Из этого, видимо, следует сделать вывод, что Сталин довольствовался устными отчетами.

«Дневник» оборвался 6 марта 1923 г. на фразе «Надежда Константиновна просила». Весь дальнейший текст был записан стенограммой и расшифровывался Володичевой 14 июля 1956 г. После 6 марта 1923 г. «Дневник» не велся вообще. Создается впечатление, что в момент расшифровки записи от 6 марта в далеком 1923 г. Володичевой позвонил Сталин и приказал ведение «Дневника» и всякую работу над ним прекратить. Так и была оборвана работа на полуслове.

«Дневник» интересен не только тем, что в нем записано, но и тем, что из него исчезло. А исчезло из него очень много. В «Дневнике» пропущены следующие дни: 17 декабря 1922 г., 19 – 22 декабря, причем 18 декабря Сталин назначен тюремщиком Ленина, а 22 декабря состоялся тот самый звонок Сталина Крупской, и, если Крупская сообщила о нем Ленину, в записях секретарей от 22 декабря должны были бы иметься сведения о реакции Ленина; начиная с 25 декабря пропускается весь период деятельности Ленина, когда он диктовал третью часть «Завещания», записку об увеличении членов ЦК, записи о Госплане, статью «К вопросу о национальностях…» и, наконец, дополнение к «Завещанию» от 4 января 1923 г., где он предлагает сместить Сталина с поста генсека. За период с 25 декабря по 16 января сделаны всего две записи: 29 декабря и 5 января. Обратим внимание на то, как аккуратно они смонтированы:

«24 декабря… Владимиру Ильичу взяли Суханова «Записки о революции», тома III и IV.

29 декабря. Через Надежду Константиновну Владимир Ильич просил составить список новых книг. Врачи разрешили читать. Владимир Ильич читает Суханова «Записки о революции» (III и IV тома). …Списки Владимир Ильич просил составить по отделам.

5 января 1923 г. Владимир Ильич затребовал списки новых книг с 3 января и книгу Титлинова «Новая церковь».

17 января (запись М.А. Володичевой). Владимир Ильич… читал и вносил поправки в заметки о книге Суханова о революции».

«Дневник» отцензурирован таким образом, чтобы создать у читателя впечатление, будто Ленин с 25 декабря по 16 января включительно читал и работал над статьей о Суханове. Между тем в этот период были написаны основные его предсмертные статьи. А вот после 17 января (когда «Дневник» ведется с относительной частотой) написано всего две статьи: «Как нам реорганизовать Рабкрин» и «Лучше меньше, да лучше». В «Дневнике» пропущены также 27 – 29 января, 11 и 13 февраля, 15 февраля – 4 марта. Между тем нам известно, что Ленин диктовал каждый день или почти каждый день, причем дни, когда он не диктовал, в «Дневнике» всегда отмечались, например:

«10 декабря, утро. Ничего от Владимира Ильича не было…

11 декабря, утро (запись Н.С. Аллилуевой). Никаких поручений не было. Владимир Ильич ни разу не звонил. Проверить, чтобы вечером в кабинете было не меньше 14 градусов тепла.

11 декабря, вечер (запись Ш.М. Манучарьянц). Никаких поручений не было. Владимир Ильич ни разу не звонил…

18 декабря, утро (запись Н.С. Аллилуевой). Заседает пленум Центрального комитета. Владимир Ильич не присутствует, болен – никаких поручений и распоряжений.

18 декабря, вечер. Заседает пленум. Владимир Ильич не присутствует, вечерним заседанием пленум закончен…

18 января (запись М.А. Володичевой). Владимир Ильич не вызывал…

21 января (запись М.А. Володичевой). Владимир Ильич не вызывал».

