Россия уступила Англии нейтральную, т.-е. еще не поделенную, часть Персии. Сазонов отвечает: «C’est entendu» (Согласен).
Таким образом, две демократии совместно с царизмом, который тоже ведь был облит в ту эпоху исходившими от Антанты лучами демократического света, разрешали судьбы Константинополя, Сирии, Палестины, Египта и Персии. Г. Бьюкенен представлял великобританскую демократию не лучше и не хуже, чем г. Палеолог – французскую. После низвержения Николая II Бьюкенен сохранил свой пост. Гендерсон, министр его величества и, если не ошибаемся, великобританский социалист, прибыл во время режима Керенского в Петербург для того, чтобы в случае надобности сменить Бьюкенена, так как в английском правительстве кому-то показалось, что для разговоров с Керенским нужен другой тембр голоса, чем для разговора с Распутиным. Гендерсон осмотрелся в Петербурге и нашел, что Бьюкенен вполне на месте, как представитель великобританской демократии. Бьюкенен был, несомненно, того же мнения о социалисте Гендерсоне.
По крайней мере, Палеолог ставил «своих» социалистов в пример фрондирующим царским сановникам. По поводу придворной «агитации» графа Витте[90] за скорейшее окончание войны Палеолог заявил Сазонову: «Поглядите на наших социалистов: они безупречны» (стр. 189). Эта хозяйская оценка господином Палеологом господ Реноделя, Лонгэ, Вандервельде и всех их единомышленников производит некоторое впечатление даже и сейчас, после всего нами пережитого. Получая сам наставления от Распутина и почтительно расписываясь в их получении, Пелеолог, в свою очередь, покровительственно оценивает перед царским министром французских социалистов и признает их безупречными. Эти слова: «voyez nos socialistes – ils sont impeccables» следовало бы превратить в эпиграф и начертать на знамени II Интернационала, откуда давно уже пора снять слова об объединении пролетариев всего мира, которые так же к лицу Гендерсону, как фригийская шапка[91]– Палеологу.
Гендерсоны считают господство англо-саксонской расы над другими расами естественным фактом, предпосылкой человеческой цивилизации. Вопрос о национальном самоопределении начинается для них по существу только за пределами Великобританской империи. Это национальное высокомерие больше всего роднит социал-патриотов Запада с их буржуазией, т.-е. фактически закабаляет их буржуазии.
В самом начале войны в ответ на естественное возражение: как же можно говорить о защите демократии, когда вы в союзе с царизмом? – французский социалист, профессор швейцарского университета, ответил буквально следующее: «Дело идет о Франции, а не о России; Франция в этой борьбе – моральная сила, Россия – сила физическая». Он говорил это, как нечто вполне естественное, и совершенно не ощущал бесстыдного шовинизма этих слов. Месяц или два спустя, в споре на ту же тему в редакции «L’Humanite» в Париже, я привел слова французского профессора в Женеве. – «Он совершенно прав», – ответил тогдашний главный редактор газеты.
Мне вспоминается фраза молодого Ренана[92] о том, что смерть француза есть моральное событие, тогда как смерть казака (Ренан просто хочет сказать «русского») есть факт физического порядка. Это чудовищное национальное высокомерие имеет свои большие причины. Французская буржуазия уже оставила позади богатую историю в то время, когда другие народы еще коснели в полу-средневековом варварстве. Английская буржуазия еще ранее пролагала пути новой цивилизации. Отсюда презрительное отношение к остальному человечеству, как к историческому навозу. Своей классовой самоуверенностью, богатством своего опыта, разнообразием своих культурных завоеваний британская буржуазия духовно подавляла свой собственный рабочий класс, отравляя его психологией господствующей расы.
В устах Ренана фраза о французе и казаке являлась циническим выражением высокомерия действительно могущественного материально и духовно класса. Перелицовка той же фразы французским социалистом означала приниженность французского социализма, его идейную скудость, его чисто лакейскую зависимость от духовных объедков с барского стола буржуазии.
