целом население оставалось равнодушным к репрессиям в отношении возмутителей спокойствия в руководстве страны. И.Н. Смирнов говорил в те дни: «Через полгода коммунистов будут убивать в Москве, как в Северном Китае. Перебьют и нас в ссылке, если мы не разбежимся. Народ будет так же безмолвствовать, как он безмолвствует теперь» [744] .
В целом депортация проводилась сравнительно корректно. Конвой был предупредителен и вежлив. Троцкий, по воспоминаниям Седовой, «был настроен бодро, почти весело. Положение определилось. Общая атмосфера стала спокойней» [745] . Правда, багаж был отправлен следующим поездом, то ли для ускорения процедуры высылки самого Троцкого, то ли для неторопливой проверки отправляемого багажа, и Троцкому сообщили, что он получит его в городе Пишпеке (только что переименованном в Фрунзе), который был конечным пунктом железнодорожного путешествия: далее предстояло двигаться автомобильным транспортом.
Троцкого угнетало не столько отсутствие багажа, сколько то, что он не имел книг и письменных принадлежностей, которые были заботливо сложены секретарями Сермуксом и Познанским, прекрасно знавшими его вкусы и привычки и сохранившими верность своему шефу. Перед отъездом Сергей раздобыл книгу известного ученого и путешественника П.П. Семенова Тян Шанского о Туркестанском крае [746] . Троцкие намеревались лучше ознакомиться со своим будущим местом жительства, о котором знали лишь весьма приблизительно. Однако и эта книга оказалась в багаже. «Мы сидели в вагоне налегке, точно переезжали из одной части города в другую. К вечеру вытянулись на скамьях, опираясь головами на подлокотники. У приоткрытых дверей купе дежурили часовые», – вспоминала Седова.
Хотя положение высылаемых было крайне неопределенным и они даже не были уверены, что местом назначения действительно является Алма Ата, настроение Троцкого улучшилось. По всей видимости, сказались крайнее напряжение и до предела нервная обстановка недавнего прошлого, усталость, сменившаяся вынужденным бездельем. Разумеется, в значительной степени бодрость Троцкого была искусственной – это был способ поддержать в тяжелую минуту и жену, и старшего сына, и самого себя. С обыденной точки зрения путешествие проходило сравнительно комфортабельно. По мере продвижения на восток конвой становился еще более предупредительным. Сказывалось удаление от столиц, партийного и чекистского начальства, привычное уважительное и даже почтительное отношение к Троцкому как к организатору большевистских побед в революции и Гражданской войне. Свободнее чувствовали себя не только Троцкий с семьей, но и охранники, готовые теперь оказывать Троцкому житейские услуги. В их среду еще не проникли чувства подозрительности по отношению к коллегам по службе, доносов сослуживцев начальству, похоже, они не боялись (через несколько лет гэпэушники энкавэдэшники будут себя вести уже иначе). В Самаре были закуплены смены белья, мыло, зубной порошок и другие вещи самой первой необходимости. Еду приносили из вагона ресторана. Лев Давидович, обычно придерживавшийся строгой диеты, теперь ел все, что ему подавали. Купленным в Самаре бытовым вещам стали давать иронические имена: полотенце имени Менжинского, носки имени Ягоды…
Важную роль в деятельности Троцкого с этого времени стал играть его старший сын Лев Львович Седов. Активно участвовавший в деятельности оппозиции и до этого, он постепенно превращался в главного политического сотрудника и помощника отца. Не успев в Москве попрощаться толком даже с женой Анной Семеновной Рябухиной, он целиком и полностью отдался в ссылке политическим делам Троцкого. Его мать писала, несколько преувеличивая: «С этих пор он стал нашей единственной связью со внешним миром». Но во многом так действительно и было. С момента ссылки Троцкий в передвижениях и общениях был более связан и скован, чем его сын.
