхдемократическим» претензиям Троцкого и должны были в то же время успокоить недовольных, чьи голоса все громче слышались на партийных собраниях. «Только постоянная, живая идейная жизнь может сохранить партию такой, какой она сложилась до и во время революции, с постоянным критическим изучением своего прошлого, исправлением своих ошибок и коллективным обсуждением важнейших вопросов, – говорилось в резолюции. – «Требуется, чтобы руководящие партийные органы прислушивались к голосу широких партийных масс, не считали всякую критику проявлением фракционности и не толкали этим добросовестных и дисциплинированных партийцев на путь замкнутости и фракционности». Прекраснодушные лозунги процитированного документа почти полностью были заимствованы у Троцкого. Троцкий полагал, что одержал победу. Проблема оказалась в том, что лозунги никто не собирался выполнять.
Троцкий отлично понимал, что борьба за власть и за правильный, с его точки зрения, политический курс еще не завершена, но без должных к тому оснований он считал себя победителем на данном этапе схватки. Он стремился закрепить занятую позицию новым циклом выступлений. В то же время он убеждался, что сделать это будет не просто, ибо одновременно с принятием компромиссной резолюции высшие партаппаратчики продолжали нападки на его взгляды и на него лично. Как раз накануне принятия названной резолюции Сталин, выступавший на собрании партактива Краснопресненского района Москвы, получил записку: «Скажите, какое основание имеет слух в среде партийцев о каком то письме тов. Троцкого? Каково его содержание? Довольно секретов. Сообщите». В ответ Сталин сначала заявил, что содержание этого документа по решению пленумов ЦК объявлено секретным, но вслед за этим якобы разгласил партийную «тайну», умышленно дезинформировав своих слушателей: «Переходить через известную грань дискуссии – это значит создать фракцию, это значит расколоть правительство… Это значит погубить советскую власть… На этом основании пленумы ЦК и ЦКК осудили товарищей».
Троцкий выступил с протестом, указав, что Сталин не имеет права самолично решать, что можно, а что нельзя говорить, раз содержание объявлено секретным. Вопрос обсуждался на Политбюро, которое одобрило поступок Сталина. Собственно, именно тогда Зиновьев в записке несколько параноидального характера предложил сталинскому большинству сплотиться для дальнейшей борьбы с Троцким: «Они действуют по всем правилам фракционного искусства. Если мы немедленно не создадим своей настоящей архисплоченной фракции – все пропадет. Я предлагаю этот вывод сделать в первую очередь. Я предлагаю завтра (в воскресенье) собраться специально по этому вопросу, – может быть у Сталина за городом или у меня. Промедление смерти подобно» [43] .
Разумеется, вечно паниковавший Зиновьев, призывая, вопреки решению X съезда, формально зафиксировать создание фракции, которая и так существовала в действительности, весьма преувеличивал опасность, нависшую со стороны Троцкого. Но теоретически угроза того, что после временного перемирия Троцкий может, перейдя в наступление, овладеть положением и повести за собой значительную часть партактива, бесспорно сохранялась. Поэтому на записке Зиновьева появились подписи Сталина, Томского, Каменева и Рыкова, засвидетельствовавшие согласие с Зиновьевым. По всей видимости, конспиративное совещание сталинской группы состоялось, хотя никаких сведений о нем в источниках нет.
Именно в этих условиях Троцкий 8 декабря написал статью «Новый курс. (Письмо к партийным совещаниям)», в котором развивал основные положения резолюции от 5 декабря. Впрочем, делал он это достаточно хитро, не выдвигая каких либо принципиально новых предложений. Главным было требование замены «оказенившейся и обюрократившейся части партаппарата свежими силами, тесно связанными с жизнью коллектива или способными обеспечить такую связь». «Новый курс» должен был «начаться с того, чтобы в аппарате все почувствовали, снизу доверху, что никто не смеет терроризировать партию». Кто мог «терроризировать партию», было ясно уже всем партийцам, даже не очень грамотным, – сталинское большинство в партруководстве.
