и торжественно обосновывает стремление касты удержать власть за собой.
«Все прошлое коренной России удостоверяет, – так говорит реформаторская бюрократия, – что идея властного участия народа в делах верховного управления не имеет исторических корней в условиях нашей народной жизни… Олицетворяя в образе Самодержавного Царя всю свою мощь, народ наш всегда видел в лице своих Государей источник и выражение высших нравственных начал – милости, справедливости и правосудия, и этот взгляд на Царя, как на защитника народных интересов и носителя всей полноты государственной власти, всегда был присущ подавляющей массе русского народа». «Нет оснований думать, – отважно прибавляет официальный комментарий, – чтобы эти исторические отношения народа к власти в чем либо существенном изменились в широких слоях населения…» (там же, стр. 78).
«Идея властного участия народа в делах верховного управления не имеет исторических корней в условиях нашей народной жизни» и враждебна духу «подавляющей массы русского народа», – так уверяет стоящая у государственного шлагбаума бюрократия, которая, с одной стороны, устраняет от участия в выборах «подавляющую массу русского народа», а с другой – по собственному признанию, прилагает все усилия, чтобы «поставить законосовещательное учреждение в условия, устраняющие поводы к стремлениям обратиться в учреждение совсем иного характера» (стр. 24).
И тут же торгашеский практицизм подсказывает законодательствующей бюрократии, что нужно даровать Думе с самого начала право запроса министров по поводу закононарушений. Правда, казенная идеология даже не пытается найти для этой меры какие-либо прецеденты или соответственные свойства всевыносящего национального духа, но зато кастовый интерес выдвигает несокрушимый аргумент: «для правительства предпочтительнее самому даровать Думе это право, чем ждать, чтобы она стала добиваться приобретения его косвенными путями» (стр. 24).
Бюрократические отцы Думы характеризуют ее как орган, осведомляющий монарха о пользах и нуждах страны. Власть монарха остается неограниченной. Но в то же время совет министров приходит к заключению, что «утруждать внимание Высочайшей Власти рассмотрением предположения, отвергнутого обоими законосовещательными учреждениями, едва ли есть основание» (стр. 21). Другими словами, монарх лишается права утверждать министерский законопроект, отвергнутый Государственной Думой и Государственным Советом. И генерал Лобко,[143] член совета министров, с своей точки зрения совершенно прав, когда восстает против этого замаскированного ограничения самовластья и заявляет в своем особом мнении, что в «новое учреждение – Государственную Думу – вносится такой порядок, который свойствен законодательным палатам в конституционных государствах» (стр. 22).
Таким образом, самобытное государственное творчество бюрократии слагается из двух моментов: во-первых, берется за образец учреждение, выработанное практикой парламентарных государств; во-вторых, учреждение это приспособляется к «основным законам» деспотизма и тем лишается всякого смысла.
Заимствуя созданную на «западе» систему двух палат – и не давая власти ни одной из них; имитируя парламентскую технику запросов и интерпелляций – и лишая ее смысла сохранением министерской безответственности, бюрократия в то же время претендует на независимость от чуждых нам западных государственных образцов. Она делает вид, что учится у XVII века, когда «выборные люди… разделяли труд своих Венценосцев по устроению земли» (стр. 116), а на самом деле все государственное творчество ее есть лишь попытка под давлением новых запросов и идей ввести с заднего крыльца западные механизмы, перерезав предварительно приводной ремень народовластия.
III. Славянофильство Тюрго[144]
Для того, чтобы самобытное творчество бюрократии предстало пред нами в своем подлинном историческом виде, мы не находим ничего лучшего, как процитировать представленную в 1775 г. Людовику XVI записку Тюрго, в которой этот последний советовал королю повелеть избрать свободно от всей нации и ежегодно созывать к себе представителей населения, не давая им, однако, государственной власти. Это представительное собрание, – излагает Токвиль,[145] «занималось бы только административными, но ни в каком случае не правительственными делами, – должно было бы не столько выражать определенную волю (внимание!), сколько высказывать мнения (!) и, в сущности, было бы призвано только рассуждать о законах, но не издавать их». Таким образом, – писал Тюрго, – королевская власть знакомилась бы с положением дел (serait eclaire) и не была бы стеснена, а общественное мнение было бы удовлетворено без всякой опасности. Ибо эти собрания не имели бы власти воспротивиться необходимым мероприятиям, и если бы, сверх ожидания, они не дали своего согласия, то его величество всегда мог бы поступить по своему усмотрению.
Таким образом, французскому министру-реформатору не нужно было быть ни в славянофильской школе, ни в русской казенной школе традиционного лицемерия, чтобы прийти к гениальной идее: отделить «волю» от «мнения», и, оставив в старых руках «силу власти», успокоить недовольное общество организацией его безвластного «мнения». Тюрго думал, что таким образом общество будет удовлетворено – «без всякой опасности». Такую же надежду питают и авторы Государственной Думы. Посмотрим, какие у них на это основания.