Перед отъездом Троцкий требовал, чтобы ему дали возможность взять с собой своих секретарей – Сермукса и Познанского. В этом ему отказали. Сталин по собственному опыту знал, что без секретариата работать куда сложнее, чем с секретарями. Облегчать Троцкому условия работы он не планировал. Тогда верные сотрудники решили ехать вместе с Троцким полулегально. Они купили билеты на поезд, отправлявшийся 16 января, в день запланированной высылки Троцкого, и уехали из Москвы на сутки раньше. Узнав в дороге, что высылка Троцкого отложена, они слезли на какой то промежуточной станции и ждали следующих поездов, дождавшись поезда со своим шефом. Вот как вспоминал встречу с Сермуксом и Познанским на станции Арысь, недалеко от Чимкента, где поезд остановился на длительное время, Л. Седов: «Утром направляюсь на станцию, авось найду товарищей, о судьбе которых мы всю дорогу много говорим и беспокоимся. И действительно: оба они тут как тут, сидят в буфете за столиком, играют в шахматы. Трудно описать мою радость. Даю им понять, чтобы не подходили: после моего появления в буфете начинается, как всегда, усиленное движение агентов. Тороплюсь в вагон сообщить открытие. Общая радость».
Когда стемнело, Седов встретился с Познанским и передал ему указание отца ехать в Ташкент и там ожидать дальнейших инструкций, а Сермуксу добираться до Алма Аты, но пока в контакт с ним не вступать. На десятый день медленного путешествия изгнанников наконец догнал багаж, что позволило оставшиеся сутки знакомиться с районом Алма Аты по описаниям Семенова Тян Шанского, а Троцкому, кроме того, начать приводить в порядок приготовленные секретарями письменные принадлежности и бумаги, над которыми он собирался работать.
Конечной станцией был Пишпек (Фрунзе). Далее железнодорожной линии не было. Троцких пересадили на грузовик [747] , везший их, пока была возможность. Затем по высокогорной, непроходимой для автотранспорта дороге ссыльные передвигались на телегах. Заключительная часть пути была более комфортной, по крайней мере поначалу: ехали на автобусе, высланном навстречу из Алма Аты.
Теперь ссыльных сопровождал еще и новый конвой. Начальник прежней охраны – Кишкин – заблаговременно попросил у Троцкого документ, подтверждающий, что у Троцкого во время пути по железной дороге к конвою не было претензий и жалоб, что обращались с ними вежливо и корректно. Чины ОГПУ подстраховывались на случай возвращения Троцкого во власть. Поверить в то, что карьера вождя революции и всесильного наркома навсегда завершилась, было трудно даже чекистам. «Если оставить в стороне контрреволюционный характер ссылки меня по 58[ й] ст[атье], а также возмутительные условия отправки меня и моей семьи из Москвы, зависевшие, очевидно, не от конвойной команды и ее начальника гр. Кишкина, то в отношении следования по железной дороге я не имею никаких претензий к гр. Кишкину, который для облегчения мне и моей семье следования сделал все, что мог, в рамках данного ему свыше поручения» [748] , – указал Троцкий в «свидетельстве» Кишкину, предусмотрительно оставив себе копию этого документа.
Первая ночевка была на старой почтовой станции. Троцкий и Седова разместились на столе, а сын – на стоявшей рядом скамейке. «Совсем не похоже на кремлевскую квартиру!» – заметила Наталья с иронией. Троцкий тоже отнесся к ситуации с иронией. Наверное, вспоминалась революционная молодость. Во имя идеалов революции он и сейчас готов был жертвовать комфортом.
