которой, правда, соответственно восточным традициям, были медлительны и надежной защиты обеспечить не могли, так что реальную, хотя и весьма незначительную силу составляли только идейно связанные с Троцким помощники. Месячные расходы были скромными, составляли от 1 до 1,5 тысячи долларов (сюда входили и деньги, которые Троцкий посылал сыну Льву, когда тот перебрался в Берлин). Ничего лишнего обитатели принкипской виллы позволить себе не могли. Почти не было мебели, пища была предельно проста. Небольшой сад у дома был неухоженным, там господствовали сорняки. Зато сам дом стоял на берегу моря (и это Троцкому было особенно приятно) и из окна кабинета виден был соседний крохотный островок – красный утес, напоминавший погружающееся в воду доисторическое существо [999] .
Хотя пребывание на острове имело свои прелести, Троцкий всеми силами тянулся в Западную Европу, обращался с просьбами о предоставлении ему визы в Германию, Великобританию, Чехословакию, США и другие страны. Некоторые русские беженцы, проявляя в этом вопросе «классовую солидарность», полагали, что не следует препятствовать Троцкому в выезде в одну из крупных стран. А.Ф. Керенский в беседе с корреспондентом газеты «Чикаго трибюн» выразил надежду, что иностранные правительства окажут ему гостеприимство, дадут визу и этим докажут, что они с бо́льшим уважением относятся к свободе, нежели это делают большевики в СССР [1000] .
Зарубежные дипломаты и чиновники вступали с изгнанником в вежливую переписку, но в конце концов неизменно следовали отказы. Уже 22 апреля 1929 г. Троцкий написал статью «Демократический урок, которого я не получил» [1001] , где подробно рассказал, как с легкой руки германских социал демократов ему было отказано во въезде в эту страну. «Демократический урок» Троцкий не воспринял абсолютно зря. Германским социал демократам было что ставить в вину Троцкому: и многочисленные, можно даже сказать «перманентные» попытки взорвать Веймарскую республику, организуя на советские деньги в Германии революции, и коминтерновский запрет левым партиям Германии вступать в союз с социал демократами для борьбы с поднимающимся нацизмом, который Троцкий упрямо старался не замечать.
Несколько месяцев тянулась переписка с посольством Чехословакии по поводу предоставления визы на краткосрочное лечение. Вначале чехословацкие власти прямо не отказывали во въезде, но выдвигали все новые и новые условия. Троцкий на эти условия соглашался, но в конце концов, несмотря на то что примирился со всеми ограничениями, которые собиралась на него наложить чехословацкая сторона, ему все таки было в визе отказано [1002] . Может быть, вспомнились приказы Троцкого о разоружении и расстреле солдат и офицеров Чехословацкого корпуса в Советской России в 1918 г.?
Особенно настоятельно Троцкий просил о британской визе, имея в виду, что историей и культурой этой страны он интересовался в предыдущие годы, что его книги об Англии получили благожелательную оценку либеральной прессы. В поддержку Троцкого высказались такие известные писатели, как Джордж Бернард Шоу и Герберт Уэллс. Последний указывал, что «Троцкий имеет право приехать в страну, которая всегда, на протяжении всей своей истории, была гостеприимной для политических деятелей, обращавшихся к ней в подобных обстоятельствах» [1003] , что Троцкий – «единственный первоклассный интеллиент, порожденный революционным движением» [1004] . Однако многократные просьбы Троцкого о предоставлении британской визы неизменно натыкались на отказ. Даже пришедшие к власти в Великобритании в 1929 г. лейбористы во главе с Рамзеем Макдональдом не захотели впускать пламенного революционера и осложнять отношения с советским правительством. (Наверное, не забылось и высокомерное поведение Троцкого в порту на пути в Россию в 1917 г., и арест по указанию наркома иностранных дел британского генерального консула Локкарта, которого, по существу, держали заложником, одновременно фабрикуя против него дело о шпионаже.)
Что касается Соединенных Штатов, то Троцкий замыслил поездку туда уже в мае 1929 г. 25 мая он обратился к американскому консулу в Стамбуле с просьбой о разрешении въехать в США и «пробыть там в течение трех месяцев» для работы над книгой по «сравнительной истории гражданских войн в России и Америке», о второй американской революции и об Аврааме Линкольне (которые на самом деле писать не собирался) [1005] . Он заверял, что не будет заниматься политикой, и обязался «не вмешиваться, будь то прямым или косвенным образом, во внутреннюю жизнь Соединенных Штатов». Уже 23 июня просьба была отклонена ввиду политических взглядов просителя [1006] . Впускать в США волка в овечьей шкуре, слезно обещающего не вмешиваться во внутренние дела, американцы не планировали. Книга Троцкого о Гражданской вой не, судя по всему, их тоже не заинтересовала. На призывы быв шего вождя революции откликнулся только неутомимый Дризо в «Иллюстрированной России», да и то лишь в виде серии карикатур, суть которых сводилась к тому, что во имя избавления России от коммунизма «любая страна» должна предоставить «убежище Троцкому… и не только ему, а всем членам ВЦИКа, ЦИКа, всем членам Коминтерна и Профинтерна и всем, всем коммунистам вообще» [1007] .
15 июля 1933 г., за два дня до отъезда с Принкипо во Францию, куда Троцкий получил наконец визу, он сделал пространную запись в своем дневнике: он всегда, да и теперь, рвавшийся в гущу политических событий, в людские толпы, на которые он мог бы оказывать воздействие своим пером и своим ораторским талантом, за годы пребывания в Турции привык к островному одиночеству, к сравнительному уединению; в полной мере оставаясь человеком публичным, он предпочитал теперь оказывать воздействие не устными выступлениями перед массой слушателей, которые бы жадно заглатывали каждое его слово, которые превращались в толпу, готовую выполнить любой его приказ, а более спокойными средствами – книгами, письмами, беседами с немногочисленными посетителями.