Если Палеолог, смягченно повторяя Ренана, говорит, что смерть француза представляет несравненно большую утрату для культуры, чем смерть русского, то тот же Палеолог говорит или, по крайней мере, подразумевает, что гибель на войне французского биржевика, миллионера, профессора, адвоката, дипломата, журналиста представляет несравненно большую утрату для культуры, чем смерть французского токаря, текстильщика, шофера или крестьянина. Одно неизбежно вытекает из другого. Национальный аристократизм в корне противоречит социализму – не в том уравнительно-водянистом христианском смысле, что все нации, все люди равноценны на весах культуры, а в том смысле, что национальный аристократизм, неразрывно связанный с буржуазным консерватизмом, целиком и полностью направляется против революционного переворота, который один только и способен создать условия для более высокой человеческой культуры. Национальный аристократизм рассматривает культурную ценность человека под углом зрения накопленного прошлого. Социализм рассматривает культурную ценность людей под углом зрения будущего. Нет никакого сомнения в том, что французский дипломат Палеолог излучает из себя больше поглощенных им культурных благ, чем тамбовский крестьянин. Но нет, с другой стороны, никакого сомнения в том, что тамбовский крестьянин, прогнавший дубиной помещиков и дипломатов, заложил основы для новой, более высокой культуры. Французский рабочий и французский крестьянин, благодаря своей высшей культурности, выполнят эту работу лучше и пойдут вперед быстрее.
Мы, русские марксисты, вследствие запоздалости развития России, не имели над собой могущественной буржуазной культуры. Мы приобщались к европейской духовной культуре не через посредство нашей жалкой национальной буржуазии, а самостоятельно, усваивая и доводя до конца наиболее революционные выводы европейского опыта и европейской мысли. Это дало нашему поколению кое-какие преимущества. И не скрою: тот искренний и глубокий восторг, с каким мы относимся к продуктам британского гения в самых различных областях человеческого творчества, только резче и беспощаднее оттеняет то презрение, тоже искреннее и глубокое, с каким мы относимся к идейной ограниченности, теоретической пошлости и отсутствию революционного достоинства у патентованных вождей британского социализма. Они вовсе не провозвестники нового мира; они только последыши старой культуры, которая в их лице испугалась за свою дальнейшую судьбу. И духовное худосочие этих последышей является как бы возмездием за бурное и пышное прошлое буржуазной культуры.
Буржуазное сознание впитало в себя огромные культурные завоевания человечества. В то же время оно является сейчас главным препятствием на пути развития человеческой культуры.
Одно из важнейших качеств нашей партии, делающее ее самым могущественным рычагом развития в нашу эпоху, состоит в ее полной и безусловной свободе от общественного мнения буржуазии. Эти слова означают нечто гораздо большее, чем может показаться на первый взгляд. Они нуждаются в пояснении, особенно, если иметь в виду такую неблагодарную часть аудитории, как политики II Интернационала. Тут каждую революционную мысль, даже простейшую, нужно закреплять надежными гвоздями.
Буржуазное общественное мнение есть плотная психологическая ткань, обволакивающая со всех сторон орудия и инструменты буржуазного насилия и тем предохраняющая их как от многих частных толчков, так и от фатального революционного толчка, в последнем счете все же неизбежного. Действующее буржуазное общественное мнение слагается из двух частей: из унаследованных воззрений, оценок, предрассудков, представляющих отложившийся опыт прошлого, плотный слой целесообразной пошлости и полезного тупоумия; и из сложной машинизированной, искусно управляемой, вполне современной техники мобилизации патриотического пафоса нравственного негодования, национального энтузиазма, альтруистического порыва и других видов лжи и обмана. Такова общая формула. Необходимы, однако, поясняющие примеры.