Таким образом, дни, когда Ленин не вызывал и не диктовал, отмечены. Значит, во все пропущенные «Дневником» или же его издателями дни Ленин что то диктовал? Кроме того, не ясно, велся ли «Дневник» после 6 марта 1923 г. Опубликовано, по крайней мере, ничего не было. Похоже также, что какие то записи в «Дневнике» делались задним числом.

Однако Ленин не предусмотрел того, что предусмотреть был обязан: все его секретари доносили о происходящем у Ленина Сталину. Заговор против Ленина в этот период имел столь широкий характер, что Сталин мог действовать открыто. Написанные против Сталина Лениным статьи и письма немедленно относились секретарями Ленина Сталину, и он сам решал, как с ними поступить. Когда «Завещание» Ленина, продиктованное Володичевой, было доставлено Сталину, тот в присутствии нескольких партийных руководителей приказал «Завещание» сжечь. Володичева вспоминает:

«Был уже поздний час, когда я вернулась в секретариат. Я долго сидела там подавленная, стараясь осмыслить все услышанное у Ленина. Его письмо показалось мне очень тревожным. Я позвонила Лидии Александровне Фотиевой, сказала ей, что Ленин продиктовал мне чрезвычайно важное письмо очередному съезду партии, и спросила, что с ним делать, не показать ли кому нибудь, может быть, Сталину. Упор нужно сделать не на то, что я была очень взволнована, просто я впервые видела его в таком состоянии. «Ну что же, покажите Сталину», – сказала Лидия Александровна. Так я и сделала… [1251]

В квартире Сталина я увидела его самого, Надежду Сергеевну Аллилуеву, Орджоникидзе, Бухарина и Назаретяна. Сталин взял письмо и предложил Орджоникидзе и Бухарину пройти с ним в соседнюю комнату. Получилось так, что все произошло в молчании. …Примерно через четверть часа вышел Сталин. Шаги его были на этот раз тяжелыми, лицо озабоченно. Он пригласил меня в другую комнату, и Орджоникидзе спросил, как себя чувствует Ильич. …Повторяю: в квартире Сталина я увидела его самого, Аллилуеву, Орджоникидзе и Бухарина. Мне было важно довести до сведения Сталина, что хотя Владимир Ильич и прикован к постели, но бодр, речь его течет бодро и ясно. У меня создалось впечатление, что Сталин был склонен объяснить ленинское письмо съезду болезненным состоянием Ильича. «Сожгите письмо», – сказал он мне. Это распоряжение Сталина я выполнила. Сожгла копию письма, которую ему показывала, но не сказала, что 4 других экземпляра ленинского документа лежат в сейфе.

На следующий день я рассказала обо всем произошедшем Фотиевой и Гляссер. «Что ты наделала! – набросились они на меня. – Сейчас же возобнови копию!» Я тут же отпечатала пятую копию».

Троцкий считал, что «после всего того, что произошло в предшествовавшие месяцы, Завещание не могло явиться для Сталина неожиданностью. Тем не менее он воспринял его как жестокий удар. Когда он ознакомился впервые с текстом, который передала ему Крупская для будущего съезда партии, он в присутствии своего секретаря Мехлиса [1252] , ныне политического шефа Красной армии, и видного советского деятеля Сырцова [1253] , ныне исчезнувшего со сцены, разразился по адресу Ленина площадной бранью, которая выражала тогдашние его подлинные чувства по отношению к «учителю».

На заседании ЦК, где Каменев впервые оглашал завещание Ленина, по воспоминаниям секретаря Сталина Бажанова [1254] (на которые ссылается в воспоминаниях Троцкий), «тяжкое смущение парализовало всех присутствующих. Сталин, сидя на ступеньках трибуны президиума, чувствовал себя маленьким и жалким. Я глядел на него внимательно; несмотря на его самообладание и мнимое спокойствие, ясно можно было различить, что дело идет о его судьбе». Радек, сидевший на этом памятном заседании возле Троцкого, нагнулся к нему со словами: «Теперь они не посмеют идти против вас…» Троцкий ответил: «Наоборот, теперь им придется идти до конца, и притом как можно скорее». «Завещание не только не приостановило внутренней борьбы, чего хотел Ленин», пишет Троцкий, но «придало ей лихорадочные темпы. Сталин не мог более сомневаться, что возвращение Ленина к работе означало бы для генерального секретаря политическую смерть. И наоборот: только смерть Ленина могла расчистить перед Сталиным дорогу».