Возможно, сказывался уже не молодой возраст Троцкого: ему пошел шестой десяток. В еще большей степени на образ его жизни влияли условия, на которых он был принят Турцией: отказ от политической деятельности. К подобному поведению Лев Давидович стал постепенно привыкать уже в ссылке, но тогда считал свое положение временным. Теперь же у него начинало складываться впечатление, что высылка – надолго. И он стал воспринимать новые условия своего существования не просто терпеливо, а даже с некоторым удовлетворением. «Принкипо – остров покоя и забвения, – писал он в дневнике. – Мировая жизнь доходит сюда с запозданием и в приглушенном виде… На Принкипо хорошо работать с пером в руках, особенно осенью и зимой, когда остров совсем пустеет и в парке появляются вальдшнепы» [1008] .
Особенно приятно Троцкому было то, что он здесь имел возможность беспрепятственно выходить в море на рыбную ловлю, которую, как и охоту, уже много лет считал неотъемлемой частью своей жизни. Не удовлетворив прежде всего свой охотничий и рыболовный азарт, он почти не был в состоянии выступать, садиться за стол или вести политические беседы. Для него это было средство и сосредоточиться, и добавить адреналин, что особенно было важно при сидячем образе жизни. Охотиться на Принкипо на крупную дичь было невозможно: и запрещено, и негде. Разрешалась только охота на пернатых, и этим правом Троцкий пользовался, разбавляя охоту рыбной ловлей. В октябре 1932 г. он писал своему американскому корреспонденту профессору факультета славянских языков Калифорнийского университета Александру Кауну: «Погода здесь стоит прекрасная. Стреляю перепелов и ловлю рыбу. Скоро пойдет в большом количестве скумбрия» [1009] . А Наталья, сообщая сыну о болезни Троцкого и о том, что он поправляется, прибавляла в декабре 1932 г.: «Но на рыбную ловлю, к сожалению, все еще не ездит. Это большой минус для него. Без рыбной ловли нет отдыха» [1010] .
Дневниковые записи, посвященные вылазкам в Мраморное море, поистине поэтичны. Троцкий буквально с упоением рассказывал о своем «незаменимом наставнике» юном уроженце Принкипо греке Хараламбосе, с которым он вместе рыбачил и с которым сдружился, несмотря на то что мир этого юноши был «описан радиусом примерно в 4 километра вокруг Принкипо». Он не знал грамоты, но зато знал свой мир и «прекрасную книгу Мраморного моря читал артистически». С гордостью, наверное ничуть не меньшей, чем во время Гражданской войны, Троцкий рассказывал о тех победах, которые одерживал в рыбачьей лодке. С явным удовольствием он записывал подробности: «Ловля сетями, как промысловая, считается недостойной свободного артиста. Поверхностный и ложный взгляд! Ловля сетями есть высокое искусство. Надо знать место и время для каждого рода рыбы. Надо уметь расположить сеть полукругом, иногда кругом, даже спиралью, применительно к конфигурации дна и десятку других условий. Надо опустить сеть в воду бесшумно, быстро развязывая ее по ходу лодки. Надо, наконец, – не последнее дело – загнать рыбу в сеть. Это делается ныне так, как делалось 10 и более тысяч лет тому назад, при помощи швыряемых с лодки камней. Заградительным огнем рыба загоняется в дугу, потом в самую сеть. В разное время года, при разном состоянии моря нужно для этого разное количество камней. Запас их приходится время от времени обновлять на берегу. Но в лодке имеются два постоянных камня на длинных шнурах. Надо уметь метать их с силой и сейчас же быстро извлекать из воды. Камень должен упасть близко возле сети. Но горе, если он угодит в самую сеть и запутается в ней: Хараламбос покарает уничтожающим взглядом – и он прав» [1011] .
Далее Троцкий столь же подробно передавал свои инструкции, точнее, инструкции Хараламбоса будущим рыбакам, причем чувствовалось, что, зная о предстоящем отъезде, он с глубокой жалостью расставался с Мраморным морем. Последняя запись на Принкипо завершалась следующими словами: «Сегодня утром ловля была плоха: сезон кончился, рыба ушла на глубину. К концу августа она вернется. Но Хараламбос будет ее ловить уже без меня. Сейчас он внизу заколачивает ящики с книгами, в полезности которых он, видимо, не совсем убежден. Сквозь открытое окно виден небольшой пароход, везущий из Стамбула чиновников на дачу. В библиотечном помещении зияют пустые полки. Только в верхнем углу, над аркой окна, продолжается старая жизнь: ласточки слепили там гнездо и прямо над британскими «синими книгами» вывели птенцов, которым нет никакого дела до французской визы» [1012] .
Облик и некоторые манеры Троцкого в этот начальный период эмиграции запечатлел его многолетний преданный секретарь Ян ван Хейженоорт, человек наблюдательный и способный сравнительно объективно оценивать личность своего шефа. Впечатления 1932 г. он позже передавал так: «Живость его жестов и одухотворенность его речи привлекала к нему немедленный интерес. Прежде всего, обращали внимание на его лоб, высокий и прямой, искусственно не увеличенный лысиной. А вслед за этим его глаза, голубые и глубокие, со взглядом сильным и уверенным в этой силе». По словам Яна, Лев Давидович говорил со всеми ясно и