Из сказанного должно быть ясно, что, занявшись «начертанием» Государственной Думы, бюрократия на самом деле не исходила ни из свойств национального духа, ни из исторических прецедентов. По всему характеру своей деятельности она очень мало сродна такого рода историко-философским изысканиям. Она просто имела пред собой факты: свое пошатнувшееся положение – извне и внутри, возбужденное недовольное «общество» – наверху, революционную массу – внизу, и она сочла для себя выгодным пойти на уступки. Масштабом уступок должно было служить соотношение сил – ее собственных и ее врагов. Она брала это соотношение на свой старый канцелярский глазомер. Она рассуждала так: общественное мнение явно и притом окончательно вышло из-под ее ферулы; она не только не может уже, как при Николае I,[146] с презрением отказываться от похвалы подданных, она уже не в состоянии запретить им порицание. Но материальные орудия власти находятся пока еще в безраздельном ее распоряжении. Эту конъюнктуру, создавшуюся путем страшных трений и борьбы, учреждение Думы должно легализовать: хаотическое и враждебное «мнение» Дума должна организовать и придать ему более спокойное течение, введя его в бюрократический фарватер, а власть, право вязать и решать, она должна по-прежнему закрепить за старой корпорацией, раз эта последняя до момента сделки не выпустила вожжей из своих рук. Вот в простом и ясном выражении основы законодательных актов 6 августа.
По замыслу, Дума должна восстановить государственный порядок, сохранив за правящей кастой ее верховенство. Но сможет ли она это сделать? Надо надеяться, что ни нам, ни авторам Думы не придется долго ждать ответа на этот вопрос.
«Грубее невозможно было ошибаться, – говорит, по поводу приведенных выше предположений Тюрго, умный и тонко мыслящий консерватор Токвиль. – В исходе революций, правда, часто оказывалось возможным безнаказанно делать то, что предлагал Тюрго, и, не даруя действительных вольностей, давать их призрак… Нация, утомленная продолжительными волнениями, охотно соглашается быть обманутой, лишь бы дали ей отдохнуть, и, чтобы удовлетворить ее в таких случаях, как показывает история, достаточно бывает собрать по всей стране известное число темных или зависимых личностей и заставить их играть пред нею за жалование роль политического собрания. Таких примеров было много. Но при начале революции подобные попытки всегда оканчиваются неудачей и только возбуждают народ, не удовлетворяя его» (Токвиль, «Старый порядок», русск. пер., стр. 164).
Тюрго этого не видел и не понимал. Почему? Потому что, несмотря на размах его мысли, она все же была воспитана в правительственной школе старого режима. Бюрократический абсолютизм создавал министров и вообще чиновников, из которых многие, как говорит Токвиль, были людьми очень умелыми в своей специальности, основательно усвоившими все тонкости административной практики того времени, но и умелые из умелых были полными профанами «в той великой науке управления, которая учит понимать движение общества в его целом, судить о том, что происходит в умах масс, и предвидеть результаты этого процесса»… (там же, стр. 164). Незачем, кажется, пояснять, что авторы учреждения Государственной Думы не имеют никаких преимуществ пред Тюрго в деле понимания «движения общества в его целом».
IV. Основы представительства. Сословность
Авторы учреждения Государственной Думы понимают, как мы уже видели, что важно не только начертать границы ее прав или ее бесправия, но и строжайше оценить те начала, на которых будут избираться так называемые народные представители. «Основания выборов, – говорит министерская мемория, – предрешают самое направление деятельности этих лиц и свойство их отношений к упадающей на них трудной задаче». Здесь, как мы видим, ясно указано, что цель бюрократии – опросить население в такой форме, чтобы ответ можно было по возможности считать заранее предрешенным. Гофмейстер Булыгин прямо говорит: «Государственная власть должна иметь ясное представление о вероятном составе, взглядах и настроении того представительства интересов населения (!), которое призывается ею к жизни». Нужно заранее иметь «известную уверенность, что избранные населением лица не уклоняются от надлежащего понимания упадающих на них сложных и трудных задач» (стр. 144). Давно уже известно, что оппозиция тогда лишь бывает не вредна, когда она не вредит. На систему выборов и «упадает» обязанность сделать Думу по возможности не вредной.
Как созвать представителей от этого общества, связанного и разделенного столь многообразными и противоречивыми интересами?
Первый ответ был: по сословиям. Правда, оппозиционные и революционные течения вовсе не протекают по руслам сословности. Они не только бессословны, они – анти-сословны. Но так как сословия, худо ли хорошо ли, но все же захватывают все население страны, так как это – единственные категории, с которыми привыкла обращаться официальная Россия, так как она в течение десятилетий кулаками и коленями вдавливала выпирающую жизнь в сословные соты, – то естественно, если и представителей народа она по первому порыву думала призвать от отдельных сословий: 100 человек от дворянства, 100 – от крестьянства, 100 – от купечества, 100 – от духовенства, – так формулировал задачу самобытного конституционного строительства Суворин. Он забывал только, что на таком же точно начале были созваны Генеральные Штаты, в которых третьему сословию (купечеству и крестьянству) принадлежало вместе столько же голосов, сколько дворянству и духовенству.
Но увы! система сословных выборов оказалась настолько архаической, что даже бюрократия вынуждена была, скрепя сердце, отказаться от чистого ее проведения. Чрезвычайно интересны ее оправдания в этом вынужденном отказе от самобытности. Обращаясь к сравнительной оценке различных избирательных систем, – говорит гофмейстер Булыгин в комментариях к своему проекту, – и останавливаясь прежде всего на сословном начале, «которое как бы предуказывается всем историческим прошлым России, нельзя не признать, что производство выборов по сословиям, как историческим и бытовым подразделениям населения, представляло бы с отвлеченной (!) точки зрения (т.-е. с точки зрения чистой реакционной идеологии. Л. Т.) много существенных преимуществ. Объединенные происхождением, родом занятий, образом жизни и близким знакомством между собою их членов, сословные общества способны избрать в своей среде действительно достойных и знакомых с нуждами сословия лиц. В этом случае имелась бы и