К утру 24 декабря Ленину не просто запрещают работать (разрешают диктовать всего пять минут), Ленину буквально пытаются заткнуть рот. Он него требуют, чтобы он прекратил разговаривать с секретарем и стенографисткой. Требование это исходит от врачей (по смыслу происходящего это слово нужно ставить в кавычки, хотя люди в белых халатах в доме Ленина действительно врачи). Тогда Ленин предъявил ультиматум, как объявляющий в тюрьме голодовку заключенный, причем понятно, что ультиматум этот он предъявил не врачам, а Сталину: если ему не будет разрешено ежедневно, хотя бы в течение короткого времени, диктовать его «Дневник», он «совсем откажется лечиться» [1255] .

Эта угроза действует. Сталин знает, что, если Ленин откажется лечиться, он может выздороветь. А это в планы Сталина не входило. Ультиматум, разумеется, обсуждали не врачи, а сталинская фракция Политбюро в составе Сталина, Каменева и Бухарина (подчеркнем, что все трое действуют сообща против Ленина), принявшая следующее решение:

«1. Владимиру Ильичу предоставляется право диктовать ежедневно 5 – 10 минут, но это не должно носить характер переписки, и на эти записки Владимир Ильич не должен ждать ответа. Свидания запрещаются. 2. Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений» [1256] .

Иными словами, заключенному Ленину на несколько минут в сутки выдают в камеру перо и бумагу (но, так как все записывают секретари, Сталин немедленно оказывается в курсе всего написанного), причем пишет Ленин в одностороннем порядке, не ожидая ответов. Встречаться он тоже ни с кем не встречается. Писем с воли он тоже не получает. От арестанта Ленин не сильно чем отличается. Свой режим он воспринимал именно как тюремный: «Если бы я был на свободе (сначала оговорился, а потом повторил, смеясь: если бы я был на свободе), то я легко бы все это сделал сам», – сказал Ленин Фотиевой 1 февраля 1923 г. Но Ленин был уже не на свободе. «Он лежал и говорил мне с досадой: «Мысли мои вы не можете остановить. Все равно я лежу и думаю!» [1257]

Крупская вспоминала: «В этом же и беда была во время болезни. Когда врачи запретили чтение и вообще работу. Думаю, что это неправильно было. Ильич часто говорил мне: «Ведь они же… не могут запретить мне думать». Сама Крупская тоже понимала, что Ленин в заточении: «Во время болезни был случай, когда в присутствии медсестры я ему говорила, что вот, мол, речь, знаешь, восстанавливается, только медленно. Смотри на это, как на временное пребывание в тюрьме. Медсестра говорит: «Ну, какая же тюрьма, что вы говорите, Надежда Константиновна?» Ильич понял: после этого разговора он стал определенно больше себя держать в руках» [1258] , то есть не критиковал свой тюремный режим при посторонних.

Когда 24 декабря Ленин диктует Володичевой вторую часть письма, он настолько озабочен возможной утечкой информации, что многократно подчеркивает Володичевой необходимость сохранения написанного в тайне: «Продиктованное вчера, 23 декабря, и сегодня, 24 декабря, является абсолютно секретным»; «Дневник» (Ленин имеет в виду свой дневник) «абсолютно секретен. О нем пока никто не должен знать. Вплоть даже до членов ЦК»; «подчеркнул это не один раз. Потребовал все, что он диктует, хранить в особом месте, под особой ответственностью и считать категорически секретным» (все эти требования Ленина Володичева