Когда умирает от тифа в тюрьме голодной России кадетский адвокат, принимавший участие на средства Англии или Франции в подготовке веревочной петли для шеи рабочего класса, тогда проволочный и беспроволочный телеграфы буржуазного общественного мнения производят такое количество колебаний, которое вполне достаточно для того, чтобы вызвать целесообразную реакцию возмущения в достаточно для этого подготовленном коллективном сознании мистрис Сноуден. Совершенно очевидно, что вся дьявольская работа капиталистической радио– и телеграфии была бы бесполезна, если бы череп мелкой буржуазии не был для нее созвучным резонатором.
Возьмем другое явление: голод в Поволжье. В нынешних своих формах небывалого ужаса этот голод является, по крайней мере, наполовину результатом гражданской войны, поднятой на Волге чехо-словаками и Колчаком, т.-е. фактически организованной и питавшейся англо-американским и французским капиталом. Засуха пала на почву, уже ранее истощенную, разоренную, лишенную рабочего скота, орудий труда и каких бы то ни было запасов. Если мы запирали в тюрьму кое-каких офицеров и адвокатов, чего мы вовсе не выдаем за пример гуманности, то ведь буржуазная Европа и с нею Америка стремились превратить всю стомиллионную Россию в одну голодную тюрьму, окружали нас стеной блокады и в то же время, через своих белых агентов, взрывали, сжигали, уничтожали наши ничтожные запасы. Если у кого есть в распоряжении весы чистой морали, пусть взвесит на них суровые меры, какие мы применяли в смертельной борьбе со всем миром, и те бедствия, какие, в поисках неуплаченных процентов, обрушивал мировой капитал на головы волжских матерей. Однако же машина буржуазного общественного мнения действует так систематически, самоуверенно, нагло, а мелкобуржуазный кретинизм создает для нее такой неоценимый резонанс, что в результате мистрис Сноуден обращает главный запас своего человеколюбия на… обиженных нами агентов империализма.
Преклонение перед буржуазным общественным мнением определяет для деятельности социал-реформистов непроходимые пределы, гораздо более узкие, чем границы буржуазной легальности. Можно установить для современных капиталистических государств тот закон, что их режим тем «демократичнее», «либеральнее», «свободнее», чем респектабельнее национальные социалисты, чем тупоумнее преклонение национальной рабочей партии перед общественным мнением буржуазии. Зачем над Макдональдом внешний жандарм, если в нем самом сидит внутренний?
Здесь нельзя обойти вопрос, самое упоминание о коем есть угроза респектабельности: мы говорим о религии. Не так давно Ллойд-Джордж назвал церковь центральной силовой станцией всех партий и течений, т.-е. буржуазного общественного мнения в целом. Для Англии это верно в особенности. Не в том, разумеется, смысле, что действительные внушения для своей политики Ллойд-Джордж получает от религии, что ненависть Черчилля к Советской России вызывается нетерпеливым стремлением войти в царствие небесное и что ноты лорда Керзона почерпаются непосредственно из нагорной проповеди. Нет, двигателем их политики являются весьма земные интересы буржуазии, которая поставила их у власти. Но то «общественное мнение», которое только и делает возможной нормальную работу механизма государственного принуждения, находит свой важнейший ресурс в религии. Правовая норма, поставленная над людьми, над классами, над обществом, в качестве идеального кнута, есть только пресное переложение религиозной нормы, этого небесного кнута, занесенного над эксплуатируемым человечеством. В конце концов, поддержать в безработном докере веру в неприкосновенность демократической легальности силою формальных аргументов – дело безнадежное. Тут нужен прежде всего материальный аргумент – боби с резиновой палкой на земле, а над ним мистический аргумент: предвечный боби с молнией в небесах. Но если в голове самих «социалистов» фетишизм буржуазной легальности сочетается с фетишизмом эпохи друидов[93], то это и дает в результате того идеального внутреннего жандарма, при содействии которого буржуазия может себе позволить (до поры до времени) роскошь приблизительного соблюдения демократического ритуала.
Когда мы говорим о предательствах и изменах социал-реформистов, то мы вовсе не хотим этим сказать, что все они или хотя бы большинство их просто продажные души: в таком виде они и не