С задержкой в три дня, 11 декабря, Бухарин, являвшийся главным редактором «Правды», решился опубликовать письмо Троцкого в форме статьи [44] . Видимо, сделано это было по согласованию со Сталиным, потому что уже 13 декабря в «Правде» появилась передовая статья «Наша партия и оппортунизм», написанная Бухариным. Весь ее полемический запал был направлен на то, чтобы представить Троцкого в качестве «оппортуниста». Бухарин вспоминал и его антибольшевистское прошлое, и якобы неизбежную связь этого прошлого с настоящим, и то, что статья Троцкого будто бы противоречила резолюции Политбюро, хотя Троцкий предал гласности положения своего письма от 8 декабря под предлогом, что на них была основана резолюция Политбюро.
Троцкий обвинялся Бухариным также в том, что стремился подорвать авторитет центральных учреждений партии, в которых громадное большинство принадлежало ученикам Ленина. И пока Троцкий обдумывал, как отвечать на статью Бухарина и что это означает, в «Правде» 15 декабря появилась статья Сталина под очень длинным заголовком: «О дискуссии, о тов. Рафаиле, о стать ях тт. Преображенского и Сапронова и о письме тов. Троцкого». Сталин пытался связать выступления Троцкого с позицией других оппозиционеров, причем нарочито и пренебрежительно отодвигал Троцкого на последнее место в списке [45] .
Дискуссия разгорелась с новой силой. Но теперь она уже не находилась под покровом глубокой секретности, а вышла на поверхность. Следовали новые и новые заявления Троцкого, Бухарина, «тройки», диспуты на партсобраниях и всевозможных совещаниях и съездах, в которых, однако, Троцкий не принимал участия в связи с продолжавшейся болезнью.
17 декабря было принято и на следующий день опубликовано в «Правде» постановление Политбюро, которое в очередной раз носило лицемерный, двойственный характер [46] . С одной стороны, впервые в отношении сторонников Троцкого употреблялся термин «оппозиция», которая, мол, использовала выступление Троцкого для обострения внутрипартийной борьбы. С другой стороны, высказывалось убеждение, что несогласие с Троцким имеется только «в тех или иных отдельных пунктах», а предположение, будто работа Политбюро ЦК, партийных и государственных учреждений возможна «без активнейшего участия тов. Троцкого», объявлялось злостным вымыслом. В заключение постановление Политбюро указывало на стремление сделать все возможное, чтобы «дружная работа была обеспечена и впредь». В том же духе было написано обращение Петроградской партийной организации, опубликованное в том же номере «Правды». Похоже, что все эти тексты подготовил Зиновьев.
18 декабря Троцкий написал письмо в редакцию «Правды»: «Я не отвечаю на некоторые специфические статьи, появившиеся за последнее время в «Правде», так как полагаю, что это более соответствует интересам партии и, в частности, ведущейся ныне дискуссии о «Новом курсе». На следующий день этот коротенький текст был опубликован в «Правде» с комментариями редакции (Бухарина) о том, что она готова «в любую минуту» предоставить Троцкому свои страницы для ответа» [47] .
Трудно понять, насколько Бухарин писал искренне. В верхах существовала известная растерянность, о чем свидетельствует выступление того же Зиновьева на партконференции Краснопресненского района Москвы 16 декабря [48] . Вся его речь состояла из малосвязанных демагогических фраз очень общего содержания. Оратор утверждал, что в партии существуют «прямо зияющие раны», что культурный уровень коммунистов ниже, чем у беспартийных, что партийные органы заедает бюрократия. «Положа руку на сердце, скажу, что я и сам плохо разбираюсь в законах и целый ряд декретов и законов совершенно не знаю», – признавался Зиновьев, хотя никто не просил его откровенничать. При этом Зиновьев заявлял, что «хаить аппарат – это меньшевистская психология», что партия сплочена и не допустит раскола, что свобода фракций – «лучшее средство загубить диктатуру пролетариата». «У нас, товарищи, партийной спайки мало, надо сознаться, следовало бы побольше, – вещал петроградский партийный руководитель, – но если выражать недоверие ЦК, то это должны делать не определенные лица, а все вместе», – закончил Зиновьев, не очень сознавая, что именно имеет в виду.