Зимняя переправа через Курдайские горы (отроги Киргизского хребта) была очень тяжелой. Снежные заносы вместе со жгучим морозом создавали непосредственную угрозу для жизни всей группы. На третьи сутки, уже глубокой ночью, автобус достиг наконец Алма Аты. Троцкий с семьей были размещены в двух комнатах гостиницы «Джетысу» (в переводе с казахского «Семиречье»). Соседние номера были заняты конвоем и местными агентами ОГПУ. При проверке багажа, однако, выявилась нехватка двух чемоданов, как раз тех, где снова оказалась книга Семенова Тян Шанского и письменные принадлежности. Чемоданы были потеряны в суматохе при пересадке в автобус. Начальник конвоя Кишкин, чувствуя свою вину перед Троцким и опасаясь взысканий и от Троцкого, и от московского начальства, пытался переложить ответственность на новую охрану. Троцкий, поддавшись влиянию Кишкина, тоже вновь ощутил себя руководителем государства и строго телеграфировал в Москву Менжинскому: «Два чемодана [с] книгами [и] бельем утеряны [на] участке Фрунзе – Алма Ата без [присутствия] Кишкина. Лекарства, бывшие [в] ящике, действительно сохранились. Конвойные Аустрин [и] Рыбкин прекрасно знают [об] утрате чемоданов. Пытались ошибочно заменить их чемоданами других пассажиров [749] . Обязались возместить пропавшее, взяли списки утерянных вещей. Отрицание Кишкина [что он тут ни при чем] неуместно» [750] .
Так Троцкий оказался в своей третьей, на этот раз советской ссылке, из которой бежать было невозможно, тем более для такого именитого лица, находившегося в изгнании вместе с семьей. К тому же, при всем своем неприятии все более четко оформлявшегося сталинского режима, существовавшая власть рассматривалась им не как политически враждебная, а только как допускавшая серьезные отклонения от правильного курса, отклонения вполне, по его мнению, исправимые. Изгнанник по прежнему ставил своей задачей не свержение существовавшей власти, тем более насильственным путем, а изменение ее политики, прежде всего при помощи замещения «центристского», как он определял, руководства Сталина новыми людьми, что автоматически повлекло бы за собой возвращение Троцкого в Москву и не просто политическую реабилитацию со снятием клейма оппозиционера, проводника меньшевистского уклона, «двурушника» и прочее, а признание курса левой оппозиции Троцкого единственно правильным, практически выполнимым реальным курсом – «генеральной линией» партии.
Первый месяц Троцкий с семьей оставался в гостинице. Условия жилья и быт были не из лучших. За две крохотные комнаты необходимо было платить из собственного кармана. Комнаты не имели элементарных санитарных удобств (ванной, туалета), к которым при всей непритязательности семьи она успела привыкнуть как к необходимому условию, обеспечивавшему сносное существование и возможность умственного труда. Правда, Наталье Ивановне предоставили возможность пользоваться кухней, но все кухонное оборудование было сломано, приходилось пользоваться ресторанной пищей, одновременно дорогой и малосъедобной, «гибельной для здоровья», как написал Троцкий 31 января в телеграфной жалобе на имя Калинина и Менжинского: «Мы поселены ГПУ [в] гостинице [в] условиях, близких тюремным», – говорилось в этой телеграмме, несколько сгущающей краски [751] .
Из новой (февральской) телеграммы стало понятнее, почему Троцкий указывает на тюремный режим алма атинской гостиницы. Троцкий настаивал, что фактически произошла подмена ссылки арестом: «Условия тюремного заключения можно создать в Москве. Незачем ссылать [за] 4 тысячи верст», – негодовал Лев Давидович, вспоминая, вероятно, сравнительно комфортные условия его первой ссылки по приговору царского суда в Восточную Сибирь в годы юности. Особенно раздражал его теперь отказ начальника местного управления ГПУ разрешить Троцкому пойти на охоту [752] .
Все же, попытавшись несколько припугнуть Троцкого суровыми условиями, власти явно не собирались пока слишком прочно завинчивать гайки, хотя за самим Троцким и его перепиской было установлено самое тщательное наблюдение. Все письма просматривались сотрудниками ОГПУ; ежемесячные – но не ежедневные и не еженедельные – справки посылались Сталину и Менжинскому [753] . Троцкий теперь интересовал Сталина раз в месяц. Правда, копии писем Троцкого обычно посылались высшим партийным чиновникам для ознакомления и ориентировки в борьбе против «троцкизма», о