Отповедь Зиновьеву на этой конференции дал Преображенский [49] , заявивший, что выступление Зиновьева нанесло чрезвычайный вред ЦК, ибо поставило под сомнение серьезность поворота ЦК к демократии.
Накануне в Петрограде Зиновьев произнес сходную по содержанию, но значительно бо́льшую по объему речь на собрании бюро партколлективов города, которую озаглавил «О борьбе за партию. (О фракционности и ошибках Троцкого)» [50] . В центре этого выступления были угрозы применить к сторонникам Троцкого резолюцию X съезда «О единстве партии» и хвастливые ссылки на свою близость к Ленину и на ленинские негативные оценки Троцкого (которые, правда, никакого отношения к обсуждаемым в 1923 г. вопросам не имели): «Не забуду встречи в коридорах Смольного с тов. Лениным, когда мы получили известие, что немцы, воспользовавшись тем, что у нас были колебания о заключении Брестского мира, двинули войска на Псков. Тов. Ленин сказал мне: «Кажется, все погибло. Один раз в жизни мы уступили людям, которые неправильно вели партию, и, кажется, от этого погибнет вся революция» [51] .
Не называя Троцкого, Зиновьев намекал на «предательство» Троцкого во время брестских переговоров, не указывая, впрочем, что в Бресте Троцкий действовал согласно инструкциям ЦК.
О самом Троцком во всех этих выступлениях оратор говорил сравнительно мягко, хотя горько жаловался, что тот сравнивает его, Каменева, Сталина и Дзержинского с германскими социал ревизионистами Бернштейном и Каутским. В Петрограде Зиновьев во время речи получил записку: «Неужели Троцкий хочет зла для партии?» В ответ Зиновьев стал рассказывать о заслугах Троцкого и свел конфликт к разногласиям о бюрократизме. Троцкий, хорошо зная госаппарат, не осведомлен о механизме партии и поэтому «не понимает, что без аппарата, без губкомов мы даже единого налога не соберем и никогда не исправим бюрократизма в государственном аппарате» [52] , – ответил Зиновьев.
В этом последнем суждении, исполненном заискивания перед партийными бюрократами, содержалось зерно истины, ибо Троцкий действительно недооценивал ту опору, которую Сталин и его единомышленники последовательно и целеустремленно ковали в лице местного партийного аппарата, являвшегося почти безграничным хозяином российской провинции. В центре же господствовал Сталин. Всеми заброшенный и забытый Ленин тихо умирал в Горках.
Бухарин рассказывал несколько позже, что Сталин встретился тогда с Калининым, Бухариным, Каменевым, Рыковым и Троцким и сообщил, что дни Ленина сочтены. Сталин говорил, что смерть вождя не должна застать партию врасплох, что надо подумать, как организовать похороны. Он заявил, что «товарищи из провинции» против сжигания тела Ленина, что это не согласуется с «русским пониманием любви и преклонения перед усопшим». «Некоторые товарищи полагают, что современная наука имеет возможность с помощью бальзамирования надолго сохранить тело усопшего».
Троцкий был возмущен: «Когда товарищ Сталин договорил до конца свою речь, только тогда мне стало понятным, куда клонят эти сначала непонятные рассуждения и указания, что Ленин – русский человек и его надо хоронить по русски… Я очень хотел бы знать, кто эти товарищи в провинции, которые, по словам Сталина, предлагают с помощью современной науки бальзамировать останки Ленина и создать из них мощи. Я бы им сказал, что с наукой марксизма они не имеют ничего общего».
Большинство присутствовавших высказалось тогда за предложение Сталина [53] .
